— Лиза, я понимаю, ты волнуешься, но нельзя же так много курить! — воскликнул Дмитрий Гурьев, Лизин муж, глядя на то, как и без того бледная, с нервным лицом и воспаленными глазами жена снова берется за сигарету, едва успев затушить предыдущую. — Да найдется твоя Глафира! Она, как ты сама понимаешь, не иголка в стоге сена и к тому же обладает завидной природной проворностью, умом, а потому с ней в принципе ничего не может случиться.

— Но ее нет уже два дня! Она не из тех людей, которые исчезают по своей воле, не предупредив своих близких. А я, надеюсь, не чужой ей человек. И пусть я всего лишь работодатель, пусть даже хозяйка, но между нами всегда существовали дружеские, теплые отношения. К тому же в последнее время на меня навалилось столько работы, что я только теперь поняла, как же заметно она облегчала мне жизнь, как много для меня делала. И вообще — я к ней привыкла!

— Лиза, ты так говоришь о Глафире, словно знаешь, что с ней действительно что-то случилось. И почему ты упоминаешь о Глаше в прошедшем времени?

Супруги завтракали в кухне. Вернее, кашу ел, запивая ее кофе, Дмитрий. В домашнем халате, но умытый, с тщательно причесанными волосами. Просто красавчик из мужского журнала мод. Адвокат, так же как и его жена, он, в отличие от специфики ее занятий, связанных в основном с расследованиями преступлений, работал на влиятельных лиц города как человек, нанятый для обеспечения безопасности потенциальных преступников. Оба супруга занимались серьезными и ответственными делами, требовавшими много сил и времени, а потому им редко удавалось даже позавтракать вместе, не говоря уже об ужине. Дмитрий, знавший о привязанности жены к ее помощнице, энергичной и ловкой Глафире Кифер, понимал, что Глашу следует найти как можно быстрее, причем во что бы то ни стало. Иначе Лиза совсем потеряет покой. Тем более что Лиза была беременна на третьем месяце.

— Тебя что, покормить с ложечки? — рассердился Дмитрий. — Нельзя же так!

«Как же это все тяжело. Лучше уж физическая боль. Пусть руку отрежут или ногу! Или даже голову, она хотя бы не станет болеть. Я не знаю, как живут все остальные женщины, страдающие так же, как и я.

Я снова видела их вместе. Ворковали как голубки. Идиотское выражение, но очень точное. Они шли под ручку, склонив друг к другу головы, как очень близкие люди, и о чем-то тихо и счастливо говорили. Улыбались при этом. И я не понимаю, что он нашел в ней. Она же совершенно некрасивая! Вернее, просто уродливая. И ноги у нее кривые. Она ну абсолютно ничего собой не представляет. И все, что на ней надето, куплено на денежки ее отца. А я, между прочим, всего достигла сама…»

Конечно, она лукавила, поскольку, если бы не та замечательная во всех отношениях вещица, которую она предоставила банку в качестве залога, она не получила бы никакого кредита. Но расчеты-то все производила она сама. Да и вообще, о многом ей пришлось крепко задуматься. Где, к примеру, и какие именно открывать салоны? Что их будет сразу два — относительно этого она не колебалась. Один ювелирный салон должен быть рассчитан на людей среднего достатка и специализироваться на изделиях, предназначенных для широкого потребителя. Другой — на покупателей с высоким уровнем дохода, интересующихся эксклюзивом. И тот и другой салоны должны были располагаться исключительно в центральной части города, на одной из главных улиц, желательно неподалеку друг от друга (для удобства собственно работы), и чтобы — по возможности — поблизости от них имелись банки, крупные офисные и торговые центры, места элитного отдыха — дорогие клубы, рестораны, казино. Еще, в представлении Сони Козельской, ее салоны должны были размещаться в нижних этажах солидных, старинной постройки особняков, внешнюю реставрацию которых она, в знак своего расположения к администрации, ими владевшей, брала на себя. Чиновник высокого ранга, с которым она договаривалась и которому заплатила большую взятку, и сама Соня — оба понимали, что впоследствии эти особняки она же и выкупит года через два-три.

Годом раньше Соня Козельская благополучно работала главным менеджером в «Клец и К°», небольшой торговой компании, которой руководил Михаил Клец, известный в городе предприниматель. Должность исполнительного директора там занимал — и занимает и поныне — Андрей Быстров, Сонина любовь, молодой человек очень приятной наружности, по которому Сонечка буквально сохла. Вероятно, ее пылкая к нему любовь все же обратила на себя его внимание, поскольку ее мечта спустя полгода, как она устроилась туда работать, осуществилась, и Андрей появился на пороге ее квартиры в компании приглашенных ею же сослуживцев. Сложившись, они подарили ей огромный, почти в человеческий рост, розовый фикус и бисквитный торт с кремом. После обильных возлияний и поедания всевозможных салатов, утки с капустой и мясного рулета, не говоря уже о пирожках и запеченных в сметане блинчиках с творогом, отяжелевшие друзья-приятели с подружками с трудом выползли на свежий воздух. Вместе с ними вышел и Андрей, но через десять минут вернулся и провел с утомленной хозяйкой целую ночь. Потом были и другие свидания, и Соня даже начала надеяться на то, что вскоре Андрей сделает ей предложение, как вдруг все переменилось. В офисе появилась девушка по имени Вера, ничем особенным не отличавшаяся от всех остальных конторских девушек. Высокая, худая, кривоногая (может, это и было единственным ее отличием), черноволосая, с бледным, в легкой угревой сыпи, лицом девственницы и большими, навыкате, голубыми глазами. Словом, настоящее страшилище! И вот к ней-то Андрей и переметнулся. Как-то сразу. Чуть ли не на следующий же день после ее появления в компании.

Назвать его подлецом язык не поворачивался. Он пришел однажды вечером к Соне. Буквально обратившись в слух, она поджидала его в кухне, неподвижная, устремившая взгляд на голую стену. Он обнял ее, погладил по голове с тугими, светлыми от природы кудрями, потом поцеловал ее куда-то в макушку и сказал тихо, но так, что она слышала каждое слово, что он полюбил другую и просит его простить. А потом он ушел, оставив на столе подаренный ему недавно Соней на его день рождения золотой кулон с изображением Скорпиона — его знака Зодиака.

В то, что с ней произошло, верилось с трудом. Вернее, совсем не верилось. Ну вот, судя по всему, ее похитили! Самым банальнейшим образом. Заманили, как последнюю доверчивую дуру, напоили в машине кофе с подмешанным в него снотворным и привезли в какое-то неизвестное место, скорее всего, в добротный загородный дом. Дом похитителей. Или же похитители, наверняка зная, что хозяева отсутствуют, сами забрались в этот прекрасный уютный дом, поселив туда Глашу, за которую, как пить дать, они потребуют с Лизы миллион долларов. Или больше. Ведь многим известно, что Елизавета Травина — девушка небедная. И муж ее, тоже адвокат, — далеко не из бедных. Словом, если с Адама, мужа Глафиры, мелкого бармена, взять нечего, то почему бы не воспользоваться денежками ее хозяйки?

Глаша сидела на широкой постели, потирая пальцами виски, и смотрела в окно. Она уже сто раз подходила к этому окну, забранному густой решеткой, но ничего, кроме восхитительного майского пейзажа (мощные ели, стройные тополя и зеленый кустарник, за которыми простирается нежно-голубое небо), не видела. Ни одного строения.

При других обстоятельствах ей бы этот пейзаж наверняка понравился. Она бы ходила по стриженому газону, охала и ахала, намекая Адаму, что хочет иметь все такое же красивое, зеленое, свежее — и эти цветочки-розочки, и травку густую…

Глафиру поместили в спальню хозяев. Прекрасно обставленная дорогой мебелью комната, невероятно красивая, в кружевах, постель, цветы в горшках. Создавалось впечатление, будто бы за домом ухаживали и что хозяева перед тем, как покинуть его, поручили приглядывать за цветочками надежных людей. Ну и что, что они оказались нечистыми на руку и решили всерьез заняться криминалом, в частности похищать людей? Каждый живет так, как он хочет.

«Но почему меня?» — устала уже задавать себе этот риторический вопрос Глафира.

Лиза вернулась в офис ближе к вечеру, уставшая, раздраженная, поскольку все ее усилия хоть как-то связать исчезновение Глафиры с ее возможным обращением в фирму, торгующую средствами для похудения, не принесли никакого результата. Она обзвонила все обнаруженные в рекламной газете фирмы, даже лично побывала в некоторых (двери одного офиса были заперты, да и на телефонные звонки никто не отвечал) и поняла, что Глафира все же не такой человек, чтобы верить каким-то там опасным таблеткам. Конечно, она хотела похудеть, и Лиза прекрасно знала об этом. Тем более время от времени она сама, не думая о последствиях, упрекала Глашу в том, что та совершенно не следит за своим здоровьем, что ожирение может губительно сказаться на сердце и печени. Но не факт, что исчезновение Глафиры все же связано с ее желанием похудеть.

Лиза понимала, что она, адвокат, специализирующийся на работе, связанной со многими аспектами юридической деятельности — наравне с такими, как расследование преступления параллельно официальному, прокурорскому расследованию, а также с поисками людей или с возможностью предотвратить преступление или же помочь клиенту просто избежать наказания в случае, если совершенное им преступление в человеческом понимании преступлением как бы не является, — сейчас оказалась перед проблемой поиска близкого ей человека. И оказалось, что работа эта гораздо сложнее, чем все то, чем ей приходилось заниматься до этого случая. Пропала Глафира, ее помощница. И ни одной зацепки! Ни одной! С чего начинать поиск? Обращаться к друзьям из милиции? Пожалуй, так. Надо бить во все колокола. Глаша не такой человек, чтобы не сообщить о себе, даже в случае, если бы судьба закинула ее на необитаемый остров. Она достаточно умна, чтобы сообразить, как известить Лизу о постигшей ее проблеме. И если она до сих пор никак не проявилась, значит, у нее просто не было такой возможности. Причин для ее молчания Лиза видела три: первая — Глаша находится взаперти и не может выбраться оттуда, куда ее упрятали; вторая — она больна и не может позаботиться о себе, то есть находится в беспомощном состоянии. И третья — о чем было даже страшно подумать — ее уже нет в живых.

Рассуждать о ком угодно, только не о близких людях, как оказалось, было не трудно. Но представить себе Глашу — упрятанную в каком-нибудь подвале, избитую, окровавленную… Только вообразив все это, Лиза чуть не заплакала. Мертвой она себе Глашу, к счастью, даже и представить не могла. Возможно, она все-таки заболела? Может, с ней случился какой-нибудь микроинфаркт или микроинсульт… Вот до чего может довести избыточный вес!!!

Лиза понимала, что курить нельзя, что она сводит с ума Гурьева, когда дымит ему, беременная, в лицо. Поэтому, понимая, что у нее нет другого выхода, Лиза вытряхнула из сумки все мятые пачки с остатками сигарет и скопом отправила их в камин. Плеснула на скопившийся в квадратной пасти камина бумажный мусор и сигаретные пачки специальной жидкостью для разжигания огня, уложила сверху немного сухих тонких поленьев и тоже облила их, затем подожгла. Вот теперь, при виде разгоравшегося огня, ей как будто стало теплее. А то прямо зубы стучали. От холода или нервного озноба — неизвестно.

Итак. С чего начинать поиски? Вот была бы здесь Глаша — подсказала бы!

Она и сама не могла понять, как могло случиться, что она восприняла появившуюся в ее доме Валентину с радостью. Причем с искренней радостью. Прежде окруженная лишь чужими людьми, она вдруг увидела в лице тетки единственного близкого ей человека.

Довольно простая в общении, некрасивая, но ужасно добрая, Валентина оказалась, к счастью, невероятно чистоплотной женщиной. Все, к чему прикасались ее натруженные сильные руки, начинало блестеть, сверкать чистотой. «Это у нас наследственное — чистота», — любила повторять про себя Соня, с каким-то приятным трепетом глядя на то, как Валентина насухо вытирает тарелки и складывает их в шкаф или вычищает до блеска кафельные плитки в ванной комнате.

По словам Валентины выходило, что она — инвалид (после пожара в каком-то санатории у нее обгорело лицо, оказались повреждены сухожилия на кистях рук и открылись какие-то многочисленные хронические внутренние болезни), но работать может. Приехала к племяннице из далекого Сургута, чтобы не оставаться там одной.

«У меня есть деньги, я могу купить себе квартиру, — заявила она в первый же час пребывания в доме у племянницы. — Но это — не принципиально. Я могу отдать их тебе, чтобы ты вложила их в свое дело, а сама буду жить с тобой, помогать тебе. Я работы не боюсь. Буду вести все хозяйство».

Растроганная Соня сказала, что ничего вкладывать в ее дело не надо, у нее и так все идет хорошо, жаловаться грех. Посоветовала тетке держать деньги в банке и заниматься своим здоровьем.

— Ты не истери, сядь, успокойся, выпей, наконец, холодной воды… Ну и что, что не тебе дали эту роль? Ты прекрасно знала, какой жизнью живут актрисы, сама выбрала себе свой путь, сама видела, что не всегда у твоей матери было все гладко, представляешь себе, каково это — быть невостребованной… в начале карьеры… Но меня-то ты, обыкновенного строителя, не послушала, погналась за славой, захотела стать такой же, как твоя мать, — богатой и знаменитой, и что в конце получила? Сплошное разочарование… Между прочим, смею тебе напомнить, что не все еще потеряно! И ты можешь еще поступить в любой технический или гуманитарный вуз…

— Па!!! — Оля швырнула в него одну из десяти разложенных на кровати юбок. Плиссе, гофре, отделанные кружевом, короткие джинсовые, длинные шелковые, пышные шифоновые, всех цветов радуги…

Это был уже не первый разговор отца с дочерью, но на этот раз он проходил особенно нервозно и как-то серьезно. Конечно, тот факт, что дочке в ее двадцать с небольшим не дали роль, о которой она грезила, не смертельный. С ее-то внешними данными и талантом, который она унаследовала от матери, у нее еще будут роли. Но вот почему-то именно сейчас Григорий стал замечать, как Оля просто на глазах начинает превращаться в маленького капризного монстра, которому надо подать все и сразу.

— Пойми, ты уже взрослая и моих денег все равно не хватит на то, чтобы тебе дали главную роль… Я имею в виду, что я не в состоянии стать спонсором какого-нибудь фильма, чтобы иметь право ставить условия… Возможно, на будущий год у меня и появятся лишние деньги, которые я смог бы вложить в какой-нибудь кинематографический проект. Но только не сейчас.

— Конечно, ты же купил своей новой жене дом в Испании, откуда же у тебя возьмутся деньги?!

Она молчала, эта докторша, немолодая уже, хрупкая блондинка в бирюзовой шапочке и с золотыми завитками на висках. Осмотр длился довольно долго, и Людмила понимала, что врач не просто пытается понять, что произошло, что она уже давно все поняла и теперь, вероятно, осторожно пытается взять анализы. Она думает, что когда-нибудь они пригодятся для экспертизы. Но никакой экспертизы не будет. Ничего не будет. Главное, чтобы она не задала лишних вопросов. Вот тогда будет еще больнее. К примеру, может позволить себе неделикатное: сколько их было? Нет, она не готова к такому вопросу. К тому же она на самом деле ничего не знает — ни кто были эти люди в масках, ни сколько их было. От удара по голове она, вероятно, потеряла сознание, а потому все, что происходило с ней дальше, она, к счастью, не почувствовала.

Чувства вернулись к ней тогда, когда дом был уже пустой, а она обнаружила, что лежит на полу, с ножом в руке, в луже крови… И своей крови (это было маточное кровотечение, как следствие насилия), и крови того человека, Бориса, которого пригласила Светлана. Сам же Борис с перерезанным горлом лежал совсем близко, и прямо за ним — труп Светланы, на шее которой тоже зиял страшный, наполненный кровью, разрез, формой напоминавший рыбу. В доме стало так тихо, что слышался шелест шелковых занавесок распахнутого длинного, до пола, окна. Это было французское окно, которое так любила Светлана. Окно, сквозь которое виднелся сад — зеленый, густой от деревьев летом и убеленный снегом зимой… Сейчас же окно прикрывала развевающаяся белая занавеска, густо перепачканная кровью, словно убийца вытер об нее окровавленные липкие руки. Где-то там, глубоко в саду щебетали птицы, которые наверняка видели лица этих насильников и убийц, но никогда не смогут быть свидетелями на процессе. А процесс будет. Непременно. Ведь убили крупного бизнесмена, банкира Бориса Щекина. А заодно изнасиловали актрису Людмилу Дунай и ее подружку, бывшую гримершу Светлану Осолихину, вдову, недавно похоронившую мужа и вот уже полтора года живущую в этом прекрасном загородном доме, доставшемся ей по наследству. Да, процесс будет громким, и все газеты уже завтра (подумалось ей) запестрят снимками с места происшествия, а еще на первых полосах газет и на обложках глянцевых журналов появится фотография самой Людмилы Дунай. Скорее всего, это будут кадры из какого-нибудь фильма с ее участием, где лицо ее будет искажено ужасом, страхом или предсмертной судорогой (эти сценаристы уже и не знают, что бы такое придумать, чтобы фильм получился посочнее, понасыщеннее, чтобы смог зацепить зрителя с первых кадров). И вся страна узнает о том, что она была изнасилована бандитами, и затейники-журналисты придумают сотни интервью, которые она якобы давала им, где в красках будет описан сам акт насилия…

Она с трудом приподнялась, ладонь, на которую ей пришлось опереться, заскользила по крови… Голова болела так, что, казалось, она расколота, как глиняный горшок, и абсолютно пустая. К тому же на голове она обнаружила рану от вырванных волос, которая кровоточила. Зачем понадобилось выдирать волосы?

Встала, одернула шифоновую, в цветах (влажную, отяжелевшую от крови и надорванную по шву) юбку и принялась искать белье. Трусики, разорванные, нашла под столом. Хотела надеть, но поняла, что продолжает держать нож мертвой хваткой. Да, конечно, это она всех убила. И кто в это поверит? Но тем не менее нож липкий от крови и весь в ее отпечатках. Уж убийцы об этом позаботились. От ножа надо избавиться… Однако швырнуть его на пол она не могла. Его надо либо отмыть от крови, либо спрятать в такое место, где его никто и никогда не найдет…

Положив его на пол, она оделась. Кровотечение остановилось, но она все равно понимала, что ей надо срочно к врачу, однако стоит ей только переступить порог больницы, как… Нет, она не может допустить, чтобы ее карьера, как эта нервно развевающаяся перед глазами белая занавеска, оказалась выпачкана в этой грязной кровавой и унизительной истории. «А, это та самая Дунай, которой устроили групповуху в Поварове? И она осталась жива? И продолжает сниматься?»

Лиза и Глафира возвращались с места преступления — в пригороде Маркса, городка, расположенного неподалеку от Саратова, была убита школьница — Кристина Куракина. В убийстве подозревался молодой преподаватель музыкального училища, пианист, Михаил Фехнер, оказывавший старшекласснице знаки внимания. Его убитый горем отец, Яков Фехнер, обратился за помощью к адвокату Елизавете Сергеевне Травиной, и вот Лиза со своей помощницей Глафирой Кифер отправилась в Маркс — знакомиться со следователем прокуратуры, которому поручили вести это дело, ну и осмотреть место преступления.

Девочка была задушена и привезена на берег залива в районе нефтебазы. Волга, разливаясь, образовала причудливой формы заливы, которые рассекали густой лес и в некоторых местах даже превращались в опасные болотистые участки. Вот в одном таком мрачном месте, в глубине леса, на самой окраине Маркса, в районе старой нефтебазы и был обнаружен труп девочки. Туда-то Лиза с Глафирой и отправились на машине со следователем прокуратуры Данилой Петровым, молодым парнем, улыбчивым, добродушным, который почему-то страшно обрадовался неожиданным гостям и готов был рассказать им все, что знал по этому делу. Но поскольку прошло всего два дня, то и фактов-то у него пока что никаких не было. Было известно, что девушку удушили предположительно чулком (поскольку второй чулок остался на ее ноге), что она не изнасилована, что под ногтями жертвы обнаружили частицы эпителия с кровью убийцы, что означало, что убийца должен был расхаживать по Марксу с расцарапанным лицом. Это если он местный. Если же не местный, то и вовсе трудно предположить, кто и за что убил девочку.

На влажной земле, в том месте, где отсутствовал толстый слой сгнивших дубовых листьев, сохранился четкий отпечаток протектора автомобиля, на котором труп был привезен в лес. Мощный и тяжелый внедорожник с новой резиной. На девушке сохранились все золотые драгоценности — кулон с цепочкой, два браслета, колечко с бриллиантом, сережки с изумрудами, из чего следовало, что ее убили не с целью ограбления.

Сначала Лиза с Глафирой долго беседовали с Данилой в его кабинете в прокуратуре, потом разговор переместился в лес, где общая мрачноватая атмосфера располагала к подобным темам. Данила вспомнил все преступления, которые произошли в последнее время в Марксе и жертвами которых были молоденькие девушки. Одних задушили, других зарезали…

— Что же это за городок-то у вас такой? — удивилась Глафира.

— Ну и пусть, ну и пусть… — Она крепко сжимала руль, словно это усилие могло прибавить скорость. — Пусть она меня не поняла, но я-то себя понимаю, я все понимаю… Она просто не видела эти жуткие, искаженные смертью лица, эти разрезы, из которых хлестала кровь и заливала весь пол… Как после этого вернуться в свой мир, в свою прежнюю жизнь, когда там все будет напоминать об этих убийствах, об этом изнасиловании? Я ведь даже не знаю, сколько их было, этих скотов… Лазарева не сказала, она ничего не сказала, что со мной, просто дала лекарство, мази… И сказала, что я должна непременно полежать в больнице. Значит, она предполагала все-таки, что я вернусь в Москву, что обращусь к своему лечащему врачу, который положит меня на более полное обследование и лечение в частную клинику. Значит, она на самом деле ничего не поняла. Она подумала, что я наговорила ей все это сгоряча, сгоряча… еще твердила о психологической помощи. Как будто эти все психологи или психиатры смогут заткнуть рты журналистам, как будто каким-то волшебным образом заставят их не раздувать шумиху вокруг этого убийства… Она же врач, неужели не понятно, что экспертиза покажет, что там, на паркете, есть и моя кровь и что она специфическая… А что, если обнаружат на полу или ковре следы спермы насильников? Не будут молчать. Не будут!!! Может, уже сейчас на первых полосах появилась информация о том, что меня изнасиловали и убили. Нет, я не вернусь. Не вернусь! Если вернусь и лягу в больницу, Оля захочет меня увидеть, навестить. Задаст мне вопросы, на которые мне не хотелось бы отвечать. Конечно, ее новая мамочка никогда бы не попала в такую ситуацию. Она чистенькая и благополучная и не шляется по чужим загородным домам, не знакомится с банкирами…

Остановилась, вышла из машины, огляделась. Было раннее утро. В двух шагах от нее находилась железнодорожная платформа. Город еще спал.

Она специально поднялась очень рано, обнаружила рядом на стуле приготовленную доктором Лазаревой одежду (джинсы, блузка с короткими рукавами, теплая кофта и — какая же она умница! — шифоновая косынка, темные очки), оделась и написала ей, еще спящей, записку с благодарностью, где попросила ее молчать обо всем и сжечь записку, и вышла из дома. На цыпочках. Знала, что если разбудит ее, то будут уговоры если не вернуться в Москву, так хотя бы остаться у нее пожить, подождать, посмотреть, как будут развиваться события. Ведь рано или поздно трупы в Поварове обнаружат, поднимется шумиха, по радио и телевидению пройдет информация об убийстве банкира Щекина, Светланы Осолихиной… А может, Роман Ваганов жив? Может, он как раз вышел из дома незадолго до того, как туда ворвались бандиты? Может, в доме уже давно милиция и он, Роман, дает показания. Рассказывает о том, что к Светлане приехали гости — Людмила Дунай со своим приятелем Щекиным…

Хотя на самом-то деле все было не так. Совершенно не так. Да только как она сможет доказать и очиститься от грязных слухов?

Эта история — расплата за то, что она бросила свою семью, что недооценила любовь Гриши, что предпочла близким людям иллюзорный мир кино. Что никогда, получается, и не жила настоящей жизнью, а потому ничего-то в ней не понимает.

Сказать, что дом стал пуст — ничего не сказать. Он осиротел, как осиротел и сам Юрген. Вот уже два дня ему казалось, что его голова раскололась на две части. Одна половина мозга осознавала, что Ванда погибла и что он больше никогда ее не увидит. А другая продолжала жить прежней жизнью и ждать появления Ванды то в кухне, то в гостиной, то в пивной. Высокая, худенькая, с рыжими волосами, собранными в тугой узел, с ясным лицом и карими глазами, она продолжала жить в его воображении. Иногда, войдя на кухню, он словно видел ее, сидящую за столом и разделывающую тушку кролика или потрошащую рыбу. И хотя он, на самом деле войдя в чисто прибранную и сейчас ничем не пахнущую кухню (после смерти Ванды пивная еще ни разу не открывалась), конечно же, не видел Ванду, все равно его воображение рисовало ее фигурку в свете заката, когда голова ее, и плечи, и грудь казались розовыми от солнечных уходящих лучей… Он даже словно видел руки ее, в муке, укладывающие на сковородку в кипящее масло куски рыбы. Закат. Почему закат? Почему память сохранила Ванду в закатных, кроваво-красных или малиновых тонах? Быть может, потому, что там, в морге, он увидел ее всю залитую кровью… Как же ей было больно, когда трамвай перерезал сначала ногу, а потом… А потом ее всю потащило, скрутило, разрезало, как чудовищной силы мясорубкой.

Закат. Все оттенки красного и розового играли на стенах, на лицах, головах и спинах посетителей, на лепестках цветов, стоящих в вазочках на столах. Ванда так хотела, чтобы их пивная выглядела более-менее пристойно. Ей не нравилось слово «кафе» («Знаешь, Юрген, у меня кафе всегда почему-то ассоциируется с кофе и пирожными»), рестораном же это заведение на берегу реки, где подавали жареную рыбу, бутерброды и свежее марксовское пиво, тоже не назовешь. А вот пивная — то, что нужно.

Он испытал физическую боль, когда увидел ее тело, вернее, то, что осталось от ее прекрасного нежного тела, прикрытого простыней. И в ту же минуту вдруг почувствовал острую боль, как будто бы это его ногу разрезало, а потом заломило и все тело… Он судорожно вздохнул, его спросили, как он себя чувствует, в порядке ли он. Дежурные слова дежурного мясника, зарабатывающего деньги тем, что потрошит человеческие трупы и пытается понять причину смерти. Да, он теперь в полном порядке. Все хорошо. Погибла чудовищной смертью прекрасная женщина, его жена. В сущности, погиб и он вместе с ней. И как жить дальше? Как дышать? Есть, спать? Какое право имеет он жить после нее? Это несправедливо. Она ушла, значит, и ему тоже нужно уйти. Вот только похоронит ее, ласточку свою, закажет памятник, приведет в порядок все свои дела и отправится следом за ней. Постарается сделать так, чтобы никто не грустил, не страдал, да даже чтобы и не искал. А сыну в Германию напишет все как есть, мол, сам ухожу, не ищи, не приезжай, нет мне жизни без Ванды.

Полька по крови, она приехала в Маркс поступать в музыкальное училище, поступила и даже проучилась полтора года. Жила по соседству, снимала времянку у Александры Павловны, вдовы. Времянка стояла в саду, топилась газовой печью, и каждый раз, выходя на крыльцо, Юрген слышал, как из сада доносилась музыка. Это «музыкантша» играла на купленном ею за бесценок стареньком пианино. Зимой же звуки фортепьяно напоминали хрустальный перезвон заледеневших веток яблонь и вишен.

Она была молода, красива и очень трудолюбива. Вставала в пять или шесть часов утра (Юрген, тоже привыкший вставать рано, видел, как загорается оранжевым светом окошко в соседском саду) и до половины девятого разучивала гаммы, этюды, повторяла один и тот же отрывок по сто раз, прежде чем запомнить хорошенько. Потом, выпив чашку кофе (так представлял себе ее завтрак Юрген), бежала в музыкальное училище, расположенное через две улицы. Возвращалась после обеда, готовила себе еду на плитке, может, отдыхала немного и снова принималась играть на стареньком пианино. И никто-то к ней не приходил, кроме одной-двух постоянных подружек, тоже учащихся музучилища. Юрген не видел рядом с ней ни одного молодого человека.