Дождь начался в четыре часа. Саид Милаш подошел к бачку с бензином, смочил в нем тряпку и вытер испачканные краской руки.

Сменщик, рыжий парень по имени Раймон, встал на его место у печатной машины. Плакаты мерно ложились на подставку под резкий звук открывающихся клапанов. Время от времени Раймон подхватывал лист и перегибал его, чтобы проверить точность совмещения наносимой краски.

Какое-то мгновение Саид наблюдал за ним, а затем, решившись, попросил один из контрольных плакатов. Быстро одевшись, он направился к выходу из типографии, показав дежурному разрешение на уход в связи с болезнью родственника. В третий раз за последние десять дней.

На витрине ювелирного магазина, который занимал угол бульвара и улицы Нотр-Дам де Бонн-Нувель, внушительного вида часы с медным маятником показывали 19 часов 25 минут.

И в этот момент раздался пронзительный свист; он перекрыл шум движения и гул собравшейся на тротуаре толпы. Тут же сотни мусульман, заполнивших магазины, сидевших в кафе, прогуливавшихся в прилегающих к бульварам улочках, мгновенно заполнили всю проезжую часть. В несколько минут толпа превратилась в организованную демонстрацию. Из-под одежды демонстранты доставали самодельные транспаранты и плакаты. Кто-то развернул лозунг: «Долой комендантский час». Во главе манифестантов оказалась группа алжирских женщин, одетых в национальные платья; они испускали традиционный крик «ю-ю» и размахивали над головами яркими шелковыми платками. Ожидавшие в вестибюлях метро алжирцы присоединились к товарищам на улице. Теперь их было больше тысячи, и они полностью блокировали перекресток Бонн-Нувель.

Услышав крики, Роже Тиро повернул назад и спустился с лестницы. В трех метрах от него шли арабы, скандировавшие: «Алжир алжирский!».

Значит, они все-таки посмели! Война в Алжире, которая для большинства французов выглядела лишь серией пустых или победных заявлений, теперь приняла реальную форму в центре Парижа. Из соседнего дома, прервав обед, с салфеткой в руке вышел консьерж. Он обратился к Тиро:

— Дальше идти некуда! Они воображают, что находятся в Алжире… Надеюсь, армия быстро разгонит этих партизан.

По просьбе матери Бернар выключил телевизор. Мюриель Тиро так и не оправилась после смерти мужа. Лишь ребенок, которого она ждала, не позволил ей умереть. Но как только он родился, она потеряла всякий интерес к жизни и теперь тихо угасала в своей трехкомнатной квартире на улице Бонн-Нувель. Мадам Тиро больше никогда не подходила к окну. Она боялась снова увидеть ступеньки лестницы, на которой октябрьским утром 1961 года подобрали тело ее мужа.

Бернар Тиро воспитывался бабушкой и дедушкой. Юношей он посвятил себя изучению истории. Как-то на лекции познакомился с Клодин Шене. В то время она работала над диссертацией о предместьях Парижа тридцатых годов. Общий интерес к истории и возможность совместного изучения пригородов стали приятной причиной внезапно вспыхнувшей дружбы.

— Ты прекрасно знаешь, Бернар, что пора ехать. Еще час, и дорога будет забита машинами.

Бернар подошел к матери и обнял ее:

— Мы вернемся через месяц. Самое позднее, в начале сентября. Я оставил консьержке наш адрес и телефон в Марокко. Если у тебя будут какие-нибудь проблемы, пожалуйста, не стесняйся и звони нам. Но не раньше чем через неделю. Мы остановимся на денек-другой в Тулузе, а затем двинемся дальше, через Испанию.

Я застал Клодин Шене в холле гостиницы «Меркюр» за оплатой счета за номер.

— Здравствуйте, хотел попрощаться с вами перед отъездом.

— Никак не ожидала такой любезности со стороны полиции Тулузы. Вы действительно делаете все, что можете, но тем не менее город от этого не стал для меня приятнее.

— Жаль. Я пришел сказать вам, что тело Бернара Тиро будет отправлено в Париж в понедельник. Вскрытие ничего не дало.

При упоминании о вскрытии Клодин Шене закрыла глаза:

За последний год здесь ничего не изменилось. Я толкнул дверь фотостудии.

— Вот неожиданность! Инспектор! — грузный, одетый в неизменный черный бархатный костюм, фотограф был явно удивлен. — Вы вернулись к нам?

— Нет, работаю в Тулузе и веду следствие по одному странному делу… Случайно в разговоре о нем услышал ваше имя.

Он пододвинулся ближе. Я коротко рассказал историю двух Тиро.

— Что же вы хотите от меня, инспектор?

В тот вечер посетителей было не много. И музыканты, как у них бывает в подобных случаях, играли без энтузиазма. Я бы так не переживал. По мне — чем меньше народу, тем лучше. Вышвыривать на улицу — более или менее аккуратно — по полдюжине субъектов за вечер — это в конце концов надоедает. Хотя вначале мне это нравилось.

Да, мне нравилось, мне доставляло удовольствие бить морду этим свиньям. Но за пять лет и этот вид спорта может осточертеть. Пять лет, и за эти пять лет ни один не догадался, ни у кого даже подозрения не возникло, что физиономии им каждый вечер разбивал полукровка, цветной. Да, сначала меня это возбуждало. И женщины, эти окосевшие от виски дуры, которых я запихивал в их собственные тачки, разодетые в пух и прах и до краев залившиеся спиртным. И так вечер за вечером, неделю за неделей. Пять лет.

За эту работенку Ник платил мне очень прилично, поскольку я неплохо держался и к тому же умел вырубить клиента тихо и без скандала. Свои сто зеленых в неделю я зарабатывал.

Посетители сегодня сидели спокойненько. Только двое в углу шумели. Но ничего серьезного. Те, что наверху, тоже вели себя тихо. Джим дремал за стойкой.

Там, наверху, у Ника, шла игра. По-крупному, конечно. И девиц туда заказывали, если было нужно. Там тоже пили, но случайных людей наверху не бывало.

Шаги по железобетонной лестнице звучали глухо. Я бежал наверх с привычной легкостью, попутно разминая мышцы. Я им задолжал. Верхняя площадка, так же как и нижняя, была занавешена бархатной портьерой. Ник обожал бархат. Бархат и толстух. Ну, и деньги…

Потолок на втором этаже был низким, стены обиты темно-красной материей. Десятка два идиотов старательно проигрывали свои денежки на радость Нику. Самые нервные расслаблялись с девочками в оборудованных Ником кабинетах. Я не в курсе, отстегивал ли Ник этим барышням что-то от своей прибыли или же наоборот — они ему, но работу девочки никогда не прогуливали и с хозяином ладили.

В одном из этих курятников я, как оказалось, и понадобился. Пятеро типов сгрудились у дверей кабинета и как завороженные следили за тем, что там происходило. Когда я подошел, Ник знаком показал мне, что делать. Мне предстояло закончить эту молчаливую сцену. Две девицы пытались оттащить любопытствующих за рукава, но у них ничего не получалось. Дело осложнилось как раз в тот момент, когда я положил руку на плечо типу, стоявшему ко мне ближе всех. Оплеуха, несомненно предназначавшаяся мне, досталась Максине, стройной блондиночке. Удар пришелся ей прямо по физиономии. Я не смог удержаться от улыбки, увидев, что она изобразила у себя на лице. При всем желании этот тип был не в состоянии ударить сильно, но Максина как раз только что с отвращением отпустила его рукав, и оплеуха этого типа слегка вывела ее из равновесия.

— Ах ты свинья, сукин ты сын!

Голос у нее был с хрипотцой, как бы шероховатый. Она не успокоилась и отпустила ему пару пощечин — из тех, которым ведется счет в жизни мужика, даже если этот мужик мертвецки пьян. Все это время я стоял как раз позади него, и когда он вознамерился расквитаться с обидчицей, я перехватил его кулак и вывернул его, как я умею. Умею я это неплохо, хотя нравится не всем.

Сегодня я свое отработал. Я отогнал машину назад к заведению Ника. Парень все дрых, девчонка тоже выглядела не лучше. От меня воняло виски и бабой. Я поставил машину у тротуара и для очистки совести поднялся к Нику. Там все было тихо. Я спустился — пустые столики. Можно было ехать отсыпаться.

Джим, зевая, натягивал куртку.

— Я тут с одной поразвлекся. Ничего себе, — отметился я.

— Но и ничего особенного? — предположил Джим.

— Да, пожалуй.

С этого дня я стал подыскивать другую квартиру. Это было непросто, к тому же нужны были немалые деньги. Я ничего не говорил Шейле, я знал, что наша квартира ей нравилась, и боялся начать разговор. Как ей объяснить? На улице я без конца оглядывался — нет ли за мной слежки, я высматривал худую фигуру Ричарда, мне чудилось, что я вижу его курчавую голову и его лицо полукровки, его плохо отглаженный пиджак с короткими рукавами. Воспоминания детства, те, что связывали меня с Ричардом, были все одинаково тягостными и тревожными, хотя я не мог точно припомнить, с какого времени они стали такими, — ведь это были обычные воспоминания ребенка, такие же, как у всех остальных детей. Ричард был самым черным из моих братьев, и этим объяснялось почти все.

Я ходил на работу к Нику кружным путем, выходил из метро станцией раньше или позже и пробирался к бару, петляя по близлежащим улочкам в тщательно, любовно создаваемом мной лабиринте; в этой изматывающей нервы игре ставкой было некое подобие отсрочки, мнимое ощущение безопасности, за декоративной решеткой которого я прятался от будущего.

В конце концов мне приходилось входить в заведение Ника, входить, естественно, не оглядываясь, как ни в чем не бывало. Вот и сегодня, точно так же, как все последние дни, я решительно распахнул дверь бара.

Джим рассеянно просматривал вечернюю газету, разложив ее на стойке. Когда я вошел, он поднял на меня паза.

— Привет, — бросил он.

Внутри было грязно и чем-то воняло. Мой протеже что-то сказал негру, стоявшему за стойкой, и тот указал на лестницу, ведущую вниз. Я пошел первым, не оглядываясь. Не могу сказать, много ли было посетителей в этой забегаловке, похожей на все остальные, разглядывать ее мне было неинтересно.

Подвал был устроен хитро. Под лестницей начинался коридор, поворачивающий под прямым углом и упирающийся еще в одну лестницу. Посторонний тут мог легко запутаться.

Третья дверь направо. В прокуренной и какой-то нездоровой комнате их было трое: две девчонки типа «кофе с молоком» и парень.

Одна из девиц сидела на столе, не знаю, чего ждала, но ничего не делала. Другая девица и парень без тени стыда развлекались на потертом диване. Девчонка была без платья, а того, что на ней осталось, явно было недостаточно, чтоб прикрыть все, что, по идее, должно быть прикрыто.

Парень оказался, конечно же, моим братцем Ричардом. Его худое лицо блестело от пота. Парочка растянулась во всю длину дивана, и я видел, как руки Ричарда, оставив в покое бедра девицы, скользнули к ее грудям, выпиравшим из засаленного лифчика, грозящего того и гляди лопнуть.