В предлагаемый сборник вошли произведения, изданные в Болгарии между 1968 и 1973 годами: повести — «Эскадрон» (С. Дичев), «Вечерний разговор с дождем» (И. Давидков), «Гибель» (Н. Антонов), «Границы любви» (И. Остриков), «Открой, это я…» (Л. Михайлова), «Процесс» (В. Зарев).
Верность времени
За тридцать лет литература Болгарии совершила стремительный взлет. Она приобрела богатый поучительный опыт, прошла путь поисков и обретений, который отмечен не только одними успехами.
Известный болгарский поэт Веселин Ханчев мужественно сказал о муках художественного поиска:
Современной литературе Болгарии свойственны злободневность, общественная и политическая заинтересованность, глубокий разносторонний психологизм; в произведениях о сегодняшнем дне сочетается репортажно-документальный рассказ и раздумья об этических ценностях личности; философское осмысление истории своего народа, национальных традиций сопровождается творческим усвоением художественного наследия и опыта других литератур. Расширение проблематики в творчестве писателей вызвало тенденцию ко все большему жанрово-стилистическому разнообразию.
Новаторские устремления в литературе обусловлены сложным процессом строительства социалистической культуры, начавшегося в стране после революции 1944 года. С особой ощутимостью они стали проявляться в работе болгарских литераторов с конца 50-х годов, после исторических решений Апрельского пленума ЦК БКП (1956), после устранения элементов догматизма, методов администрирования в руководстве деятельностью творческих организаций. Все это создало благоприятные возможности для развертывания творческой инициативы в разных областях искусства.
Стефан Дичев
ЭСКАДРОН
1
Вечером, после открытия Осеннего Салона 78-го года, Фрэнк Миллет пригласил нас к себе в мастерскую.
Я не раз бывал тут до того, как Фрэнк уехал для участия в Балканской кампании, и сейчас, едва переступив порог мастерской, убедился воочию, что двухлетнее его отсутствие не прошло даром. Не осталось и следа от бурного увлечения классикой. Исчезли гипсовые, слепки, обнаженные тела в золотистом колорите. Исчез даже небольшой Пуссен, которым он некогда так гордился. Куда ни взглянешь, везде разбросаны ружья, амуниция, всевозможные мундиры, русские и турецкие, разного рода трофеи — память о недавнем кровопролитии, успевшем даже для нас, современников, стать историей.
Я смотрел на висевшие по стенам рисунки. Больше всего на них. Сюжеты те же, что и на выставленных в Салоне картинах Фрэнка: идущие в атаку полки, неприступные редуты, портреты бородатых воинов. Но меня поистине озадачило, что и здесь все (шло пронизано каким-то, я бы сказал, трагикомизмом, который я ощутил уже днем, в Салоне, при взгляде на первую же картину Фрэнка. Неужто это наш Миллет с его драматизмом и патетикой? Либо же прежний Миллет был выдуманным, ненастоящим, книжным?.. Я всматривался, размышлял, сопоставлял. Мне мерещилось, что полки, столь яростно устремившиеся в атаку, вот-вот побросают оружие; что неприступные редуты, в сущности, давно пора было покинуть; что бородачи в солдатских мундирах щурят глаза не случайно — они подмаргивают нам. Война войной — казалось, говорил художник, — а жизнь остается жизнью.
Я размышлял над
новой философией
Фрэнка, над новой, только сейчас обнаружившейся гранью его таланта. Именно об этом намеревался я написать в статье для утреннего номера газеты. У меня в голове уже сложилось начало: «Гость нашего Осеннего Салона американский художник Фрэнсис Миллет, известный публике своими корреспонденциями с театра русско-турецкой войны, явил нам еще одну сторону Искусства…» Говоря по правде, дальше у меня дело не шло. Еще одну сторону? Да, возможно. Но какую? Не ломлюсь ли я в ту дверь, в которую уже давно вошли Гойя и Домье?
— Садитесь, господа! Располагайтесь! — сказал Фрэнк после того, как наша компания обошла; всю мастерскую, шумно выражая свое удивление. — Кому какие напитки угодно?
2
— Прежде всего мне хочется напомнить вам некоторые самые общие сведения об этой войне, — начал Фрэнк Миллет, наполнив наши бокалы и успев отхлебнуть из своего. — Русская политика преследовала, безусловно, и собственные цели, но суть в том, что эти цели совпадали с великой,
истинной
целью — освобождением болгар. Любая подозрительность на этот счет, даже подкрепленная документами, подозрительна сама по себе. Война завершилась на наших глазах, мы видели, как плоды ее были вырваны из рук победителя, извращены Берлинским конгрессом. И те, кто всех громче предостерегал мир о русской угрозе, извлекли для себя наибольшие выгоды. Я имею в виду прежде всего коварный Альбион, дорогой мой Фрэд! Ту плату, что получил он за не слишком умные рекомендации, которые давали султану ваши советники.
— Не отклоняйтесь от предмета, Миллет, не то как бы я не повел опять речь о русской водке.
— Извольте! Я никогда не отрицал своих симпатий к русским. Если
человечность
все еще что-то значит в нашем безумном мире, она состоит прежде всего в самоотрицании, в готовности пожертвовать собой ради истины.
— Тысяча чертей, Фрэнк! Вы смешите меня этой пасторской проповедью! Неужто вы и впрямь полагаете, что люди, подобные капитану Бураго, имеют в виду эту пресловутую истину?
— Да, — уверенно отвечал Миллет. — Возможно, вам довелось увидеть в этих людях лишь внешнюю и смешную сторону, но я этих людей знал! Да, это и подкупало в них — никаких громких фраз, все просто, обыденно… Однако пора, пожалуй, приступить к самому рассказу.
3
Финляндский полк насчитывал полторы тысячи штыков, и, если разделить эту цифру на шестьдесят три, получается, что эскадрон вынужден был более двадцати раз переправляться через реку на другой берег и столько же раз возвращаться. Это потребовало долгих часов. Добавьте к этому напряжение, усталость, холод, всяческие промедления. В особенности промедления. Неприятель в конце концов обнаружил, чт
о
происходит, и заснеженная равнина по ту сторону железной дороги гудела от выстрелов. И показалось мне, что там взметнулись огни и облака дыма, утонувшие вскоре в тумане.
— Постойте, Миллет! Вы ошиблись! — раздался возбужденный голос Пшевальского (или Пжевальского).
Все удивленно обернулись.
— В чем дело? — первой опомнилась невеста художника.
— Почему же выстрелы? Вы
обещали
бескровные сражения, Миллет!
4
Слова князя Церетелли о печальной участи, что ожидает лошадей, не давали мне покоя. И когда командующий направился в соседнее село, где рассчитывал заночевать, я поехал взглянуть, каково положение дел в эскадроне. Бай Никола последовал за мной.
Я полагал, что лошади будут расседланы, укутаны в попоны и овчины; что драгуны растирают их, согревая таким образом и себя самих — нечто крайне им необходимое. Но зрелище, открывшееся моим глазам, бесконечно изумило меня. Лошадей поили! Можете ли вы вообразить себе это, леди и джентльмены? В такую стужу их поили! Подставили к мордам котелки, похлопывают по заиндевевшим шеям, присвистывают, заставляют пить. Я подошел ближе, надеясь, что вода хотя бы согрета. Как я был недогадлив! Сразу видно, что служил в пехоте барабанщиком, не правда ли? В котелках было вино. Ракия. Водка. Остававшееся на донышке драгуны быстро, с наслаждением допивали сами.
«Благодарение господу! — воскликнул мой бай Никола. — Если что и может их спасти, так только это!»
Я собрался возразить ему — знаете, в теории мы все сильны. Но тут раздался голос капитана Бураго:
«Ладно, ребята, будет. До Пловдива еще скакать и скакать… По коням!»
