С незапамятных времен мы ездили из Парижа на юг одним и тем же поездом — длинным медлительным поездом, вытягивавшимся вереницей голубоватых огней в сумеречной дали, словно гигантский светляк. В Прованс он обычно прибывал затемно, когда полосы лунного света делали все вокруг похожим на тигриную шкуру. Мне этого ни за что не забыть, да и ему тоже! Мне, то есть Брюсу, каким я был, и ему — Брюсу, каким я стал, изо дня в день записывая по несколько слов — совсем коротко. Поезд имел обыкновение вдруг останавливаться и надолго замирать, то ли неожиданно засыпая посреди пути, то ли на долгие часы погружаясь в раздумья. Это было похоже на омуты и водовороты памяти — когда твои думы испуганными головастиками начинали виться, например, вокруг слова «самоубийство». Наш поезд никогда не приходил вовремя, и никогда не придет.

Так размышлял одинокий пассажир, сидевший в хвостовом вагоне поезда, в освещенном купе третьего класса и не сводивший глаз со своего двойника в тусклом зеркале. В начале весны всегда одно и то же, говорил он себе — и в далекие школярские годы старой PLM

[2]

было так же. Когда, сопровождаемый гулким эхом, поезд отъезжал от Дижона, людей в нем почти не оставалось. Пассажир попытался вспомнить, сколько времени он не был в том городе, но из-за накатившей дремоты ему казалось, что на самом деле он никогда оттуда и не уезжал. Во всяком случае, какая-то часть его существа не покидала тенистые улочки и тихие неряшливые площади.

На сей раз возвращение было необычным, потому что бегство из северной зимы в нарождающуюся весну случилось по зову печальной телеграммы. Ужасно — в

такое

время года ехать по

таким

делам! На севере беспрерывные снежные бури почти парализовали железнодорожное движение, а здесь весна уже начала прогревать землю. Едва пересекаешь пояс тутовых рощ и углубляешься в зону рощ оливковых, как душой завладевает покой, ибо даже по-зимнему серый рассвет не в силах скрыть обилие золотых мандаринов, словно за окном — Греция и сады Эпикура. Пассажир не сводил невидящих глаз с мелькавших за окном пейзажей.

Выехавшие в полдень из городских ворот трое всадников и одна всадница (такие же молодые, как их горячие длинноногие лошадки) направлялись в оазис под называнием Макабру, находившийся к востоку от Александрии. Кавалькаду сопровождал старый одноглазый араб на довольно строптивом белом верблюде. Мы еще почти не знали здешних мест, но уже были околдованы чарующими небесами и многоцветьем бескрайней пустыни, то напоминавшей аккуратно уложенные кудри, то — недавно выпавший снег с четкими следами звериных лап и птичьих коготков. Короче говоря, Сильвия буквально на днях приехала к своему брату во французскую дипломатическую миссию, а я принимал нашего друга Тоби, который возвращался из Палестины в Оксфорд, вконец разочаровавшись в своих науках, связанных с изучением Библии.

— Чем больше я узнаю о нашем Спасителе, тем меньше он мне нравится. Во всяком случае, у меня нет желания принимать духовный сан.

В последнее время мы только об этом и говорили, к тому же Тоби пристрастился к виски, что само по себе ставило под вопрос его карьеру священника. В подпитии он мог наговорить что угодно и кому угодно. А если кому-то из начальства? В общем, одним из четырех всадников был именно он, — полагаю, самым неумелым, с ужасной посадкой, постоянно сползал с седла и носки держал вывернутыми наружу. Таким был наш великан Тоби — с обожженным, красным, как свекла, лицом и оттопыренными ушами, отчего казалось, будто он постоянно прислушивается к тому, о чем говорят примерно в радиусе мили от него. Очки с толстыми стеклами придавали ему задумчивый вид. Светлые волосы он обычно стриг бобриком, а когда они отрастали, то падали ему на глаза. От него пахло мылом «Лайфбой» и веяло грубоватым, но искрометным дружелюбием, которым он заражал всех окружающих. Правда, перед поездкой он немного поворчал, почуяв, что его втягивают в долгое, изнурительное и бессмысленное путешествие, но к его брюзжанию никто не отнесся серьезно, ибо, разочаровавшись в Спасителе, Тоби с энтузиазмом взялся за ереси, проповедуемые сектами, не признающими строгих канонов христианских догматов — так что в определенном смысле он был более нас осведомлен о деятельности Аккада.

Что до Пьера, который со своей красавицей-сестрой ехал немного впереди, то его волновали не ереси, а этот необычный человек. Да, взгляды Аккада, с которым в первые месяцы

— Мне кажется, я все понимаю, и у меня такое ощущение, будто со мной в первый раз говорят по-настоящему искренне — по крайней мере, ничего более оригинального и более правдивого мне еще не приходилось слышать. В первый раз, Брюс, я