Я вошел в контору и сразу понял — что-то не так.

Стоя на пороге, я огляделся, затем осторожно шагнул вперед, по следу смерти.

Ну да, так оно и есть…

Взяв со стола лупу, которую, похоже, чисто подсознательно положил туда, предполагая, что она мне может в скором времени понадобиться, я внимательно осмотрел Гельмута. Покойник лежал на спине, голова его была плотно обмотана липкой нитью. Удушье или пищевое отравление — поставил я диагноз, и, видимо, был прав — нить, обычно тянувшаяся откуда-то из задней части брюшка, на этот раз выходила изо рта. Паутина, последнее ложе Гельмута, задрожала от моего дыхания; я на мгновение отвернулся, а затем продолжил осмотр. Ничто не указывало на применение силы. Гельмут сам распрощался с жизнью. Итак, сдох последний паук в моей унылой конторе!

Грустная жизнь у такого паука. Видно, он по собственной глупости пробрался сквозь щель под дверью, пробрался лишь затем, чтобы убедиться, что здесь он не найдет не только мухи, но даже высохшего мушиного трупика. И это понятно — мухи руководствуются обонянием, в моих же двух комнатах не было ничего съедобного, а царивший тут запах представлял собой неуничтожимую смесь ароматов пыли, экономно используемой жидкости для мытья полов фирмы «Джонсон и Джонсон» и сохнущих в пепельнице окурков двух сигар. Сигары, насколько я помню, мы курили с моим клиентом, последним, у которого нашлись средства не только на то, чтобы нанять частного детектива, но и на две сигары. Это было довольно давно, а если точнее, девяносто четыре дня тому назад. Я остановился у календаря и подсчитал, переворачивая страницы: три месяца и два дня. Майскую страницу украшало изображение перепачканного карапуза, которого намеревалась замочить в лучшей в мире мыльной пене фальшиво улыбающаяся грудастая мамаша. Июнь — симпатичная девушка-автомеханик, профессионально покрытая в соответствующих местах масляными пятнами; июль — старушка, вылившая на мужа бутылку кетчупа и изображающая крайнюю степень отчаяния; август — садовник и его заляпанная томатным соком жена, и, наконец, сентябрь — седой негр в белой, запятнанной шоколадным мороженым рубашке. Всем этим воплощениям месяцев предстояло в ближайшее время быть отчищенными и выстиранными с помощью какого-то новомодного порошка. О! — вспомнил я, нужно заглянуть в прачечную. И это всё, что я запланировал на сегодняшний день. Остальные несколько часов должно было занять Дело.

Я разговаривал с Пимой, которая явно скучала на работе и позвонила, чтобы провести небольшое расследование:

— Только что вспомнила, я хотела тебя спросить: что ты нашел в этих сестрах Ди Ди?

— Во-первых, мне нравится их музыка, — ответил я, искоса поглядывая на экран, на котором бесшумно — поскольку я предусмотрительно выключил звук — покачивались, словно пальмы на ветру, вышеупомянутые сестры-близнецы. — Во-вторых, мне нравится, что их две; поскольку раз уж мне что-то нравится, то хочется, чтобы этого было много…

— Да, знаю. Ты имеешь в виду груди! Большие — хорошо, еще больше — еще лучше! — пренебрежительно бросила моя супруга, обрадованная, что ей есть на кого посмотреть и с кем поболтать, — в ее конторе начался «мертвый сезон». — Вот только странно, что именно они, — она состроила многозначительную гримасу типа «я бы вообще на них даже не смотрела», — так на тебя действуют, хотя груди у них прикрыты… — Она пожала плечами.

— Ни одна певица больше не прикрывает грудь, — согласился я. — А я предпочитаю догадываться, чем получать ее сразу на блюдечке. И вообще, я мысленно моделирую подобные вещи намного лучше, чем это делает сама Природа.

Мое объявление о том, что я собираю интересные, интригующие и странные сны, не вызвало особой реакции в обществе — через двое суток пришло лишь два ответа, один голосом, другой письмом. Я включил воспроизведение.

«Слушай, у меня был очень странный сон. Надеюсь, он стоит той двадцатки. Мне снилось, будто я ем зеленые помидоры. Странно, поскольку я ни за что не возьму в рот подобной дряни, ни в каком виде, даже красные… А в этом сне, понимаешь, жру эти помидоры и жру. Они всё время откуда-то сыплются, такие маленькие, твердые, круглые и скользкие, словно маслом намазанные…. А я с полным ртом оборачиваюсь и вижу, что рядом стоит койка, а на ней лежит такая красавица, что хоть стой, хоть падай! Тогда я хватаю горсть этих помидоров и засовываю ей между…»

Хлопнула дверь, и мой палец с быстротой молнии ударил по клавише паузы. Я облегченно вздохнул, слыша, как Пима, что-то напевая себе под нос, спускается вниз, и нажал клавишу стирания. Меня интересовали отнюдь не рассказы об эротических снах, а… Собственно — а что? Я уставился в окно, но вдохновение обходило мой дом стороной. Ничего не поделаешь. Когда-нибудь благоприятный воздушный поток забросит Музу в мое окно.

Я вывел на экран компа второй ответ.

«Мой самый странный сон был таким. Как-то раз мне приснилось, будто я — древний кассетный магнитофон. Почти прямо из музея. И выглядело это так: я стою внутри этого, как оно там называлось, — музыкального центра? В меня вставлена кассета с симпатичной музыкой, а моим знакомым никак не удается меня включить. Все словно ослепли и не видят клавиши воспроизведения. Ходят вокруг меня, волнуются, поскольку время идет, а они не могут потанцевать — кажется, это была какая-то вечеринка в стиле ретро — и кружат вокруг меня, и кружат. А я ничего не могу сказать, я всё-таки магнитофон, а магнитофоны не разговаривают, и лишь слушаю их беспомощные комментарии и давлюсь от злости, поскольку, будучи магнитофоном, хочу играть музыку, а они не позволяют мне показать, на что я способна. Только и делают, что проверяют кабели и разъемы, и никто не догадывается нажать эту несчастную клавишу. Не знаю, сколько длился этот сон, но я проснулась от боли в горле — словно я пыталась прокричать им инструкцию, но не могла. Врач определил перенапряжение голосовых связок, хотя я не издала ни единого звука. Я знаю это наверняка, иначе я разбудила бы сестру, которая спала в той же комнате, а сон у нее такой, что ее будит даже комар.

Вся территория лагеря — около тысячи акров, а может быть, двух тысяч, оценить сразу было сложно, — была огорожена. У ворот нас тщательно и профессионально проверили. Я одобрительно кашлянул. Пима же поморщилась и окинула меня полным иронии взглядом. Мы получили идентификационные карточки, собаки тоже, и немного подождали, наблюдая за сменой караула и разглядывая прямые аллеи.

— Они над нами издеваются, — прошептала Пима.

— Но именно так, как мне нравится.

— Ведь мы же отправили ребенка не в школу выживания и не на курсы по подготовке спецназа! — фыркнула она.

— Если его научат отличать, где у ножа тупая сторона, а где острая, это ему не помешает.

Палатку Фила закрывали тонкие столбики разнообразных датчиков — запаховых, визуальных, регистрирующих следы в инфракрасных лучах, свечение Киллиана и еще несколько десятков других. На то, чтобы с ними конкурировать, у меня не было никаких шансов.

— На телефонный звонок ответила некая Соббойя, Тельма Соббойя, — поспешно докладывал один из местных полицейских. Он оторвал взгляд от блокнота и посмотрел на Саркисяна. — У нас есть запись, сейчас она анализируется… Звонивший спокойно велел известить родителей и сказал, что рассчитывает на сто пятьдесят тысяч долларов. Далее следовали инструкции, видимо, записанные на пленку, так как эта Соббойя пыталась с ним разговаривать, но он лишь продолжал читать, монотонно и отчетливо… — Он замолчал и, приложив к уху телефон, некоторое время слушал. — Никаких следов, — сообщил он нам. — Запись разговора была несколько раз оцифрована и проанализирована на разного рода вокодерах. Источник звонка определить невозможно, соединение через несколько станций и спутников… — Он пожал плечами.

Я отошел в сторону и, чтобы не создавать ложных следов, лишь двадцатью метрами дальше втоптал в землю окурок. Закурив новую сигарету, я присел под деревом. Монти наблюдал за толпой людей, копошившихся на полутора десятках квадратных метров; сбор микро— и макроследов, видимо, подходил к концу, поскольку в палатке уже суетились люди. Монти пристально разглядывал их, словно оценивая их профессионализм.

Я не вмешивался в его дела, опершись головой о ствол бука. Теоретически — это могло быть самое обычное похищение. Фила похитили вместе с парнишкой, родители которого считались достаточно состоятельными, обо мне тоже никто не мог бы сказать, что я живу ниже уровня бедности. Сто пятьдесят тысяч — как раз в пределах возможностей двух таких семей, как раз столько, чтобы не вызывать особого шума в прессе и не наступать на мозоль полиции. Всё точно отмерено и откалибровано.

Я достал телефон.

Дорога заканчивалась совсем как девичество — неожиданно и необратимо: она вбегала на мост, шла как ни в чем не бывало до первого пролета и… попросту исчезала. Второй пролет моста торчал из воды метрах в двадцати от берега, ощетинившись толстыми металлическими прутьями. Если бы я каким-то чудом спрыгнул туда, например, с вертолета, то наверняка напоролся бы на железяку. Вот только зачем мне было туда прыгать? Я поставил машину на ручной тормоз и вышел под дождь. Моросило уже четыре часа, что меня, с одной стороны, радовало, а с другой — беспокоило: я не люблю дождь, а в особенности такой вот затяжной, унылый и мелкий. Кроме того, он закрывал вид на горы, так что я не мог видеть, во что ввязываюсь и чего ради покинул уютный и сухой Нью-Йорк.

Подойдя к первому ограждению, я толкнул его ногой. Оно загрохотало, нарушив насыщенную влагой тишину. Вынув руки из карманов, я поднял воротник и отодвинул ограждение в сторону, так же поступил и со вторым. На растянутую, словно третье ограждение, проволоку я вообще не обратил внимания. Вернувшись к тихо шумевшему двухсотсильным двигателем БМВ, я сел за руль, не сумев удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на прикуриватель, но всё же заставил себя думать над дальнейшими действиями, а не над положительными и отрицательными сторонами прощания с дурной привычкой. Из динамиков доносился очередной шлягер группы «Догз энд Боунз», а я занялся отпечатками пальцев. Я точно помнил, до чего дотрагивался, но, несмотря на это, дважды протер всю внутренность салона, заполнив его запахом «свежей кожи» из аэрозоля. Затем я медленно проехал вперед, остановившись лишь после того, как капот разорвал проволоку, проверил, насколько далеко от края находятся передние колеса, и вышел из машины. Поместив между педалью газа и краем сиденья дощечку с привязанной к ней веревкой, я дернул за нее. Дощечка выпала, двигатель снова мягко, но энергично заурчал; я послал последний чувственный взгляд прикуривателю, надел перчатки, протер ими клавиши плеера, рычаг скоростей, кожу сиденья. Еще раз нажав на газ с помощью дощечки, я проверил, надежно ли держится веревка. Ждать больше было нечего, но я еще раз внимательно огляделся по сторонам. Из динамиков доносилась романтически-металлическая баллада.

— Не злись, старик, — сказал я Джассарею, заканчивавшему одну из своих божественных песен. — Я сразу же куплю комплект твоих дисков…

Присев возле машины, я резко ударил по рычагу и отскочил; коробка передач рявкнула от столь хамского обращения, но передала усилие на колеса. БМВ с номером С850 SGI промчался мимо меня, слегка свернув в сторону, но практически не отклонившись от предназначенного ему мной пути к первому, и наверняка последнему, полету в воду. Я крепко схватился за веревку, дощечка выпала, как и предполагалось, двигатель тотчас же стих, но машину спасти уже не мог. Автомобиль исчез из виду, а я даже не стал тратить время на то, чтобы посмотреть, как в мутной Айриш-Ривер тонут полмиллиона долларов. Может быть, потому, что не моих?

Смотав веревку, я отложил ее в сторону и несколькими горстями песка присыпал черные следы стертых шин. Забрав веревку, я вернулся на шоссе и поставил на место ограждения. Отвязав дощечку, использовавшуюся для блокировки педали, я швырнул ее в кучу строительного мусора, веревку — в воду, ополоснул руки в луже. Больше мне ничего не оставалось, кроме как возвращаться под дождем в Редлиф-Хилл. Восемь километров. Я зашагал по дороге, подсчитывая, сколько воды может впитать одежда такого индивидуума, как я, — сто восемьдесят шесть сантиметров, восемьдесят килограммов, короткие волосы. Усы. Усы, кажется, не намокают?

У меня забурчало в животе. Очень интересно — что-то новое. Схватив трубку телефона, я отправился с ней в туалет. Удобно устроившись на унитазе, я набрал номер городской справочной и попросил дать номер самого надежного бюро по прокату автомобилей.

— Вне всякой конкуренции только одно, — странно хихикнула девушка из справочной, словно чем-то гордясь. — Филиал «Гертца» мистера Даннингэма. — Пискнул бипер. — Номер уже у вас.

— Вне конкуренции, потому что только одно? — уточнил я.

— Да… — И, слегка поколебавшись, она добавила: — Только, пожалуйста, не говорите им, что…

— Не скажу, — пообещал я.

Снятый мной дом обладал одним неоспоримым преимуществом — он занимал вторую позицию в узком переулке, отходившем от центральной площади Редлифа. От нее шли еще четыре улицы, по одной с каждого угла; дополнительным, нарушавшим симметрию ответвлением был переулок Сола О'Броджа, вероятнее всего, появившийся, когда кто-то из влиятельных горожан, какой-нибудь мэр или судья, решил поселиться в собственном доме, но недалеко от места работы. Дом номер четыре выглядел несколько странно — слишком маленький для резиденции местной шишки, но явно не построенный кем попало. В качестве рабочей гипотезы, еще в Нью-Йорке, я предположил, что некая важная персона построила этот дом для кого-то из опозоривших семью наследников, сына или дочери. Так или иначе, расположение его было просто идеальным, о каком можно было только мечтать.

Что же касается всего остального… Дом был построен в форме прямоугольника, к длинной стороне которого примыкал небольшой выступ, вследствие чего дом имел в плане форму неправильной буквы «L». Выступ доходил до середины гаража, в который нужно было въезжать под прямым углом, подъездная же дорожка имела в длину метров тридцать. Соседствовавшая с гаражом кухня была самым большим помещением в доме, словно там предполагалось давать обеды на семьдесят персон. Остальная часть одноэтажного строения представляла собой идеальный прямоугольник, разделение которого на комнаты наводило на мысль о том, что его проектировал кто-то совершенно незнакомый с архитектурой, к тому же торопившийся и не собиравшийся выступать на конкурсе «Дом Года»: одна четверть — туалет и ванная, одна четверть — гостиная, две остальных четверти — две спальни. Всё. Ах да, еще забыл про маленький подвал под частью кухни и частью гаража. Разглядывая план, я, помню, злорадно подумал, что наверняка в этом месте была яма, а владельцу участка не хотелось ее засыпать.

Несколько минут я сидел в машине, глядя на свой новый дом. Стеклоочистители то и дело проносились по стеклу, докучливый дождик насыщал Редлиф водой, которой хватило бы на несколько последующих десятилетий. Потом я выскочил, вбежал под козырек над входом и долго стоял, постукивая ключами по кончикам пальцев. Мой вид не тронул никого из соседей, никто не вышел, никто не спросил меня, что я тут делаю, — видимо, они знали, кто я, или их вовсе не интересовало, кто поселится в этом смешном домишке, который меньше их кладовых для лыж. Во всяком случае, несмотря на то что граница участка проходила вдоль заброшенной грядки под окнами обеих моих спален, ближайший дом находился где-то в двухстах пятидесяти метрах.

Я повернулся к входной двери, в стеклянной поверхности которой отражался размеренно двигающий челюстью высокий худой тип, одетый свободно, скорее в спортивном стиле; при более внимательном рассмотрении можно было заметить, что на лбу у него солидных размеров шишка. В руке он держал ключи, которыми, казалось, не слишком спешил воспользоваться. Назло ему я отпер дверь и вошел, мимоходом оглядевшись по сторонам. Ничего. Ноль интереса. Если так пойдет и дальше, я начну тосковать по вентиляционным ходам, несколько километров которых я в свое время преодолел ползком, подглядывая и фотографируя бегающих на сторону муженьков и чужих жен. Положив на пол пакет с покупками, я достал из него банку «Хайнекена», пачку бумаги и толстый фломастер и приступил к процедуре переезда. На дверь кухни я наклеил листок с единицей, на дверь ванной — двойку, на одну спальню — тройку (это помещение действительно предназначалось под спальню), наконец, на дверь второй спальни, ближе к входу, я наклеил четверку — кабинет. Только теперь я открыл банку. После работы, так, как я люблю.

Выпив половину ее холодного содержимого, я присел у стены. На плане дома были четко указаны водопроводная сеть, электропроводка, телефонные провода, оптоволокно для компьютера и так далее. Большего мне и не требовалось. Отвернув два крана, я спустил воду. Раздались хрип и бульканье, пахнуло подвальной вонью, словно я смотрел второразрядный фильм ужасов и сейчас из крана должна была хлынуть кровь и полезть внутренности. Но нет — полилась лишь вода, очередное разочарование. То же ждало меня в ванной и туалете. Если дом и имел свою кровавую историю, то он не демонстрировал ее кому попало и с первого раза. Я посмотрел на часы — двенадцать сорок. Можно было еще сидеть в отеле, подумал я, в глубине души мечтая, чтобы судьба послала к моим дверям грузовик «Ларри и сыновья. Всё и везде!», и — ура! — так оно и случилось. Я услышал низкий звук двигателя ползущей по узкой улице машины, резкое шипение выпускаемого из тормозов воздуха, и еще через несколько секунд — щелчок тяжелой дверцы. Потягивая пиво и не веря собственному счастью, я открыл дверь.

Утром, еще до того, как программа «Тюремный капеллан» полицейского компа начала созывать заблудшие души к молитве, я вскочил с койки, свежий, выспавшийся и готовый к новым впечатлениям. Похоже, дождь кончился: сквозь узкое зарешеченное окошко пробивались лучи солнца. Схватившись за решетку, я подтянулся на руках и смог наконец увидеть, что мы действительно находимся в долине, а не в неглубокой впадине между едва видимыми в тумане тенями гор.

Снега на них еще не было, сочная темная зелень сражалась с серо-коричневыми скалами, но прежде всего — с красными кленами, от которых и происходило название города. Когда-то, видимо, их было намного больше, и наверняка до «Катка Валентина» вся долина в это время года пылала карминовым и алым цветом, но и сегодня еще достаточно густые группы старых деревьев образовывали интересные узоры на склонах, а деревья помоложе обрамляли края простиравшихся среди скал лугов. Если это была чья-то идея, то она была достойна восхищения, если же это творение природы — оно должно было привлекать сюда множество самоуверенных и надменных художников из больших городов. Общую картину портила лишь одна деталь — какой-то идиот раскрасил в яркие ярмарочные цвета опоры подъемника, из-за чего они выглядели как попавшие на классический ковер брызги блевотины. Убивать за такое надо! Интересно, кто из местных шишек является его владельцем? Наверняка какой-то психопат.

Я отцепился от решетки как раз в то мгновение, когда хлопнула какая-то дверь наверху, и кто-то неуклюже, словно его только что разбудили, начал спускаться по лестнице. Появился уже знакомый мне недружелюбный коп.

Что-то пробормотав, он вставил ключ в замок, лязгнул засов. Дверь бесшумно открылась, достаточно широко для того, чтобы у меня не оставалось сомнений — сюда я уже не вернусь. Я потянулся, застонав от удовольствия, кивком поблагодарил полицейского и вышел в коридор. Когда мы поднялись наверх, он буркнул: «Садись» и начал открывать сейф. Лишь когда он достал оттуда мой бумажник, мрачное выражение на его лице сменилось улыбкой. Протянув мне мою собственность, он обошел стол и сел, а я двумя ловкими движениями превратил бумажник в веер и по очереди, методично, стараясь выглядеть как можно более обиженным, проверил все отделения.

— Угу! — пробормотал я, довольный результатами проверки, затем поднял взгляд и посмотрел на копа. Лицо его приобрело пурпурный оттенок, наполовину от стыда, наполовину от злости.

Меня разбудила тишина. Есть такая ее разновидность — многозначительная. Многообещающая. Человек просыпается и чувствует, что его что-то ждет: подарки от Санта-Клауса, любимая жена с завтраком или мрачного вида громила с нацеленной между глаз пушкой. Я не почувствовал запаха кофе, не увидел и дула пистолета. До декабря тоже оставалось еще немало времени.

Тишина?..

Сухая тишина!

Я вскочил. Было семь двадцать, и дождь не шел! Я обежал весь дом, по очереди наслаждаясь видом из каждого окна. Редлиф сиял, свежий и умытый после длившегося несколько недель купания, солнце отражалось в тысячах капель, по улице проехал какой-то «понтиак», не вздымая за собой клубов водяной пыли! Я даже позволил себе, включив кофеварку, открыть окно и несколько раз глубоко вздохнуть. Да, воздух отличался от нью-йоркского, но я не смог бы даже под присягой определить эту разницу. На глаз он казался более прозрачным — я во второй раз увидел окружавшие Редлиф горы. Я почувствовал даже исходящую от них прохладу, но в Большом Яблоке, стоя голышом у окна, тоже можно ощутить холод, сказал я себе, чтобы не впасть в чрезмерное восхищение своей новой малой родиной. Вот только, где бы я ни находился в Нью-Йорке, мой горизонт был всегда ограничен. Здесь же он был далеко отодвинут, иззубренный, ощетинившийся тысячей острых вершин, но отчетливый, видимый как на ладони, чистый. О господи, неужели всё дело только в том, чтобы воздух был чистым?! Напевая, я пошел побриться под душем, какая-то музыка играла по радио, что-то я мурлыкал себе под нос.

Всё еще находясь в хорошем настроении, я вышел из ванной, принюхиваясь к запаху кофе. В кухне было чертовски холодно; стуча зубами, я закрыл окно и побежал одеваться. Окончательно проснувшись, я сел завтракать. Я решил каждый день именно так по утрам слегка охлаждаться у окна, бриться и отлично себя чувствовать. Кроме того, я решил купить побольше замороженного пшеничного хлеба, чтобы не обрекать себя на ежедневное истязание десен тостами. Наконец, я решил еще что-нибудь решить и размышлял над этим за второй чашкой кофе, когда зазвонил телефон. Я метнулся в комнату и схватил трубку.