Накрапывал дождь, и они порадовались, что успели собрать немного хвороста и разжечь костер.

Готовить на костре было нечего; да, признаться, будь у них какая-нибудь пища, они не стали бы тратить время на гастрономические изыски и съели бы ее в виде, созданном природой, как съедали случайно попавшиеся под ноги грибы и выдернутый на бегу дикий чеснок. Но добывание пищи в этих чужих горах требовало энергии и сил, а для восстановления и того и другого требовался хотя бы крохотный отдых в тепле.

Тепло давал даже такой слабый огонек. Трещина в сером камне образовывала вход в пещеру; изнутри тянуло запахом глубоких подземелий. Возможно, пещера тянулась под горами на многие километры — и кое-кто из отряда в другое время непременно поинтересовался бы, нет ли там чего замечательного. Но сейчас даже самые молодые и любопытные так измотались и так много перенесли, что удовлетворялись жаром пламени, относительным покоем, неподвижностью вытянутых ног и тем, что ветер не задувает в их временное пристанище холод и дождевые капли.

Они сидели и лежали на просохшем песке вокруг огня, тяжело подремывая или бездумно глядя в костер. Их осталось девять; хотя «осталось» — это не вполне точное слово. Не все знали друг друга давно, старый состав отряда менялся с ходом войны, из него выбывали убитые, зато присоединялись новые. Трое примкнули перед самым концом, но ветераны уже успели с ними как следует познакомиться за долгую и совершенно безумную дорогу.

Тем более что эти трое оказались того же поля ягодами: не офицерами, не инженерами, которых в последнее время приходилось часто встречать, не алхимиками, которых тоже попадалось немало, — простыми трудягами войны, смазкой для клинка без претензий на что-либо, кроме навыков выживания и ведения боя. Вероятно, из-за этого их легко приняли и быстро стали считать своими. Наемники всегда издалека видят наемников.

Самым сильным чувством, которое никак не оставляло Инглориона с того самого момента, как он принял помощь орка, было удивление, чувство для эльфа странное и неприятное в высшей степени. Всю свою прежнюю жизнь — о, весьма долгую жизнь! — Инглорион считал, что не умеет или почти не умеет удивляться. Ведь мир гармоничен, а гармония — предсказуема. Непредсказуемость, как известно, — признак хаоса, дурной признак, в конечном счете — зло. Инглорион всегда был совершенно уверен в собственной готовности ко всему, и вдруг эта спокойная правильность расплылась, как отражение в воде, потекла и пропала.

Всем давно ведомо, что хаос — худшее из сущего. Хаоса — вокруг ли, в мыслях ли, в душе ли — быть не должно. Но в этой битве и после нее все пошло настолько неправильно, что не хватало сил создать из этого дурного смятения хоть условное подобие порядка.

Итак, мир гармоничен, а гармония предсказуема. Этой гармонии, как был доселе уверен Инглорион, не нарушить никаким темным чарам, даже если их создатели тщатся, как только могут. Поражение союзников не пошатнуло его веру. Проигранная битва — это скверно, но, увы, не всякую битву можно выиграть. Ничего не изменила бы даже собственная смерть… к сожалению, и Вечные смертны, вернее, их жизнь можно оборвать вмешательством грубой и злой силы. Вися над пропастью, Инглорион успел хорошо осознать грядущую смерть и ощутить печаль по жизни, которая его покидает, но он понимал, что, в сущности, можно было предвидеть и это.

А вот протянутую лапу орка предвидеть было уже куда тяжелее. В этой лапе, вернее, в том, как ее протянули, можно было усмотреть нечто совершенно противоестественное.

Инглорион не питал иллюзий. Разумеется, враг может прийти к тебе на помощь и сохранить твою жизнь, чтобы потом убить более изощренно. Возможно, он надеется что-то выяснить. Возможно, хотя и маловероятно, собирается использовать тебя как заложника. В любом случае, участь пленного — ужасна. Но Инглорион решил, что у живого бойца больше шансов на победу, чем у мертвого. Пленный может бежать, мертвецу бежать неоткуда. Из-за таинственных Западных Морей доселе никто не возвращался.