Колючий ветер задул июль, как жалкую свечу, и пригнал свинцовое августовское небо. Зарядила игольчатая жалящая морось, которая при порывах ветра гуляла туда-сюда матово-серой простыней. На побережье Борнмута пляжные кабинки обращали свои бесстрастные деревянные лица к серо-зеленому, пенно-гребешковому морю, жадно накатывавшему на бетонный мол. Чайки обрушились на город и на своих напрягшихся крыльях носились над крышами домов с жалобными стонами. Эта погодка станет испытанием для кого угодно.

В подобный день моя семья в целом производила не слишком благоприятное впечатление, поскольку такая погода приносила с собой обычный набор болезней, которым все мы были подвержены. После того как я, лежа на полу, наклеивал метки на коллекцию ракушек, я подхватил простуду, мгновенно забившую, словно цементом, всю носовую полость, так что приходилось с хрипом дышать открытым ртом. Мой брат Лесли, съежившийся жалкой тенью у горящего камина, страдал воспалением среднего уха, и из ушей у него постоянно сочилась какая-то жидкость. У моей сестры Марго повысыпали новые прыщи на лице, которое и без того напоминало красную вуалетку. У матери разыгрался сильный насморк и приступ ревматизма в придачу. И только мой старший брат Ларри был как огурчик, если не считать того, что его раздражали наши недомогания.

С него-то все и началось. Остальные были слишком вялые, чтобы размышлять еще о чем-то, кроме своих болезней; Ларри же был задуман самим Провидением как такой мини-фейерверк, взрывающийся идеями в чужих головах, после чего он по-кошачьи тихо сворачивался и не брал на себя никакой ответственности за последствия. К вечеру его раздражительность достигла пика. В какой-то момент, задумчиво обведя взглядом комнату, он избрал мать как главную виновницу всех несчастий.

— Почему мы терпим этот мерзкий климат? — неожиданно спросил он и показал на окно, искривленное потоками дождя. — Только посмотри! А еще лучше, посмотри на нас… Марго похожа на тарелку с багровой овсянкой… Лесли слоняется с торчащими из ушей ватными тампонами, как две антенны… Джерри дышит так, словно родился с волчьей пастью… А ты? С каждым днем выглядишь все дряхлее и подавленнее.

Мать оторвалась от фолианта, озаглавленного «Простые рецепты из Раджпутаны».

Из шумной суетливой таможни мы выбрались на залитую солнцем набережную. Вокруг раскинулся город, уходящий уступами вверх, с хаотично разбросанными пестрыми домами, чьи распахнутые зеленые ставни напоминали крылья ночных бабочек — такой несметный рой. За нами лежал залив, гладкий как тарелка, отливающая нереально огненной синевой.

Ларри быстро шагал с гордо поднятой головой и такой королевской надменностью на лице, что никто не обращал внимания на его росточек, он же бдительно приглядывал за носильщиками, тащившими его чемоданы. За ним поспешал низкорослый крепыш Лесли с затаенной воинственностью в глазах, а дальше трусила Марго со своими ярдами муслина и батареей склянок с примочками. Мать, этакая тихая, забитая миссионерка среди бунтовщиков, против воли дотащилась на поводке у буйного Роджера до ближайшего фонарного столба, где и стояла в прострации, пока он освобождался от избытка чувств, накопившихся за время пребывания в собачьей конуре. Ларри выбрал два изумительно ветхих конских экипажа. В один загрузили весь багаж, а во второй уселся он и недовольно оглядел нашу компанию.

— Ну? — спросил он. — И чего мы ждем?

— Мы ждем нашу мать, — объяснил Лесли. — Роджер нашел фонарный столб.

Квадратная вилла с розовощеким достоинством возвышалась в маленьком саду. Выцветшая от солнца до салатно-кремового оттенка, краска на ставнях кое-где вздулась и потрескалась. В садике, окруженном высокой изгородью из фуксий, цветочные грядки располагались в сложном геометрическом порядке, выложенные гладкими белыми камушками. Белые мощеные дорожки, не шире грабель, затейливо вились между клумб в виде звезд, полумесяца, треугольников и кругов, не больше соломенной шляпы, и все они буйно заросли одичавшими цветами. С роз облетали гладкие лепестки размером с блюдце — огненно-красные, бледно-лунные, матовые, даже не увядшие; бархатцы, как выводки косматых солнышек, поглядывали за передвижениями в небе своего родителя. Из низких зарослей анютины глазки высовывали бархатные невинные личики, а фиалки печально сникали под своими листочками в виде сердечек. Бугенвиллея, разбросавшая свои шикарные побеги с пурпурно-красными цветами-фонариками поверх балкона, казалось, была там кем-то вывешена перед карнавалом. В темной изгороди фуксий бесчисленные бутоны, чем-то напоминающие балерин, трепетно подрагивали, готовые вот-вот раскрыться. Теплый воздух был пропитан запахами увядающих цветов и тихим, умиротворяющим жужжанием насекомых. Как только мы все это увидели, нам захотелось здесь жить; вилла словно давно ждала нас. Было ощущение обретенного дома.

Спиро, так неожиданно ворвавшийся в нашу жизнь, взял полный контроль над нашими делами. Так будет лучше, объяснил он, поскольку его все знают и он никому не позволит нас обдурить.

— Вы ни о чем не беспокоиться, миссис Даррелл, — заверил он мать со своим обычным оскалом. — Оставить все мне.

Он возил нас по магазинам, где мог битый час собачиться с продавцом, чтобы в результате выбить скидку на пару драхм, то бишь один пенс. Дело не в деньгах, а в принципе, пояснял он нам. Немаловажным фактором было и то, что он, как всякий грек, обожал торговаться. Не кто иной, как Спиро, узнав, что мы не получили денежный перевод из Англии, одолжил нам нужную сумму и лично отправился в банк, где устроил разнос клерку по поводу плохой работы, а то, что бедняга тут вовсе ни при чем, его не остановило. Спиро оплатил наш счет за гостиницу и нанял машину, чтобы перевезти все наши вещи на виллу, и сам же потом отвез нас туда, набив багажник им же закупленными продуктами.

Утром, когда я просыпался, ставни моей спальни казались прозрачными в золотых полосках от восходящего солнца. В воздухе разливались запах угля из кухонной печи, петушиное кукареканье, далекий собачий лай и неровный меланхоличный перезвон колокольчиков, под который стадо коз гнали на пастбище.

Завтракали мы в саду под невысокими мандариновыми деревьями. Небо, свежее и искристое, еще не набравшее яростной голубизны полудня, было цвета чистого молочно-белого опала. Цветы еще толком не проснулись, съежившиеся розы окропила роса, ноготки не спешили раскрываться. Завтракали мы неспешно и в основном молча, так как в столь ранний час разговаривать никому особо не хотелось. Но к концу трапезы под влиянием кофе, тоста и сваренных яиц все начинали оживать и рассказывать друг другу о своих планах и спорить по поводу правильности того или иного решения. Я в этих обсуждениях участия не принимал, поскольку отлично знал, чем хочу заняться, и старался расправиться с едой как можно скорее.

— Что ты так все заглатываешь? — брюзжал Ларри, осторожно ковыряясь спичкой во рту.

— Ешь с толком, дорогой, — вкрадчиво говорила мать. — Тебе некуда спешить.

Не успели мы толком обжиться на розовой вилле, как моя мать решила, что я совсем одичал и мне нужно дать какое-то образование. Но как это осуществить на уединенном греческом острове? Как всегда, стоило возникнуть проблеме, и тут же вся семья с энтузиазмом взялась за ее решение. У каждого была своя идея, что для меня лучше, и каждый ее отстаивал с таким жаром, что дискуссия о моем будущем превращалась в настоящую свару.

— Куда спешить с учебой? — сказал Лесли. — Он ведь умеет читать, правильно? Освоим с ним стрельбу, а если мы купим яхту, я научу его ходить под парусом.

— Но, дорогой, ему это потом вряд ли пригодится, — возразила мать и как-то туманно добавила: — Ну разве что он пойдет в торговый флот.

— Мне кажется, ему необходимо научиться танцевать, — вступила Марго, — а не то будет расти косноязычный зажатый подросток.

Новая вилла была огромная — высокий квадратный особняк в венецианском стиле, с поблекшими желтыми стенами, зелеными ставнями и рыжеватой крышей. Она стояла на холме с видом на море, окруженная неухоженными оливковыми рощами и безмятежными лимонными и апельсиновыми деревьями. Здесь царила атмосфера многовековой меланхолии: потрескавшаяся и отваливающаяся штукатурка; огромные комнаты, где гуляет эхо; веранды, заваленные прошлогодними листьями и до того заросшие ползучими растениями и виноградной лозой, что в нижних комнатах постоянно сохранялся зеленый полумрак; небольшой, обнесенный стеной с ржавыми чугунными воротами, углубленный палисадник, где розы, анемоны и герань попутно захватывали поросшие сорняками дорожки, а косматые, запущенные мандариновые деревья утопали в диких цветах с одуряющими запахами; а дальше — сады, тихие, безмолвные, если не считать гудящих пчел и птиц, то и дело устраивающих перекличку в кронах. Дом и земля постепенно, увы, приходили в упадок, всеми забытые на холме, с которого открывался вид на сияющее море и мрачные, подверженные эрозии Албанские горы. Казалось, вилла и весь ландшафт пребывают в легкой спячке, одурманенные весенним солнышком, отдав себя на откуп мху, папоротнику и нашествию мелких поганок.

Дом этот нашел, конечно же, Спиро, и он же организовал переезд с минимальными хлопотами и максимальной отдачей. В течение трех дней после знакомства с новой виллой длинные деревянные подводы перевозили кавалькадой по пыльным дорогам наши пожитки, а на четвертый день мы там обосновались.

На отшибе стоял коттедж садовника и его жены, престарелой и довольно дряхлой пары, которая словно вместе с имением пришла в упадок. В его обязанности входило заполнить водой резервуары, собрать фрукты, подавить оливки и раз в году дать себя здорово покусать пчелам, пока он вынимает соты из семнадцати ульев, наливавшихся медом под лимонными деревьями. В минуты ложного энтузиазма наша мать привлекала жену садовника к работе по дому. Ее звали Лугареция. Это была худая печальная женщина, у которой постоянно выбивались прядки волос, несмотря на все шпильки и гребни. Как быстро выяснилось, она была чрезвычайно ранимая, и в ответ на малейшую критику, даже тактично высказанную, ее карие глаза увлажнялись слезами, отчего всем становилось не по себе. У матери так и вовсе разрывалось сердце, поэтому она не позволяла себе ни одного худого слова.

Существовала только одна вещь, которая могла вызвать улыбку на угрюмом лице Лугареции и огонек в этих печальных глазах спаниеля: обсуждение ее болезней. Но если у большинства людей ипохондрия — это своего рода хобби, то у Лугареции она превратилась в полноценную работу с утра до вечера. Когда мы только поселились, ее беспокоил желудок. Первые бюллетени о здоровье поступали в семь утра, вместе с чаем. Она разносила его на подносе по комнатам и при этом пересказывала каждому во всех подробностях свои ночные сражения с собственными внутренностями. Она была мастером красочных описаний: стоны, учащенное дыхание, согнутое пополам тело, суетливые перебежки… она рисовала такую реалистичную картину человеческих страданий, что наши желудки тоже откликались болью.

Позади виллы открывались небольшие холмы с поросшими вершинами, нависающими над оливковыми рощами. Там были заросли зеленого мирта и вымахавший вереск, и оперение в виде кипарисов. Пожалуй, это было самое занимательное место во всей округе, поскольку там жизнь била ключом. В песчаных дорожках личинка муравьиного льва выкапывала конусообразную ямку и там поджидала какого-нибудь зазевавшегося муравья, чтобы обдать его горстью песка, отчего тот падал в заготовленную ловушку и тут же попадал в страшные клещеподобные челюсти. А в красном песке охотницы-осы рыли туннели, чтобы притаиться и напасть на паука; они вонзали в него жало и тем самым парализовывали, после чего оттаскивали подальше — будет пропитание для личинок. В цветущем вереске толстые мохнатые гусеницы, будущие бабочки-павлиноглазки, неспешно отъедались, похожие на ожившие меховые воротники. В теплом эфирном сумраке мирта сновали богомолы, вертя головой в ожидании жертвы. В кроне кипариса зяблики устроили свои уютные гнезда, полные глазастых птенцов с открытыми ртами, а под ними желтоголовые корольки сплетали хрупкие чашечки из мха и шерсти или охотились на насекомых, вися на ветке вниз головой и издавая едва слышный радостный писк при обнаружении паучка или комарика, а когда они бойко проскакивали под сенью деревьев, их золотистые грудки сверкали, как околыш на фуражке.

Довольно скоро после нашего воцарения на вилле я понял, что эти холмы на самом деле принадлежат черепахам. Однажды в жаркий полдень мы с Роджером прятались в кустах, терпеливо дожидаясь, когда большая бабочка-парусник вернется на свою излюбленную солнечную делянку, где мы сможем ее поймать. Это был первый по-настоящему жаркий день, и все живое, казалось, спит, разомлев на солнце. А вот парусник выделывал балетные па возле оливковой рощи, крутился, нырял, совершал пируэты и, похоже, не собирался садиться. Наблюдая за ним, я поймал краем глаза какое-то слабое шевеление под нашим кустом и бегло присмотрелся, но бурая выжженная земля выглядела безжизненной. Я уже готов был снова заняться бабочкой, как вдруг произошло нечто невообразимое: земля поднялась, как если бы ее кто-то снизу толкнул рукой, пошла трещинами, маленький росток в панике несколько секунд раскачивался, но в конце концов его бледный корешок не выдержал, и растение завалилось набок.

Что могло вызвать столь внезапное извержение? Землетрясение? Но не в таком же миниатюрном масштабе. Крот? Только не в этой сухой, безводной почве. Пока я гадал, земля снова вздыбилась, раскололась на куски, которые отвалились, и я увидел желто-коричневый панцирь. Земля продолжала отваливаться, панцирь поднимался вверх, и вот из провала медленно и осторожно показалась сморщенная чешуйчатая головка, а за ней длинная тощая шея. Тусклые глаза пару раз моргнули, уставившись на меня, после чего черепаха, посчитав меня неопасным, со всеми предосторожностями и с невероятными усилиями выбралась из подземелья, сделала два-три шага и, распластавшись на солнышке, тихо задремала. Для рептилии первый раз позагорать после долгой зимовки в сырой и прохладной почве — все равно что для жаждущего глоток вина. Черепаха выпростала ноги, максимально вытянула шею, а голову положила на землю и закрыла глаза. Казалось, она каждой клеточкой впитывает в себя солнце. Пролежав так минут десять, она медленно, целеустремленно поднялась и пошаркала по дорожке к месту в тени кипариса, где росли одуванчики и клевер. Тут ноги под ней подломились, и она с характерным звуком шлепнулась на брюхо. Из-под панциря высунулась голова и подалась к густо-зеленой поросли клевера, рот широко открылся, и после короткой драматичной паузы челюсти сомкнулись вокруг сочного листа; она его оторвала и со счастливым выражением на мордочке начала разжевывать — ее первая еда после зимней спячки!

Ее появление из подземной опочивальни словно послужило сигналом, и вскоре холмы запестрели черепахами. Я еще никогда не видел такого скопления на небольшом участке: крупные, размером с суповую тарелку, и крохи, величиной с чашечку, шоколадного цвета прадеды и светлые, цвета слоновой кости юнцы тяжело ковыляли по песчаным дорожкам, появляясь из зарослей вереска и мирта и снова в них скрываясь, а порой спускались в оливковую рощу с более сочной растительностью. За час, если просидеть на одном месте, мимо тебя проползал с десяток черепах, а однажды в качестве эксперимента я за пару часов подержал в руках тридцать пять особей, которые расхаживали по склону с озабоченной целеустремленностью, твердо переставляя свои косолапые ноги.

Разваливающаяся стена, что окружала палисадник, стала настоящим местом для охоты. Эту старую кирпичную стену в свое время оштукатурили, но теперь эта вторая кожа покрылась зеленым мхом и после многих влажных зим отслоилась и начала проседать. Вся поверхность превратилась в сложную мозаику из трещин — широких, в несколько дюймов, и тонких, как волос. Здесь и там отвалились куски штукатурки, обнажив кирпичную кладку наподобие розоватых ребер. Если присмотреться, стена являла собой настоящий пейзаж: в самых влажных местах шляпки крошечных поганок — красных, желтых, коричневых — образовывали целые поселения; мох цвета бутылочного стекла рос такими симметричными холмиками, что казалось, его здесь высадили и подровняли садовыми ножницами; в тенистых уголках из щелей повылезали маленькие папоротники и вальяжно свесились вниз, напоминая этакие зеленые фонтанчики. Верх стены походил на выжженную пустыню, в которой могли выжить разве только островки ржавого мха, да еще там загорали стрекозы. А у подножия стены что только не росло — цикламены, крокусы, златоцветник, — пробиваясь из-под груды осколков черепицы. Эту полосу охранял целый лабиринт кустов ежевики, покрывавшихся в летний сезон внушительными сочными ягодами, черными, как эбеновое дерево.

Живность в стене обитала самая разная — «жаворонки» и «совы», охотники и дичь. По ночам охотились лягушки, населявшие заросли ежевики, и гекконы, бледные до прозрачности, с выпученными зрачками, которые нашли себе приют повыше, в образовавшихся трещинах. А дичью им служили глупые, рассеянные долгоножки, летавшие и сновавшие среди листвы, и бабочки разной формы и размеров — в полоску, в клеточку, в крапинку, в пятнышках, мозаичные, порхавшие, как туманные облачка, над сыпучей штукатуркой, и жуки, пухлявые, одетые с иголочки, как дородные бизнесмены, спешащие к назначенному часу по своим ночным делам. После того как последний светлячок уносил свой заиндевелый изумрудный фонарик в постельку за мшистым холмиком и из-за горизонта выкатывалось солнце, стену захватывали другие ее обитатели. В этом мире труднее было понять, кто хищники, а кто добыча, так как на первый взгляд все поедали друг друга без разбору. Так, осы охотились на гусениц и пауков, пауки — на мух, крупные, но такие хрупкие розовые стрекозы поедали пауков и мух, а сноровистые, гибкие и пестрые ящерки хватали всех подряд.

Самые же застенчивые и скромные обитатели стены были и самыми опасными. Чтобы найти хотя бы одного из них, надо было хорошо поискать, и это при том, что их там были сотни. Достаточно было поддеть лезвием ножа кусок отставшей штукатурки, и под ним обнаруживался притаившийся черный скорпион, величиной с дюйм и будто вырезанный из гладкой шоколадной плитки. Это были странные на вид маленькие существа с овальными, приплюснутыми телами, крохотными кривыми лапками, здоровенными выпуклыми клешнями, как у краба, этаким виртуозно сочлененным боевым оружием, и хвостом, похожим на ожерелье из коричневых бусин и заканчивающимся жалом вроде шипа розы. Скорпион тихо отлеживался под твоим пристальным взглядом, но, почувствовав твое дыхание, словно извиняясь, предупреждающе задирал хвост. Если ты слишком долго держал его под лучами солнца, он просто уходил и неспешно, но со всей твердостью прятался под другим куском штукатурки.

Я по-настоящему полюбил скорпионов. Это были милые, неприхотливые существа с очаровательными, в общем-то, привычками. Если ты не совершал глупостей и не делал каких-то неуместных телодвижений (например, пытался его потрогать), скорпион относился к тебе с уважением, думая лишь о том, чтобы поскорее уйти и затаиться. Меня они наверняка воспринимали как человека неадекватного, поскольку я вечно отковыривал штукатурку, чтобы за ними понаблюдать, или, поймав, сажал их в банку из-под варенья, чтобы изучить, как они передвигаются. В результате моих непредсказуемых набегов я узнал про скорпионов много интересного. Например, что они едят трупных мух (а вот как они их ловили, осталось для меня загадкой), кузнечиков, мотыльков и златоглазок. Несколько раз я видел, как скорпионы пожирают друг дружку, что меня сильно огорчало, так как в остальном они были само совершенство.

Весна постепенно перетекала в долгие жаркие солнечные дни лета под пение пронзительных и неугомонных цикад, заставлявших остров ходить ходуном. В полях начинала созревать кукуруза, и шелковистые кисточки из коричневых становились сливочно-белыми; когда ты обрывал листья и вгрызался в ряды жемчужных зерен, в рот брызгал сок, точно молоко. С виноградной лозы свисали гроздья, теплые, в пятнышках. Оливы склонялись под тяжестью плодов, этих застывших капель нефрита, среди которых цикады устраивали свой хор под цитру. А в апельсиновой роще плоды под блестящей темной листвой, еще недавно совсем зеленые и рябые, наливались красным румянцем.

На холмах, среди темных кипарисов и вереска, стайки бабочек кружились-роились, как конфетти, временами присаживаясь на лист, чтобы отстреляться яйцами. Стрекозы и саранча, пострекотав, как часы, у меня под ногами, опьяненные, тяжело взлетали, поблескивая крылышками на солнце. Среди миртовых кустов, слегка покачиваясь, тихой сапой крались богомолы, этакая квинтэссенция зла. Долговязые, зеленые, без подбородка, с жутковатыми навыкате глазами цвета заиндевелого золота, а в них — выражение безумия отчаянного головореза. Кривые лапки в обрамлении острых зубцов поднимались в притворном смирении перед миром насекомых, такие покорные и такие нетерпеливые, начинающие слегка подрагивать, если бабочка пролетала слишком близко.

К вечеру, с наступлением прохлады, цикады умолкали, а их место занимали зеленые древесные лягушки, приклеившиеся к листьям лимонника возле колодца. Таращась своими выпученными глазищами, словно под гипнозом, блестящие, как окружающая их листва, они так раздували свои горловые мешки и хрипло квакали с таким неистовством, что, казалось, сейчас их влажные тельца лопнут от усилий. С заходом солнца небо ненадолго окрашивалось в яблочно-зеленые сумерки, которые превращались в розовато-лиловые, а в воздухе веяло прохладой и вечерними запахами. Появлялись лягушки цвета розовой шпатлевки и в необычных зеленоватых пятнах, напоминавших географическую карту. Они по-тихому скакали в высокой траве оливковых рощ, где беспорядочные полеты мошек словно покрывали землю живым марлевым покрывалом. Лягушки сидели неподвижно, хлопая глазами, и вдруг хватали своим огромным ртом пролетающую мимо мошку, после чего, как бы немного смущаясь, запихивали пальцами торчащее наружу крылышко или ножку. А над ними, по ветхой стене, окружающей сад, торжественно, рука в руке, вышагивали маленькие черные скорпионы, посреди пухленьких холмиков зеленого мха и кучных поселений крошечных поганок.

Море было гладким, ни намека на рябь, теплым, цвета черного бархата. Далекий албанский берег смутно просматривался на фоне розоватой небесной полоски, которая на глазах становилась все ярче и шире, захватывая весь свод. А потом неожиданно луна, огромная, винно-красная, выплывала из-за изъеденной зубчатой стены гор и прочерчивала через это черное море прямую кровавую дорожку. И вот появлялись совы, они перелетали с дерева на дерево бесшумно, похожие на большие хлопья сажи, сопровождая восходящую луну удивленным уханьем, а она из розовой становилась золотистой, а под конец серебряным пузырем проплывала сквозь необъятное гнездо из звезд.

По мере того как летние дни становились жарче и жарче, все сошлись на том, что грести на лодке до бухты, чтобы искупаться, слишком утомительно, и тогда мы вложились в подвесной мотор. Это открыло перед нами новые возможности, так как теперь мы могли совершать далекие вылазки вдоль изрезанной береговой линии к отдаленным безлюдным пляжам, золотистым, как пшеничное поле, или валяться на перекрученных скалах, словно россыпи лун. Тогда-то я и узнал о существовании архипелага, состоящего из островков, как сравнительно крупных, так и совсем крошечных, в сущности, больших скал в паричках из случайной растительности. По непонятной мне причине этот архипелаг привлекал к себе повышенное внимание морской фауны, в заводях среди скал и в песчаных бухточках размером с большую столешницу бурлила удивительно богатая жизнь. Мне удалось заманить семью, и мы совершили несколько вылазок к этим островкам, но, поскольку там почти не было хороших мест для купания, домашним быстро наскучило отсиживаться на раскаленных камнях, пока я часами ловлю рыбу или выуживаю со дна странных и, на их взгляд, омерзительных морских существ. К тому же островки находились слишком близко от побережья, некоторые буквально в десятке метров, и при наличии рифов и подводных камней существовал серьезный риск повредить лопасти подвесного мотора «Морской коровы». Из-за этой навигационной проблемы мы выбирались на островки реже и реже, несмотря на все мои доводы, а я терзался при мысли о чудесной живности, которая только и ждет, когда ее выловят из прозрачных вод. Но я не мог ничего поделать просто потому, что у меня не было своей лодки. Я попросил разрешения брать в одиночку «Морскую корову», например, раз в неделю, однако семья, по разным причинам, выступила против этой идеи. И вот когда я уже почти потерял всякую надежду, мне пришла в голову блестящая мысль: скоро мой день рождения, и, если умело обработать домашних, я наверняка заполучу не только собственную лодку, но и всякое оборудование. Поэтому я им заявил: пусть не ломают себе головы, что мне дарить, я сам скажу, чего бы мне хотелось. Тогда уж точно не будет разочарований. Их это не обескуражило, и они согласились, после чего с некоторым подозрением полюбопытствовали, каковы же мои желания. Я с невинным видом ответил, что пока особенно не задумывался, но что я составлю для каждого отдельный список, из которого они смогут выбрать один или несколько вариантов.

На все это ушло немало времени и раздумий, не говоря уже о психологической составляющей. К примеру, мать, я знал, купит мне все по списку, так что список для нее включал самое необходимое и дорогостоящее оборудование: пять деревянных, выстланных пробкой шкатулок со стеклянной крышкой — для моих коллекций, два десятка пробирок, пять пинт метилового спирта и столько же формалина, микроскоп. Список для Марго был потруднее, так как приходилось выбирать то, что продавалось бы в ее любимых магазинах. В общем, у нее я попросил десять ярдов муслина сливочного цвета, десять ярдов белого коленкора, шесть больших пачек булавок, две упаковки ваты, две пинты эфира, пинцет и две запаски для авторучек. Я понимал, что, увы, бесполезно просить у Ларри формалин или булавки, но, если в списке будет некий намек на литературное образование, это повысит мои шансы. Соответственно, перечень для него пестрел названиями книг, именами авторов и издателей, ценами на труды по естествознанию, и против самых желанных изданий я поставил звездочку. У меня остался один адресат, Лесли, и я решил обратиться к нему напрямую, вместо того чтобы составлять список, но я отдавал себе отчет в том, что тут очень важно выбрать подходящий момент. Мне пришлось выждать несколько дней, пока не подвернулся благоприятный случай.

Я помог ему успешно поставить баллистический эксперимент: подвесить к ветке старинное дульнозарядное ружье с раструбом и произвести выстрел с помощью длинной нити, привязанной к спусковому крючку. С четвертой попытки у нас получилось то, чего брат, похоже, и добивался: дуло разорвало, куски металла разлетелись во все стороны. Лесли пришел в восторг и набросал подробные заметки на оборотной стороне конверта. Мы стали вдвоем подбирать то, что осталось от ружья, и, пока мы этим занимались, я невзначай поинтересовался, что он собирается мне подарить на день рождения.

— Я еще не думал, — ответил он рассеянно, с явным удовольствием изучая искореженный кусок металла. — Мне все равно… что угодно… выбирай на свой вкус.

Остров раскинулся между албанской и греческой береговой линией, как длинный изъеденный ржавчиной ятаган. Рукоятью ятагана является горная гряда, в основном голая, каменистая, с торчащими скалами, куда любят наведываться синие каменные дрозды и сапсаны. Зато в долинах, обильно орошаемых ключами, бьющими из красных с золотым отливом скал, растут миндаль и грецкий орех, прохладная тень которых освежает не хуже воды в колодце, сплоченные батальоны кипарисов, напоминающих штыки, и смоковницы с посеребренными стволами и листьями величиной с поднос. Лезвие ятагана — зеленовато-серебристое стеганое одеяло огромных олив, некоторые из них, поговаривают, старше пятисот лет, и при этом каждая — единственная в своем роде с точки зрения сутулости и прогрессирующего артрита, а также ноздреватости ствола, напоминающего пемзу. На острие меча находится городок Лефкими с его сверкающими до рези в глазах песчаными дюнами и большими соляными болотами, украшенными простирающимися на мили зарослями бамбука, который шуршит и поскрипывает и о чем-то перешептывается. А называется этот остров — Корфу.

В августе, когда мы туда приехали, он лежал бездыханный, изнеможенный от солнца в раскаленном павлинье-синем море под небом, поблекшим до кобальтового оттенка под безжалостными лучами. Причины, по которым мы собрали вещи и покинули сумрачные берега Англии, были довольно туманными, но вращались они вокруг того, что мы устали от скучной провинциальной жизни и промозглого, малоприятного климата. И мы бежали на Корфу в надежде, что солнечная Греция излечит нас от безволия, ментального и физического, к коему нас привело столь долгое проживание в Англии. Вскоре после высадки на сушу мы приобрели нашу первую виллу и обзавелись первым другом среди местных жителей.

Этим другом стал Спиро, ходящий вразвалку бочкоподобный мужчина с огромными сильными ручищами и смуглой, словно из дубленой кожи, оскаленной физиономией. Он разговаривал на сносном, хотя и диковатом английском, а ездил на стареньком «додже», который часто использовал в качестве такси. Быстро выяснилось, что Спиро, как и большинство жителей Корфу, человек неординарный. Казалось, он знает всех на свете, и нет ничего такого, чего бы он не мог достать или сделать для нас. Самые немыслимые просьбы нашего семейства он встречал словами: «Об этом не волноваться. Я все устроить». И ведь устраивал! Первым таким большим делом стало приобретение виллы — мать не соглашалась без ванной комнаты, а с этим необходимым условием здорового образа жизни на Корфу была напряженка. Но Спиро, само собой, знал о такой вилле, и мы довольно быстро — после бурных перепалок, отчаянной жестикуляции, а также ведер пролитого пота, поскольку пришлось носиться туда-сюда со всем нашим несметным скарбом, — благополучно перебрались-таки на новое место под чутким руководством Спиро. С этого момента он перестал быть просто наемным таксистом и превратился в нашего гида, наставника и друга.

Вилла, которую нам подыскал Спиро, напоминала яркий кирпич цвета раздавленной спелой клубники, с зелеными ставнями. Она приютилась в оливковой роще, возвышавшейся, как кафедральный собор, и сбегавшей по склону к морю, а к вилле прилагался сад величиной с носовой платок (клумбы геометрически расчерчены на излюбленный викторианцами лад), обнесенный высокой живой изгородью фуксий, в которой таинственно шуршали птицы. Нас, приехавших после многолетних терзаний в холодной серой Англии, это щедрое солнце вместе с пестротой ландшафта и запахами, им порожденными, опьянило, как ударившее в голову вино.

Спустившись от нашей виллы с холма через оливковую рощу, ты в конце концов выходил на дорогу, покрытую густой и мягкой, как шелк, белой пылью. Примерно через полмили дорога выводила на козью тропу, а та по крутому склону, мимо все тех же олив, привела бы тебя к небольшой бухте в виде полумесяца, отороченной белоснежным песком и кучами высохших длинных водорослей, выброшенных на берег зимними штормами и образовавших подобия неуклюже сделанных птичьих гнезд. Два рукава бухты состояли из мелких скал, между которыми образовались бесчисленные заводи, где искрилась и блистала морская жизнь.

Как только до Джорджа дошло, что ежеутреннее заключение в четырех стенах только мешало мне сосредоточиться, он придумал образовательный гамбит: «уроки на природе». Вскоре весь замусоренный водорослями песчаный пляж превратился в непроходимые джунгли с островками выжженной пустыни, и с помощью ленивого краба или рачка-бокоплава в роли Кортеса или Марко Поло мы усердно обследовали всю бухту. Уроки географии в этих обстоятельствах привлекали меня чрезвычайно. Однажды мы решили соорудить карту мира прямо на берегу, рядом с настоящим морем. Задачка была не из простых — поди найди камни, похожие на Африку, или Индию, или Южную Америку, и порой приходилось соединять несколько камней для получения правильных очертаний континента. Ну и конечно, когда ты осторожно поднимал какой-то булыжник, под ним обнаруживалась морская жизнь, которая минут на пятнадцать приковывала к себе наше внимание, пока Джордж не спохватывался, что мы как-то забыли про карту.

Эта бухта стала одним из моих самых посещаемых мест, и чуть не каждый день, пока мое семейство проводило сиесту, мы с Роджером спускались через бездыханную оливковую рощу, оживляемую только криком цикад, а дальше топали по дороге, и Роджер вовсю чихал от поднятой пыли, не хуже чем кто-нибудь от щепотки нюхательного табака. Добравшись до бухты с водой, такой неподвижной и прозрачной под полуденным солнцем, что ее словно и не было, мы немного плавали на мелководье, а затем расходились каждый по своим интересам.

В случае Роджера это были отчаянные попытки поймать какую-нибудь рыбешку из тех, что сновали и подрагивали на мели. О чем-то бормоча, он неспешно перешагивал в воде, уши подняты, а взгляд опущен. Неожиданно его морда исчезала под водой, и щелкали челюсти, после чего над поверхностью снова появлялась голова, он громко чихал и отряхивался, а бычок или морская собачка, отплыв на полдюжины футов, поглядывал на него, надув губки и игриво помахивая хвостиком.

Примерно в полумиле к северу от нашей виллы, за поредевшими оливковыми рощами, раскинулось плоскогорье в пятьдесят или шестьдесят акров, где не росло ни одной оливы. Только зеленый лес из миртовых кустов с пролежнями каменистой луговины, украшенной чудны́ми канделябрами чертополоха цвета электрик да крупными луковицами подснежника. Это было мое излюбленное место охоты из-за огромного разнообразия мира насекомых. Притаившись в тенистых, остро пахнущих кустах мирта, мы с Роджером наблюдали за проползающими мимо нас существами, и в определенные дневные часы какая-нибудь ветка мало чем отличалась от оживленной городской улицы.

Здесь было много богомолов, до трех дюймов в длину, с яркими зелеными крылышками. Они балансировали в кустах мирта на своих тонких ножках, фарисейски сложив перед собой изощренно выгнутые передние лапки в молитвенном жесте, а их остренькие мордочки с выпуклыми, соломенного цвета глазками вертелись по сторонам, ничего не пропуская, точь-в-точь угловатые, озлобленные старые девы на вечеринке с коктейлями. Стоило белой капустнице или перламутровке присесть на глянцевитый лист мирта, как богомол начинал осторожненько, почти незаметно к ней подкрадываться, то и дело останавливаясь и тихо раскачиваясь, дабы заставить бабочку поверить в то, что это не он, а всего лишь потревоженный ветром листок.

Однажды я видел, как богомол притаился, а затем бросился на бабочку-парусника, которая, сидя на солнце, в задумчивости шевелила крыльями. Но в последний момент он оступился и в результате схватил ее не за тельце, а за крылышко. Бабочка мгновенно вышла из транса и так отчаянно замахала крыльями, что богомол потерял равновесие. В общем, она сумела кривобоко взлететь, лишившись части крылышка. А он уселся с глубокомысленным видом и полакомился тем, что осталось у него в лапах.

Под валяющимися среди чертополоха камнями кто только не жил, несмотря на то что земля под палящим солнцем сама превратилась в камень и на ней можно было варить яйца. Там обитало существо, от которого у меня всегда бежали по спине мурашки: плоская сороконожка, длиной около двух дюймов, с бахромой из длинных тонких ножек по обе стороны туловища, которая могла пролезть в самую крохотную щель. Она перемещалась с необыкновенной скоростью, даже не бежала, а скользила по земле наподобие голыша, пущенного по льду. Их называют

Теплым весенним утром, голубым, как крыло сойки, я с нетерпением ждал Теодора. Нам предстояло взять с собой ланч и пройти пешочком две-три мили до небольшого озера, где мы так любили охотиться. Эти редкие дни, проведенные с Теодором, наши «вылазки», как мы их называли, были для меня захватывающим событием, его же они наверняка сильно утомляли, потому что с первой и до последней минуты я доставал его бесконечными вопросами.

И вот под цокот копыт и звон колокольчика подъезжал экипаж, и из него выходил Теодор, как всегда, в самом неподходящем для работы на природе одеянии: безукоризненный твидовый костюм, респектабельные, до блеска начищенные туфли и сидящая ровнехонько на голове серая фетровая шляпа. Единственными неподобающими элементами в гардеробе городского джентльмена были переброшенная через плечо полевая сумка с пробирками и склянками и маленький сачок с бутыльком на конце, притороченный к набалдашнику трости.

— А, мм. — Он подыскивал слова, с серьезным видом пожимая мне руку. — Как поживаете? Погожий денек… мм… как раз для нашей вылазки.

В это время года погожие дни стояли неделями, так что тут не было ничего удивительного, но Теодор всякий раз подчеркивал данное обстоятельство, как будто боги посылали нам такой день в виде особой привилегии. Мы быстро сложили в сумки провиант и бутылочки имбирного лимонада, приготовленные для нас матерью, и забросили их за спину вместе со снаряжением — у меня было побольше, я ведь брал то, что может пригодиться на все случаи жизни.

По утрам, открывая глаза, я первым делом видел комнату в полоску — это солнце пробивалось сквозь закрытые ставни. Потом обнаруживались мирно спящие собаки, без приглашения забравшиеся на кровать и захватившие чуть не все пространство. Улисс обычно сидел на подоконнике, с неодобрением и даже каким-то злорадством глядя на золотистые полоски прищуренными глазами. Снаружи доносились хриплые задиристые крики петуха и тихое кудахтанье кур (такое же успокоительное, как звуки бурлящей на огне каши), поклевывающих что-то под апельсинными и лимонными деревьями, отдаленный звон колокольчиков на шее у козла, пронзительное щебетанье воробьев под свесом крыши да неожиданный многоголосый умоляющий писк, означавший, что один из родителей принес в ласточкино гнездо под моим окном пищу для птенцов. Я откидывал простыню и спихивал собак с постели, а те отряхивались на полу, потягивались и зевали, высунув розовые языки, заворачивавшиеся, как экзотические сухие листья. Я подходил к окну и распахивал ставни. Перегнувшись через подоконник и ощущая обнаженной кожей теплые утренние лучи, я задумчиво почесывал розоватые пятнышки на теле от укусов собачьих блох, пока глаза привыкали к яркому свету. А затем устремлял взгляд поверх серебристых крон олив на берег и голубое море в полумиле от нашей виллы. На этот самый берег рыбаки периодически вытаскивали свои сети, для меня момент особый, так как в этих сетях обнаруживались удивительные морские обитатели, до которых иначе мне бы никогда не добраться.

Увидев рыбацкую шхуну, я быстренько одевался и, прихватив снаряжение, мчался по тропинке среди олив, а затем по дороге до самого берега. Почти всех рыбаков я знал по именам, но был у меня особый друг, высокий и крепкий молодой мужчина с копной рыжих волос. Естественно, при рождении его назвали Спиро в честь святого Спиридона, и, чтобы отличать его от многочисленных тезок, я его окрестил Кокино, то бишь рыжий. Кокино с большой радостью помогал мне добывать разную живность, притом что она его не интересовала, просто ему доставляло удовольствие видеть мои сияющие глаза.

Однажды я пришел на берег, когда рыбаки как раз вытаскивали тяжелую сеть. Коричневые, как грецкие орехи, широко расставив ноги на песке, они тянули за тросы, с которых капала вода.

— Привет,

Вскоре после судебной тяжбы Лесли на Марго в придачу к прыщам обрушилось еще одно несчастье. Она вдруг стала быстро раздаваться и в считаные недели, к ужасу своему, приобрела, можно сказать, шаровидную форму. Разобраться в этом загадочном феномене призвали нашего доктора Андручелли. Осматривая Марго, он горестно приговаривал: «По-по-по». Прописал ей разные пилюли, зелья и диеты, но все без толку.

— Он говорит, что это эндокринное, — призналась нам как-то за обедом Марго со слезами на глазах.

— Эндокринное? — встревожилась мать. — Это еще что такое?

— Откуда мне знать, — простонала Марго.

— Мы всегда должны обсуждать за едой твои болезни? — спросил Ларри.

Сбор оливок начался еще в конце апреля. Благодаря жарким летним дням плоды налились соком и, дозрев, падали, глянцевые, в траву, словно черные жемчужины. И тут же набегали крестьянки с жестяными и плетеными сооружениями на головах. Выбрав очередное дерево, они садились в кружок на корточки и, щебеча как воробьи, подбирали плоды и складывали их в корзинки. Некоторые оливы плодоносили уже лет пятьсот, и пятьсот лет сбор проходил по заведенному обычаю.

Это была славная пора для сплетен и веселья. Я ходил от дерева к дереву, присаживался на корточки и помогал собирать лоснящиеся оливы, а заодно слушал байки про друзей и родню и, случалось, разделял со сборщицами трапезу под деревом: пожирал кисловатый черный хлеб и маленькие лепешки с прошлогодним сушеным инжиром, завернутые в виноградные листья. Звучали песни, и, удивительное дело, крестьянские голоса, такие грубоватые и резкие в разговоре, становились жалобно-трогательными во время совместного пения. В это время года, когда среди корней олив начинали пробиваться желтые восковые крокусы, а берега из-за колокольчиков становились лиловыми, садящиеся в кружок то под одним, то под другим деревом крестьянки напоминали передвижную цветочную клумбу. Их песни эхом разносились под нефами древних олив, печальные и нежные, как перезвон бубенчиков в козьем стаде.

Когда корзинки доверху заполнялись плодами, их водружали на голову, и длинная разноголосая процессия направлялась к давильне. Это вытянутое в длину мрачное строение находилось в долине, по которой бежала серебрящаяся речушка. Здесь хозяйничал папа Деметриос, крепкий старик, весь скрюченный-перекрученный, как древние оливы, совершенно лысый, с огромными белоснежными усищами, кое-где с желтизной от никотина. Поговаривали, что у него самые длинные усы на всем Корфу. Папа Деметриос отличался грубоватым и вспыльчивым нравом, однако по какой-то причине я ему понравился, и мы с ним отлично ладили. Он даже впускал меня в святая святых — оливковую давильню.

В центре просторного круглого корыта, похожего на декоративный рыбоводный пруд, возвышался огроменный точильный камень на деревянной подпорке, от которой веревки тянулись к упряжи старой лошадки. Глаза ее закрывал мешок, чтобы не закружилась голова, когда она нарезает круги, тем самым приводя в движение точильный камень, а он уже давит оливки, падающие в корыто переливчатым каскадом. Из давильни поднимался резкий пряный запах. А единственными звуками был четкий стук копыт, да скрежет точильного камня, да журчание струек золотистого, как дистиллированные солнечные лучи, оливкового масла, которое ровно вытекало из вытяжек в корыте.

Пришла зима. Воздух пропах дымом костров из дров оливы. Ставни на ветру скрипели и хлопали по стенам, из потемневшего нависшего неба прилетали птицы и листья. Бурые горы на материке обзавелись потрепанными шапками снега, а из-за дождей эродированные каменистые равнины покрылись пенистыми потоками, которые рвались к морю, неся с собой глину и всякий мусор. Достигнув цели, они расходились по бирюзовой воде желтоватыми венами, а на поверхности мелкими вкраплениями плавали луковицы морского лука, полешки и скрюченные ветки, мертвые жуки и бабочки, пучки бурой травы и поломанный тростник. Грозы, зародившиеся среди остроконечных заснеженных Албанских гор, затем обрушивались на нас в виде черных штабелей кучевых облаков, из которых выстреливал колкий дождь, и вспыхивали зарницы, на мгновение озаряя небо в виде желтых папоротников.

В начале зимы я получил письмо.

Это письмо обрадовало меня по двум причинам. Во-первых, я всегда мечтал о сове-сипухе, а во-вторых, все корфианское общество годами безуспешно пыталось познакомиться с графиней. Сказочно богатая, она жила затворницей на огромной несуразной венецианской вилле в сельской местности, никого не принимала и пускала в свое огромное имение только рабочих. С Теодором она поддерживала отношения просто потому, что он консультировал ее по медицинским вопросам. По слухам, у графини была бесценная библиотека, и Ларри мечтал в ней побывать, но его не звали.

Весной мы перебрались на другую виллу, изящную, белоснежную, в тени огромной магнолии, посреди оливковой рощи, сравнительно недалеко от нашей первой виллы. Дом располагался на склоне холма с видом на плоскую равнину, расчерченную, как огромная шахматная доска, ирригационными канавками, которую я называл просто «Поля». Собственно, это были старинные венецианские соляные ямы для сбора рапы, текшей по каналам из большого соляного озера. Озеро давно заилилось, а каналы, заполняемые пресной водой с холмов, теперь прекрасно орошали окрестные поля. Здесь была богатая фауна, и неудивительно, что это стало моим любимым местом для охоты.

Весна на Корфу никогда не отличалась умеренностью. За одну ночь зимние ветра разгоняли тучи, и взору являлось чистое небо, голубое, как дельфиниум; еще ночь — и после обильных дождей равнина зацветала: пирамидальные розовые орхидеи, желтые крокусы, высокие пики бледных асфоделей, голубые глаза гиацинтов, поглядывающие на тебя из травы, и словно смоченные в вине анемоны, кивающие от легчайшего ветерка. Оливковые рощи оживали и наполнялись шорохом с прилетом птиц: удоды, нежно-розовые и черные, с удивленно торчащими хохолками, тюкали своими длинными изогнутыми клювами мягкую землю между пучками изумрудной травы; щеглы, с присвистом дыша и напевая, весело скакали с ветки на ветку, а их плюмаж переливался разными красками — золотой, алой и черной. Вода в ирригационных канавах зазеленела от водорослей в нитях жабьей икры, словно в ожерельях из черного жемчуга; изумрудно-зеленые лягушки переквакивались между собой, а водяные черепахи с панцирями цвета эбонитового дерева выползали на берег, чтобы вырыть ямки и отложить в них яйца. Только появившиеся на свет стрекозы синевато-стального цвета, тонкие, как ниточки, дымом стелились в подлеске, словно предвосхищая будущий полет. По вечерам берега зажигались пульсирующими зеленовато-белыми огоньками тысяч светлячков, а днем на них посверкивала земляника подвисшими в тени алыми фонариками. Это было радостное время, время поисков и новых открытий, когда под перевернутым бревном могло обнаружиться что угодно — от гнезда пашенной полевки до копошащихся и поблескивающих новорожденных медяниц, которых словно бросили в кипящую медь.

Однажды я охотился на бронзовых водяных змей, живших в ирригационных канавах, когда с дальней делянки меня окликнула старая женщина, немного мне знакомая. Она ковырялась в земле широколопастной мотыгой с короткой рукоятью, стоя по щиколотку в жирной глине. По такому случаю она, как все крестьянки, натянула на ноги некрасивые чулки из овечьей шерсти.

— Я для вас кое-что нашла! — крикнула она. — Идите быстрее!

Лето подкралось к острову с разинутым зевом — такая огромная открытая духовка. Даже тенистая оливковая роща не давала прохлады, а нескончаемый и пронзительный стрекот цикад с каждым последующим прозрачно-голубым, пышущим жаром полуднем, казалось, только нарастает и давит еще больше. Вода в прудах и канавах мелела, а грязь по краям делалась зубчатой, трескалась и выворачивалась на солнце. Море задержало дыхание, застыло, как толстая кипа шелковой ткани. Перегретое мелководье уже не освежало, и оставалось только уйти на лодке подальше, туда, где ты и твое отражение будут единственными движущимися предметами, чтобы нырнуть с борта и хоть как-то охладиться. Все равно что нырнуть в поднебесье.

Пришло время бабочек и мотыльков. Днем на склонах холмов, словно высосанных палящим солнцем до последней капли влаги, обитали прекрасные томные парусники, перелетающие изящно и беспорядочно с куста на куст; перламутровки, переливающиеся апельсинными, яркими, почти слепящими оттенками, что твои раскаленные угли, деловито шмыгали с цветка на цветок; белые капустницы; дымчатые желтушки; оранжево-желтые лимонницы метались, беспорядочно хлопая крылышками. В траве толстоголовки, подобно крошечным мохнатым аэропланам, носились с тихим ревом мотора, а красные адмиралы, яркие, как вулвортские бусы-стекляшки, сидя на поблескивающих плитах из селенита, складывали и раскрывали крылья, словно умирая от жары. По ночам вокруг горящих светильников собирались полчища мотыльков, а на потолке розовые гекконы, большеглазые, с вывернутыми ступнями, лопали все это богатство до полного изнеможения. Вдруг из ниоткуда в комнату влетали серебристо-зеленые олеандровые бражники и в любовном экстазе начинали биться о лампу с такой силой, что дрожало стекло. «Мертвая голова» в рыжеватых и черных крапинках, с пугающим черепом и костями, вышитыми на роскошной меховой оторочке грудины, проваливалась сквозь печную трубу в камин и там дергалась и хлопала крыльями, попискивая, как мышь.

По склонам холмов, в вересковой подстилке, выжженной, высушенной солнцем, рыскали черепахи, ящерицы и змеи, а богомолы, устроившись в зеленой листве мирта, с угрожающим видом тихо раскачивались из стороны в сторону. Вторая половина дня была лучшим временем для исследования фауны, но и самым жарким. Солнце выжигало татуировку на твоем темечке, а поджаренная земля даже сквозь подошвы сандалий подогревала ноги не хуже раскаленной сковородки. Писун и Рвоткин, слабаки по части жары, предпочитали оставаться дома, а вот Роджер с его вечной тягой к природоведению всегда меня сопровождал, при этом тяжело дыша и глотая слюну, которая рекой текла из его пасти.

Через какие только приключения мы с ним не прошли. Мы зачарованно наблюдали за тем, как два ежа, вконец опьяневших от нап

На исходе лета нас ждал сбор винограда. Весь год виноградники воспринимались как часть ландшафта, и только когда приходило время урожая, ты вспоминал, чт

о

этому предшествовало: зимняя, мертвая на вид лоза, похожая на прибитый к берегу плавник. Потом теплый весенний денек, когда ты впервые замечал зеленоватый глянец, и вот уже начинали пробиваться нежные махристые листочки. Потом на лозе повисали большие листья, будто зеленые ладони, греющиеся на солнце. Затем появлялись виноградинки, крошечные желвачки на боковых ветвях, которые постепенно разрастались и распухали под солнечными лучами, пока не начинали напоминать нефритовые яйца некоего таинственного морского чудища. Потом наступал час химической обработки. На деревянных повозках вечно покорные ослики привозили здоровенные бочки с известью и медным купоросом. Появлялись опрыскиватели в комбинезонах, похожие на инопланетян: в очках-консервах, с респираторами, на спине большая канистра с резиновой отводной трубкой, вроде слоновьего хобота, по которой подается жидкость. Голубизна этой смеси могла посрамить небеса и море. Такая дистиллированная выжимка из всего голубого на свете. Наполнив канистры, рабочие ходили между махристыми рядами виноградной лозы, покрывая каждый листик, каждую зеленую гроздь тончайшей лазурной паутиной. Под этой защитной мантией виноград набухал и дозревал знойными летними днями, пока не приходил срок его обрывать, а затем пустить сок.

Сбор винограда был таким важным событием, что сами собой происходили визиты друзей, пикники и застолья, раздумья за нескончаемыми стаканами прошлогоднего вина.

Нас пригласил на сбор винограда господин Ставродакис, приятный в обхождении сморщенный человечек с лицом оголодавшей черепахи, владелец виллы и виноградников на севере острова. Он жил ради производства собственного вина, полагая, что нет на свете ничего важнее, поэтому приглашение было доставлено со всей торжественностью, приличествующей моменту, и с такой же торжественностью было принято моим семейством. Послание, выведенное каллиграфическим шрифтом, витиеватым, как кованая решетка, гласило: «Если вы захотите привезти с собой друзей, я буду это только приветствовать».

— Отлично! — обрадовался Ларри. — Говорят, что его винный погреб — лучший на всем Корфу.