Париж, наши дни

Летисия внимательно оглядела себя в зеркале. Оно отражало очаровательную девушку с прекрасной фигурой, приятным лицом с тонким ртом и темными глазами. Ее черные волосы — от итальянской родни — благодаря тщательному уходу ниспадали на плечи красиво. Летисия склонила голову направо, чтобы посмотреть на себя с другой точки. «Можешь идти, старушка! Но, смотри, не расслабляйся!» — подумала она и улыбнулась той своей сокрушительной улыбкой, столь коварной у других женщин, к которой она из христианского милосердия прибегала лишь изредка.

Дочь лионского банкира и венецианской принцессы, она унаследовала от отца чувство своей незаурядности и равнодушие, а от матери — отсутствие предрассудков и страстность.

Джованна Форцца вскоре после своего замужества выказала желание покинуть Лион, где ее супруг Жорж Пикар-Даван управлял банком, носящим его имя, и вернуться в Венецию. Мсье Пикар-Даван, сославшись на то, что ему трудно будет управлять банком из-за границы, эмигрировать отказался. Привязанность к лагуне, к Морской таможне, к площади Сан-Марко — ко всему вместе — была настолько сильной, что принцесса покинула мужа. Ему удалось оставить маленькую Летисию у себя, но при условии, поставленном матерью, что девочка будет носить фамилию Форцца.

Летисия надела длинное темно-синее платье, затянутое в талии, белоснежный воротник которого отлично подчеркивал черноту ее волос. «Вечер с Лиссаком, старушка, — это не шуточки». Она сдвинула китайскую ширму, прошла через свою «творческую мастерскую» к старинному «Бёзендорферу»,

[10]

единственному черному элементу, которому дозволено было наряду с ее волосами выделяться на сочетании пастельных и тусклого белого цветов.

Потсдам, 7 мая 1747 года

По приглашению гофмейстера посетитель сел на диван в приемной, где по случаю воскресного вечера уже ярко горели канделябры. Положив руки на бархатные подлокотники, он огляделся. Ему не правилась роскошь этого нового дворца Сан-Суси, его позолоченные потолки и яркие краски настенной живописи. Сам он жил в скромной квартире при школе церкви Святого Фомы в Лейпциге и никогда не завидовал власть имущим. Он знал, что уже недалек конец его земной жизни, но он имел счастье почти всю ее посвятить прославлению Бога. Бог выбрал его, чтобы он служил ему, даровав столь редкий дар, которому завидовали все его друзья и большинство коллег.

Двери широко распахнулись, чтобы пропустить человек двенадцать в расшитых одеждах. Они несли скрипки, виолы да гамба, трубы, гобои и теорбы.

[16]

Не взглянув на визитера, они пересекли приемный зал и скрылись за дверью напротив. Он подумал, что, пожалуй, уже слишком стар для того, чтобы отправиться в такое дальнее путешествие — из Лейпцига в Потсдам. Слов нет, его сын Карл Филипп Эмануэль,

[17]

состоящий на службе у прусского короля, уже давно побуждал его встретиться с королем. Уверял, что король — страстный любитель музыки. Но чего ради ему предписали пуститься в путь? Разве нельзя было подождать, когда государь сам пожалует в Лейпциг? Как все же нетерпелива молодость! Хотя ведь известно, что король Пруссии — воплощенное нетерпение. Разве не он, едва вступив на престол, объявил войну Австрии? В двадцать восемь лет! И эта встреча со старым музыкантом, с ним, тоже не представляла никакой срочности. По крайней мере он уверен: не было настоятельного повода к такой спешке…

В огромной соседней гостиной король Фридрих II готовился сыграть со своими музыкантами один из тех миленьких, но неглубоких концертов, которые он обожал. Он уже с силой подул в мундштук своей флейты, разогревая внутренний воздушный канал инструмента, чтобы легче было настроиться на ля фортепьяно, как к нему приблизился гофмейстер и доложил о прибытии капельмейстера Иоганна Себастьяна Баха. Королевский дирижер уже поднял свой смычок, но король сделал ему знак остановиться. И торжественным голосом, словно читая указ, объявил:

— Господа, приехал старик Бах!

Париж, наши дни

— Знаешь, Летисия, я не верю в пользу этого диплома…

— Ты прав, Пьер, о пользе и речи нет, но все же… сейчас или никогда надо оценить, что я могу…

— Что? Ты хочешь, чтобы оценили твои успехи в фуге? Вот так, с ходу?

— Остановись на минуту, прошу! — смеясь, сказала Летисия.

Лондон, 14 июня 1764 года

Город выглядел как сплошная строительная площадка. В начале века муниципальные власти обеспокоились видом ветхих домов, стоячей воды на улицах, полной антисанитарией. Были приняты меры, чтобы оздоровить город, реконструировать его, придать ему своеобразие, которого он не должен был больше терять. Лондон расширял свои границы каждый день на север и на восток. Спекулянты с энтузиазмом способствовали разрастанию городской территории, целые кварталы перестали быть пригородами: Мэрилебон-роуд, Сент-Джорджес-филдс, Юстон-роуд, Пентовилл-роуд…

В то же самое время быстро росло и население, и не из-за рождаемости, а из-за притока крестьян. Притянутые жизнью, как им казалось, более легкой, чем в деревне, они вливались в столицу. Уличные торговцы, носильщики, поденщики на всевозможные работы размножались как на дрожжах. Стремительное развитие торговли и промышленности с лихвой обеспечивало потребности растущего города. Цены на продукты падали, и, в общем, работы хватало всем.

Винокуренные заводы процветали. Торговля алкоголем была создана фермерами в то время, когда цена на зерно стала очень низкой. Торговля позволила сосредоточить огромные богатства, которые тем не менее старались не афишировать из-за пуританских предписаний англиканской религии. «Бренди-шопы» множились в бедных кварталах: потребление алкоголя возросло, преступность тоже.

Вот в этот так изменившийся город два месяца назад приехали Леопольд Моцарт, его жена Анна Мария и двое их детей — Марианна, которую все звали Наннерль, и Вольфганг. Леопольд предпринял длительное турне по Европе, чтобы все могли убедиться в гениальности Вольфганга, которому в ту пору едва минуло восемь лет, и, главное, получить вознаграждение по его заслугам. В тот день, уже в третий раз по приезде из Зальцбурга, семья отправилась в Сент-Джеймсский дворец, резиденцию короля Георга III и королевы Шарлотты. Их пригласили участвовать в одном из музыкальных вечеров, которые регулярно устраивали монаршие супруги.

Париж, наши дни

Пьер Фаран счел необходимым сопровождать Летисию в консерваторию в день экзамена, такого утомительного для конкурсантов, потому что он проводился в отдельном кабинете и семнадцать часов подряд надо было просидеть взаперти, откуда выходить разрешалось только с сопровождающим и где не было ничего, кроме нотной бумаги, карандаша и ластика.

По окружной дороге Пьер вел машину нервно. Никогда рекламы на щитах не казались ему такими глупыми. День, впрочем, довольно мрачный, напоминал ему собственное поражение несколько лет назад, и он думал о том, насколько иначе могло бы все сложиться у него, если бы он тогда ухватил первую премию.

Сидя рядом с ним, Летисия молчала. Она попыталась, правда, безуспешно, отговорить его ехать с ней, но потом вспомнила, что Пьер проходил конкурс на улице Мадри, в то время как она едет в другое место, в Городок музыки в пригороде. Она думала, что поэтому для Пьера воспоминание будет не таким горестным, но она ошиблась.

В шесть часов Пьер припарковал машину на еще пустой консерваторской стоянке, крышу которой в виде высоких волн — не в честь ли «Моря» Дебюсси? — начинали озарять первые робкие лучи солнца. Здание не представляло собой ничего выдающегося и казалось чрезмерно изукрашенным на манер старых построек восьмого округа. Только фасад его, выходящий на авеню Жан-Жорес, выглядел, пожалуй, даже богато и мог претендовать на право называться французским храмом музыкального образования высшего класса.