Вадим Деркач

Твое отражение

"Опостылело... Опостылело..." - кричал я громко в пространство собственной пустоты, обхватив тяжелую пылающую голову противными влажными руками. Мои локти лежали на полированной поверхности стола, который я ненавидел от всей души, но который влек меня неудержимо. Мне все надоело. Я устал. Мир ненормально выверчен в мою сторону. Он затягивает меня в клоаку грязной суеты и заставляет биться в конвульсиях фатального бессилия. Меня бы сейчас успокоила соленая капель слез, но когда это было в последний раз? Я отнял руки от лица и, откинувшись на спинку стула, задумался. Неожиданно кровавый туман тягостного беспамятства рассеялся, и ясная картина возникла среди теней былого. Все было так ярко, будто случилось вчера, будто не было долгих лет бесконечного падения. Я вспомнил все и содрогнулся...

Я был тогда совсем мал. Учение еще предстояло в будущем и не огорчало меня. Будучи единственным ребенком в семье, я был свободен во всем. Однако, несмотря на такое положение дел, я рос послушным, тихим и даже замкнутым. Сверстников я сторонился и предпочитал всему спокойные уединенные занятия каким-нибудь интересным предметом, будь то старая тряпица или веселая суета муравейника. Но воистину самыми счастливыми были мгновения, когда матушка по вечерам брала в руки книгу и читала мне. Какое расстройство доставляло мне каждый раз надобность ложиться спать и отказ продолжить чтение. С нетерпением ждал я следующего дня. Такова была моя жизнь - счастливая и простая, но разве человек шести лет разумеет радость первого и наслаждение второго? Как стремится он разрушить все и вырваться из-под опеки, расправить крылья в свободном полете, отдаться движению, не думая об опасных воздушных течениях и безжалостной ласке светила. И мне хотелось побыстрее стать большим и быть таким же смелым, сильным и дерзким как герои моих любимых книг. Все таинственное притягивало меня. В каждой стекляшке видел я сокровище, обрывок бумаги с размытыми дождем чернилами казались мне таинственными письменами, повествующими о тайнах ушедших народов, а старик... старик, живущий по соседству, мнился кровожадным пиратом, стерегущим сокровища. Последний занимал в моем сознании особое место. Да, это был странный человек. Его голова была непомерно большой в сравнении с почти карликовым ростом и узкими плечами. Это уродство могло бы показаться ужасающим, если бы не длинная курчавая борода, несколько скрывающая несуразность тела. Но самое страшное - его взгляд: тяжелый, колючий, из-под густых мохнатых бровей направленный в самое нутро всего к чему он прикасался. В любое время года старик носил одни и те же вещи: черную рубашку, застегнутую наглухо, широкие полосатые штаны и самое странное высокие сапоги с большими медными пряжками, какие я мог видеть только в кино. Неудивительно, что этот человек производил на меня жуткое впечатление, но страх и опасность - чувства, милые мальчишеским сердцам, полным верой в собственную отвагу и исключительность. Старик жил на первом этаже нашего дома. Если взобраться на бочку у стены, то можно было заглянуть через окно в его квартиру. Сколько раз я проделывал это, рискуя быть замеченным. Я был уверен, что старик убьет меня, если застанет за этим занятием. Я даже представлял себе, как он вынимает из правого кармана своих широченных штанов большой пиратский нож, не раз вкусивший кровь невинных жертв и собирается вонзить в меня, замершего от страха. Это было так жутко, но как привлекательно! В мрачной, захламленной комнатушке находилось множеством непонятных вещей и я не сомневался, что здесь, среди сувениров своих былых похождений, пират - ужас Карибского моря прячет карту острова сокровищ. Особое мое внимание привлекали настенные часы. Их корпус был обильно украшен листочками и завитушками, но вместо благородной позолоты или эмали, приличествующей им, они были выкрашены ярко-красной краской, немного облупившейся и потрескавшейся местами. Под черным, с белыми отметинами римских цифр циферблатом, мерно покачивался большой маятник, напоминающий более всего налитый кровью глаз циклопа. "Если есть где-то тайник в этом доме, то только в этих часах",- думалось мне всегда, когда мой взгляд соприкасался с кровавым зрачком... Голову сжала спазма, мне не хочется думать и вспоминать, но это было... было... Не деться никуда, не забыть... И вот однажды я играл во дворе. Старик вышел из дома и, окинув меня неприветливым взглядом, скрылся за углом. Обрадованный, я вскочил на бочку и замер от удивления - окно оказалось распахнутым. Дерзкая идея возникла в моей голове. С безрассудством, свойственным всем детям, взобрался я на подоконник. Боже, как трепетало мое сердце, сжимаемое сладостным страхом! Собравшись духом, я спрыгнул вниз. Рассохшиеся половицы заскрипели, заворчали под ногами. Часы - вот что притягивало меня. Ожидая каждую минуту возвращения старика, я, не теряя времени, пододвинул огромный старый стул к стене. Когда я залез на него и потянулся к часам, то сердце, казалось, билось в моих пальцах. "Стой!" - раздался крик за спиной. Я вздрогнул и обернулся. Стул зашатался подо мной и я, утратив равновесия, стал падать. В последний момент моя рука в поисках опоры зацепилась за часы и они с грохотом, похожим на человеческий вопль, рухнули на пол вместе со мной. "Мерзавец! Мерзавец!" - закричал старик, дрожа от негодования. Узкие высохший пальцы вцепились в мое ухо и я закричал от боли и страха. Слезы хлынули из моих глаз. Старик толкнул меня в угол. Я упал на старые пыльные книги и продолжал плакать, ожидая расправы. "Лучшие часы... мои лучшие часы... - схватился старик за голову, - Перестань плакать, перестань. Это должны быть мои слезы. Ты, мерзкий сосунок, лишил меня последней надежды. Знаешь ли ты что такое жить без надежды? Самого страшного наказания для тебя недостаточно. Смерть! Нет, ты еще не знаешь цену жизни. Я знаю, знаю чего достоин ты!". Старик схватил меня за плечи и я заплакал еще сильнее. "Я лишу тебя малого, - проговорил он почти неслышно и рот его скривился в страшной усмешке, - Я лишу тебя слез!" Он схватил склянку со стола и скрюченные пальцы потянулись к моим глазам. Ужасная боль и кровавая пелена.

Я пришел в себя на скамейке, во дворе. Ничего не сохранилось в моей голове от ужасного происшествия. Лишь ноющее ухо вызывало тревожное чувство. К вечеру боль усилилась. Я стонал и, пожалуй, расплакался бы, облегчив страдания, но слез не было в моих глазах. Это было страшно, но сосредоточится я не мог, потому что не заглушенная и безысходная боль охватила меня всего сполна. Оправиться мне удалось только через три дня. Когда я вышел на улицу, то с удивлением увидел, что двери квартиры старика опечатаны. Мои сверстники только и говорили о том, как его нашли мертвым несколько дней назад. Лицо моего мучителя было так обезображено, что соседка, приглашенная для опознания упала без чувств. Через неделю после моего выздоровления, вещи старика вывезли из квартиры и туда вселилась милая, добрая пожилая женщина. Она очень хорошо относилась ко мне, кажется даже жалела, но я никак не мог понять за что.