Походило, покружило по небу над мутноватой, серой обской водой заполярное солнышко, да опять запряталось в тучи. Невелика вроде б радость, а все ж светило до неласкового кроваво — красного заката.

Теперь заметили, что и спички горят ослабшим, чадящим огоньком. А по вечерам, когда заглушат дизеля и в каютах запаливают свечки, братва жалуется друг другу и на свечки: чадят! И это еще больше будоражит воображение не обстрелянного севером молодого народа: нехватка кислорода, о — о!

В коридоре жилой палубы пахнет по-церковному — воском и парафином, но и к этому заупокойному монастырскому духу начали привыкать, никому и в мысли не придет, до чего же странный парадокс: жить на борту электростанции и запаливать по вечерам свечи, мучить глаза над книгой, пока веки не воспалятся, или скрипеть шариковой авторучкой — гусиных перьев не хватает для пущего колорита — писать по примеру Лени Мещерякова «килограммовые» письма, с надеждой опустить их в ящик на Диксоне.

Начался третий день. Петляет «Северянка» по обским протокам, то и дело укрываясь от заполошных ветров за плоскими островками, поросшими ивняком и пожухлой осокой — порезуньей, мхом и белесо — дымчатым ягелем. А в первый день буксировщик, прошлепав на север миль тридцать — сорок, неожиданно развернулся в обратном направлении и опять повторилось то, что случилось на подходе к Салехарду: отчаянно жестикулировали капитану буксировщика — почему обратный ход? Строили предположения, о которых и вспоминать теперь неловко. Но вышел на крыло мостика капитан и крикнул в мегафон: штормовое предупреждение, ветер двадцать восемь метров в секунду!