Шиллеръ сказалъ: «и въ дѣтской игрѣ кроется иногда глубокій смыслъ», – а Шекспиръ: «и на небѣ и на землѣ есть еще много такого, чего мудрецы ваши не видывали и во снѣ». Это можно примѣнить къ загадочному предмету, о коемъ мы хотимъ поговорить. Духъ сомнѣнія составляетъ свойство добросовѣстнаго изыскателя; но само по себѣ и безусловно, качество сіе безплодно и даже губительно. Если къ этому еще присоединится высокомѣрное презрѣніе къ предмету, нерѣдко служащее личиной невѣжества особеннаго рода, – то сомнѣніе, или невѣріе, очень часто бываетъ лицемѣрное. Большая часть тѣхъ, кои считаютъ долгомъ приличія гласно и презрительно насмѣхаться надо всѣми народными предразсудками, безъ разбора, – сами вѣрятъ имъ втихомолку, или по крайней мѣрѣ изъ предосторожности, на всякій случай, не выѣзжаютъ со двора въ понедѣльникъ и не здороваются черезъ порогъ.

Съ другой стороны, если и смотрѣть на повѣрья народа, вообще, какъ на суевѣріе, то они не менѣе того заслуживаютъ нашего вниманія, какъ значительная частица народной жизни; это путы, кои человѣкъ надѣлъ на себя – по своей ли винѣ, или по необходимости, по большому уму, или по глупости, – но въ коихъ онъ долженъ жить и умереть, если не можетъ стряхнуть ихъ и быть свободнымъ. Но гдѣ и когда можно или должно сдѣлать то или другое, – этого нельзя опредѣлить, не разобравъ во всей подробности смысла, источника, значенія и силы каждаго повѣрья. И самому глупому и вредному суевѣрію нельзя противодѣйствовать, если не знаешь его и не знакомъ съ духомъ и съ бытомъ народа.

Повѣрьемъ

называемъ мы вообще всякое укоренившееся въ народѣ мнѣніе или понятіе, безъ разумнаго отчета въ основательности его. Изъ этого слѣдуетъ, что повѣрье можетъ быть истинное и ложное; въ послѣднемъ случаѣ оно называется собственно

суевѣріемъ

или, по новѣйшему выраженію,

предразсудкомъ

. Между этими двумя словами разницы мало; предразсудокъ есть понятіе болѣе тѣсное и относится преимущественно къ предостерегательнымъ, суевѣрнымъ правиламъ, что, какъ и когда дѣлать или не дѣлать. Изъ этого усматривается, еще въ третьемъ значеніи, важность предмета, о коемъ мы говоримъ, онъ даетъ намъ полную картину жизни и быта извѣстнаго народа.

Не только у всѣхъ народовъ земнаго шара есть повѣрья и суевѣрія, но у многихъ они довольно схожи между собою, указывая на одинъ общій источникъ и начало, которое можетъ быть трехъ родовъ: или повѣрье, возникшее въ древности, до раздѣленія двухъ народовъ, сохранилось по преданію въ обоихъ; или, родившись у одного народа, распространилось и на другіе; или же наконецъ повѣрье, по свойству и отношеніямъ своимъ къ человѣку, возникло тутъ и тамъ независимо одно отъ другаго. Въ этомъ отношеніи есть много ученыхъ указаній у г. Снегирева. Сочинитель настоящей статьи ограничился одними только повѣрьями русскаго народа, или даже почти исключительно тѣмъ, что ему случилось собрать среди народа; посему статья эта вовсе не есть полное изслѣдованіе этого предмета, а только небольшой сборникъ или собраніе подручныхъ въ настоящее время запасовъ

Сѣверъ нашъ искони славится преимущественно большимъ числомъ и разнообразіемъ повѣрій и суевѣрій о кудесничествѣ разнаго рода. Едва ли большая часть этого не перешла къ намъ отъ чудскихъ племенъ. Кудесники и знахари сѣверной полосы отличаются также злобою своею, и всѣ разсказы о нихъ носятъ на себѣ этотъ отпечатокъ. На югѣ видимъ болѣе поэзіи, болѣе связанныхъ, сказочныхъ и забавныхъ преданій и суевѣрій, въ коихъ злобные чернокнижники являются только какъ необходимая прикраса, для яркой противоположности. Нигдѣ не услышите вы столько о порчѣ, изуроченіи, какъ на Сѣверѣ нашемъ; нигдѣ нѣтъ столько затѣйливыхъ и забавныхъ разсказовъ, какъ на Югѣ.

Домовой, домовикъ, дѣдушка, старикъ, постень

или

постѣнь

, также

лизунъ

, когда живетъ въ подпольѣ съ мышами, – а въ Сибири

сусѣдко

, – принимаетъ разные виды; но обыкновенно это плотный, не очень рослый мужичекъ, который ходитъ въ короткомъ смуромъ зипунѣ, а по праздникамъ и въ синемъ кафтанѣ съ алымъ поясомъ. Лѣтомъ также въ одной рубахѣ; но всегда босикомъ и безъ шапки, вѣроятно потому, что мороза не боится и притомъ всюду дома. У него порядочная сѣдая борода, волосы острижены въ скобку, но довольно косматы и частію застилаютъ лицо. Домовой весь обросъ мягкимъ пушкомъ, даже подошвы и ладони; но лицо около глазъ и носа нагое. Косматыя подошвы выказываются иногда зимой, по слѣду, подлѣ конюшни; а что ладони у домоваго также въ шерсти, то это знаетъ всякій, кого дѣдушка гладилъ ночью по лицу: рука его шерститъ, а ногти длинные, холодные. Домовой по ночамъ иногда щиплется, отчего остаются синяки, которые однако обыкновенно не болятъ; онъ дѣлаетъ это тогда только, когда человѣкъ спитъ глубокимъ сномъ. Это повѣрье весьма естественно объясняется тѣмъ, что люди иногда, въ работѣ или хозяйствѣ, незамѣтно зашибаются, забываютъ потомъ объ этомъ, и, увидѣвъ черезъ день или болѣе синякъ, удивляются ему и приписываютъ его домовому. Иные, впрочемъ, если могутъ опамятоваться, спрашиваютъ домоваго, когда онъ щиплется: любя или не любя? къ добру или къ худу? и удостоиваются отвѣта, а именно: домовой плачетъ или смѣется; гладитъ мохнатой рукой, или продолжаетъ зло щипаться: выбранитъ или скажетъ ласковое слово. Но домовой говоритъ очень рѣдко; онъ гладитъ мохнатой рукой къ богатству, теплой къ добру вообще, холодной или шершавой, какъ щетка, къ худу. Иногда домовой просто толкаетъ ночью, будитъ, если хочетъ увѣдомить о чемъ хозяина, и на вопросъ: что добраго? предвѣщаетъ тѣми же знаками, добро или худо. Случается слышить, какъ люди хвалятся, что домовой погладилъ ихъ такой мягкой ручкой, какъ собольимъ мѣхомъ. Онъ вообще не злой человѣкъ, а больше причудливый проказникъ: кого полюбитъ, или чей домъ полюбитъ, тому служитъ, ровно въ кабалу къ нему пошелъ; а ужь кого не взлюбитъ, такъ выживетъ и, чего добраго, со свѣту сживетъ. Услуга его бываетъ такая, что онъ чиститъ, мететъ, скребетъ и прибираетъ по ночамъ въ домѣ, гдѣ что случится; особенно онъ охочь до лошадей: чиститъ ихъ скребницей, гладитъ, холитъ, заплетаетъ гривы и хвосты, подстригаетъ уши и щетки; иногда онъ сядетъ ночью на коня и задаетъ конецъ, другой по селу. Случается, что кучеръ или стремянный сердятся на домоваго, когда баринъ бранитъ ихъ за то, что лошадь ѣздой или побѣжкой испорчена; они увѣряютъ тогда, что домовой наѣздилъ такъ лошадь, и не хуже цыгана сбилъ рысь на иноходь или въ три ноги. Если же лошадь ему не полюбится, то онъ обижаетъ ее: не даетъ ѣсть, ухватитъ за уши, да и мотаетъ голову; лошадь бьется всю ночь, топчетъ и храпитъ; онъ свиваетъ гриву въ колтунъ и, хоть день за день расчесывай, онъ ночью опять собьетъ хуже прежняго, лучше не тронь. Это повѣрье основано на томъ, что у лошади, особенно коли она на плохомъ корму и не въ холѣ, дѣйствительно иногда образуется колтунъ, который остригать опасно, а расчесать невозможно. Если домовой сядетъ на лошадь, которую не любитъ, то приведетъ ее къ утру всю въ мылѣ, и вскорѣ лошадь спадетъ съ тѣла. Такая лошадь пришлась

Домовой вообще хозяйничаетъ исключительно по ночамъ; а гдѣ бываетъ днемъ, это неизвѣстно. Иногда онъ забавляется, какъ всякій знаетъ, вскочивъ сонному колѣнями на грудь и, принявшись, ни съ того, ни съ сего, душить человѣка; у другихъ народовъ есть для этого припадка названіе альпъ, кошемаръ, а у насъ нѣтъ другаго, какъ домовой душилъ. Онъ впрочемъ, всегда отпускаетъ душу на покаяніе и никогда не душитъ на смерть. При этомъ домовой иногда бранится чисто по-русски, безъ зазрѣнія совѣсти; голосъ его грубый, суровый и глухой, какъ будто раздается вдругъ съ разныхъ сторонъ. Когда онъ душитъ, то отогнать его можно только такою же русскою бранью; – кто можетъ въ это время произнести ее, того онъ сей же часъ покидаетъ, и это вѣрно: если въ семъ припадкѣ удушья сможешь заговорить, бранное или небранное, то всегда опомнишься и можешь встать. Иные и въ это время также спрашиваютъ: къ добру или къ худу? и дѣдушка завываетъ глухо: къ ху-у-ду! Вообще, онъ болѣе знается съ мужчинами, но иногда проказитъ и съ бабами, особенно если онѣ крикливы и безтолковы. Расхаживая по дому, онъ шаркаетъ, топаетъ, стучитъ, гремитъ, хлопаетъ дверь, бросаетъ, чѣмъ попало, со страшнымъ стукомъ; но никогда не попадаетъ въ человѣка; онъ иногда подымаетъ гдѣ нибудь такую возню, что хоть бѣги безъ оглядки. Это бываетъ только ночью, въ подпольѣ, въ клѣти, сѣняхъ, чуланѣ, въ порожней половинѣ, или на чердакѣ; иногда онъ стаскиваетъ и сваливаетъ ворохомъ все, что попадется. Передъ смертью хозяина, онъ садится иногда на его мѣсто, работаетъ его работу, надѣваетъ его шапку; поэтому, вообще, увидать домоваго въ шапкѣ – самый дурной знакъ. Перебираясь въ новый домъ, должно, перекрестившись въ красномъ углу, оборотиться къ дверямъ и сказать: «хозяинъ домовой, пойдемъ со мной въ домъ.» Коли ему полюбится житье, то станетъ жить смирно и ходить около лошадей; а нѣтъ, такъ станетъ проказить. Голоса его почти никогда не услышишь, развѣ выбранитъ кого нибудь, или зааукаетъ на дворѣ, либо станетъ дразнить лошадей, заржавъ по-кониному. Слѣды проказъ его нерѣдко видны и днемъ: напримѣръ посуда вся очутится за-ночь въ поганомъ ушатѣ, сковородники сняты съ древка и надѣты на рога ухвата, а утварь сидѣлая, столы, скамьи, стулья переломаны, либо свалены всѣ въ одну кучу. Замѣчательно, что домовой не любитъ зеркала; иные даже полагаютъ, что его можно выкурить этимъ средствомъ изъ такой комнаты, гдѣ онъ много проказитъ. Но онъ положительно не терпитъ сорокъ, даже мертвыхъ, почему и полезно подвѣшивать на конюшнѣ убитую сороку. Въ какихъ онъ сношеніяхъ съ козломъ, неизвѣстно; но козелъ на конюшнѣ также удаляетъ или задабриваетъ домоваго. Въ этомъ повѣрьѣ нѣтъ однако же связи съ тѣмъ, что козелъ служитъ вѣдьмѣ; покрайней мѣрѣ никто не видалъ, чтобы домовой ѣздилъ на козлѣ. Иные объясняютъ повѣрье это такъ: лошади потѣютъ и болѣютъ, если въ конюшнѣ водится ласочка, которая въ свою очередь будто не любитъ козла и отъ него уходитъ.

В иныхъ мѣстахъ никто не произнесетъ имени домоваго, и отъ этого обычая не поминать или не называть того, чего боишься, какъ напр. лихорадку, – домовой получилъ столько иносказательныхъ кличекъ, а въ томъ числѣ почетное званіе дѣдушки. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ даютъ ему свойство оборотня и говорятъ, что онъ катится иногда комомъ снѣга, клочкомъ сѣна, или бѣжитъ собакой.

Для робкихъ, домовой бываетъ всюду, гдѣ только ночью что нибудь скрипнетъ или стукнетъ; потому что и домовой, какъ всѣ духи, видѣнія и привидѣнія, ходитъ только въ ночи, и особенно передъ свѣтомъ; но, кажется, что домовой не стѣсняется первымъ крикомъ пѣтуха, какъ большая часть прочихъ духовъ и видѣній. Для недогадливыхъ и невѣждъ, домовой служитъ объясненіемъ разныхъ непонятныхъ явленій, оканчивая докучливые спросы и толки. А сколько разъ плуты пользовались и будутъ пользоваться покровительствомъ домоваго! Кучера, подъ именемъ его, катаются всю ночь напролетъ и заганиваютъ лошадей, или воруютъ и продаютъ овесъ, увѣряя, что домовой замылилъ лошадь или не даетъ ей ѣсть; а чтобы выжить постылаго постояльца или сосѣда, плутоватый хозяинъ не разъ уже ночи три или четыре напролетъ возился на чердакѣ въ сѣняхъ и конюшнѣ и достигалъ иногда цѣли своей. Нѣрѣдко впрочемъ и случайныя обстоятельства поддерживаютъ суевѣріе о домовомъ. Во время послѣдней польской войны, нашъ эскадронъ стоялъ въ извѣстномъ замкѣ, въ Пулавѣ, и домовой сталъ выживать незваныхъ постояльцевъ: впродолженіе всей ночи въ замкѣ, особенно въ комнатѣ, занятой нашими офицерами, подымался такой страшный стукъ, что нельзя было уснуть; а между тѣмъ самыя тщательныя розысканія ничего не могли открыть, нельзя было даже опредѣлить съ точностію, гдѣ, въ какомъ углу или мѣстѣ домовой возится, – хотя стукъ былъ слышенъ каждому. Плутоватый кастелянъ пожималъ плечами и увѣрялъ, что это всегда бываетъ въ отсутствіе хозяина, котораго домовой любитъ и уважаетъ, и при немъ ведетъ себя благочинно. Случайно открылось, однакоже, что домовой иногда и безъ хозяина успокоивался и что это именно случалось тогда, когда лошади не ночевали на конюшнѣ. Сдѣлали нѣсколько опытовъ, и дѣло объяснилось: конюшня была черезъ дворъ; не менѣе того, однакоже, въ одной изъ комнатъ замка пришлась какъ-то акустическая точка, относительно этой конюшни, и топотъ лошадей раздавался въ ней такъ звучно, что казалось, будто стукъ этотъ выходитъ изъ подполья или изъ стѣнъ. Открытіе это кастеляну было очень не по вкусу.

Въ народѣ есть повѣрье о томъ, какъ и гдѣ домоваго можно увидѣть глазами, если непремѣнно захотѣть: должно выскать (скатать) такую свѣчу, которой бы стало, чтобы съ нею простоять въ страстную пятницу у страстей, а въ субботу и въ воскресенье у заутрени; тогда между заутрени и обѣдни, въ свѣтлое воскресенье, зажечь свѣчу эту и идти съ нею домой, прямо въ хлѣвъ или коровникъ: тамъ увидишь дѣдушку, который сидитъ, притаившись въ углу, и не смѣетъ тронуться съ мѣста. Тутъ можно съ нимъ и поговорить.