События, о которых я пишу в этой книге, произошли в разных частях мира с мая 1896 года по июнь 1897 года.

Я собрал книгу из статей и писем, которые уже были опубликованы. Статьи о коронации, инаугурации и юбилее публиковались в «Харперс Мэгэзин», статья о праздновании тысячелетия — в «Скрибнерс Мэгэзин». Письма с Кубы были написаны для «Нью-Йорк Джорнал», когда я был там в качестве корреспондента этой газеты, а позднее вошли в книгу «Куба в военное время». Они были любезно предоставлены издателем газеты Робертом Говардом Расселом. Глава о Греко-турецкой войне состоит из статьи, которая появилась в «Харперс Мэгэзин», и писем, которые я писал из Турции и Греции, когда был там в качестве корреспондента «Лондон Таймс».

Мы отправились в Москву за десять дней до даты, на которую была назначена коронация

[1]

. Мы выехали из Берлина в полночь, и когда утром нас разбудил проводник, мы были в пятнадцати минутах от таможни.

Шёл дождь. За мокрыми окнами, насколько мог охватить взгляд, были видны невысокие холмы, заросшие тёмно-зелёной травой. Не было ни домов, ни людей, ни скота, ничто живое не двигалось под этим низким тёмным небом, ничто не возвышалось над пропитанной влагой прерией. Это была мрачная картина пустоты и заброшенности, пейзаж без отличительных черт. Когда я сонно обозревал его, я почувствовал себя разочарованным и обманутым. Я заехал так далеко только для того, чтобы узнать, что русские степи — это просто наши западные прерии.

Но тут же в моих мыслях произошёл переворот, и вид наполнился смыслом и значительностью, поскольку перед мчащимся поездом в туманном пейзаже вырос высокий столб с чёрно-белыми полосами. Я понял, что он сообщал Германии и всему миру: «Вы можете ехать до этой черты, но не дальше». Он означал, что мы въезжаем во владения царя. Прекрасно иметь собственный дом, как постоянно призывает реклама недвижимости. Наверное, любой человек испытывает гордость, когда смотрит на забор вокруг своего земельного участка и знает, что всё находящееся внутри этого забора принадлежит ему. Но представьте, что таким забором огорожено пол-Европы, что полосатые столбы стоят от Северного Ледовитого океана до Тихого, от границ Австрии и Венгрии до берегов Чёрного моря, до Памира, до самых отдалённых британских форпостов, до Китая, как бы говоря: «Посторонним вход воспрещён. Это принадлежит мне».

Со мной поехал Троубридж

[2]

, который всё равно собирался на коронацию и умел говорить по-русски. Когда мы познакомились во Флоренции, я услышал, как он говорил по-французски, по-немецки и по-итальянски, и попросил его поехать со мной в качестве помощника. Сам я должен был представлять нью-йоркскую газету. Он был замечательным спутником, и это благодаря ему и его убедительному обращению с русскими чиновниками мне было разрешено присутствовать на коронации. Однако позднее выяснилось, что его русский ограничивается единственной фразой, которая относится к предкам собеседника. Испугавшись последствий, я запретил её использовать, поэтому его русский был сведён к словам «сколько?», «чай» и «икра». Можно сказать, что мы говорили на этом языке одинаково хорошо.

У нас было запечатанное письмо от русского посла в Вашингтоне к таможенникам. Мы дали его очень элегантному офицеру в длинной серой шинели и белой фуражке. Он взглянул на письмо, а потом, поверх наших голов, на унылый пейзаж и сказал: «Мы ждали вас в час ночи», — чем удивил нас. Мы разошлись во мнениях о том, действительно ли он знал, что мы едем. А может, он делал такое замечание каждому, кто пересекает границу, чтобы дать понять, что теперь вы и ваши перемещения становитесь предметом наблюдения и заботы русского правительства?