Солнце покидало семь тундр, и злые зимние псы откусывали от короткого дня кровоточащие закатами куски в ту пору, когда в стойбище у Круглого озера умирал старый шаман.

Все дурные знаки сошлись вместе: и луна вставала над двухголовой сопкой в красном мареве грядущего холода и грядущей боли, и вдруг покраснел мох на камнях у того места, где вертлявая речка впадает в Круглое озеро, и крачки воплями рвали душу. Но старый шаман, Тихая Птица, и так знал — духи сказали ему — и дети Ворона тоже знали.

Знали, что остаются без защиты: маленький бедный род на очень большой холодной земле. Знали, что зло, которое издавна Тихой Птицы боялось, никуда не ушло, а только отползло за круг человеческих жилищ, притаилось там, караулит оттуда, ждёт, когда больной старик, мудрый и сильный даже в свой смертный час, наконец, закроет глаза навсегда. Вот тогда-то и будет детям Ворона погибель.

А хуже всего — что никому Тихая Птица бубен не оставлял, никому келе своих — духов своих, сумеречных своих медведей — не оставлял. Просил Железный Топор — а шаман ему сказал: «Не удержишь ты медведей моих — съедят они тебя. Жена твоя одна останется с детьми». Просила Брусника — отказал шаман и Бруснике: «Ты бы удержала, — сказал, — да не терпят мои медведи женской руки. Не дадутся, в тундру уйдут. А уйдут в тундру — быть большой беде: станут они людей жрать. Прости».

И сидели старики возле Тихой Птицы — потерянные. Огонь в очаге еле тлел, темно было в тордохе шамана — и от дыхания смерти холодно. Страх души людей засыпал, как снег.