Отца моего звали Пирипъ, а меня при св. крещеніи нарекли Филиппъ; такъ какъ дѣтскій языкъ мой не могъ справиться съ такимъ длиннымъ и труднымъ прозвищемъ, то я и сократилъ его и назвалъ себя Пипъ. А затѣмъ и всѣ стали звать меня Пипомъ.

Первое самое сильное и яркое впечатлѣніе бытія получилъ я, какъ мнѣ помнится, въ одинъ достопамятный сѣренькій день, подъ вечеръ. Въ то время я уже зналъ, что безлюдное мѣсто, поросшее крапивою, было кладбище, и что Филиппъ Пирипъ, покойный прихожанинъ мѣстной церкви, а также жена его Джорджіана, умерли и схоронены на этомъ кладбищѣ; и что Александръ, Варѳоломей, Авраамъ, Товій и Роджеръ, малолѣтнія дѣти Филиппа и Джорджіаны, тоже умерли и схоронены тамъ же; и что дикій плоскій пустырь, лежащій за кладбищемъ и перерѣзанный рвами, гатями и изгородями, съ пасущимся на немъ скотомъ, — болото; а полоса свинцоваго цвѣта за нимъ — рѣка; а отдаленная мрачная берлога, изъ которой дуетъ вѣтеръ, — море; а крошечный, съежившійся ребенокъ, запуганный всѣмъ, что его окружало, и наконецъ заревѣвшій, — это Пипъ.

— Заткни глотку! — закричалъ страшный голосъ, и какой-то человѣкъ появился изъ-за могилъ со стороны церковной паперти.

— Замолчи, чертенокъ, или я перерѣжу тебѣ горло!

Ужаснаго вида человѣкъ былъ въ грубой сѣраго цвѣта одеждѣ, съ большой желѣзной цѣпью на ногѣ; голова у него была накрыта не шляпой, а обмотана грязной тряпкой; ноги же обуты въ стоптанные башмаки. Человѣкъ этотъ, промокшій до костей, забрызганный грязью съ ногъ до головы, отбившій себѣ ноги и охромѣвшій, порѣзавшійся объ острые камни, обожженный крапивой и исколотый репейникомъ, хромалъ, дрожалъ, таращилъ на меня глаза и рычалъ, а зубы у него стучали въ то время, какъ онъ взялъ меня за подбородокъ.

Сестра моя, м-съ Джо Гарджери, была слишкомъ на двадцать лѣтъ старше меня и прославилась въ собственныхъ глазахъ и глазахъ сосѣдей тѣмъ, что выкормила меня «отъ руки»

[1]

. Добираясь собственнымъ умомъ до смысла этого выраженія и зная по опыту, какая жесткая и тяжелая у нея рука и какъ часто накладывала она эту руку на своего мужа, равно какъ и на меня, я предполагалъ, что и Джо Гарджери, такъ же какъ и я, — оба мы выкормлены «отъ руки».

Некрасивая женщина была она, сестра моя; и мнѣ вообще казалось, что она и женила на себѣ Гарджери «отъ руки». Джо былъ бѣлокурый человѣкъ съ льняными кудрями по обѣимъ сторонамъ гладкаго лица и такими блѣдно голубыми глазами, что они какъ будто сливались съ бѣлками. Онъ былъ кроткій, добродушный, добронравный, обходительный, придурковатый, милѣйшій человѣкъ — родъ Геркулеса по силѣ, а также и по слабости.

Сестра моя, м-съ Джо, черноволосая и черноглазая, обладала такимъ краснымъ лицомъ, что мнѣ иногда казалось, что она моется теркой, вмѣсто мыла. Она была высока и костлява и почти не снимала фартука изъ грубаго холста, завязаннаго позади двумя тесемками, съ четырехугольнымъ твердымъ нагрудникомъ, утыканнымъ булавками и иголками. Она ставила себѣ въ большую заслугу, а мужу въ большую вину, что ходила почти постоянно въ этомъ фартукѣ.

Кузница Джо прилегала къ нашему дому, деревянному, — какъ и большинство домовъ въ той мѣстности и въ тѣ времена.

Когда я прибѣжалъ съ кладбища домой, кузница была уже заперта, и Джо сидѣлъ одинъ въ кухнѣ. Джо и я были товарищами въ бѣдѣ и всегда предупреждали другъ друга о грозящей намъ расправѣ, и въ ту минуту, какъ я, приподнявъ щеколду отъ двери и заглянувъ въ кухню, увидѣлъ его какъ разъ напротивъ двери въ углу у очага, онъ встрѣтилъ меня такимъ предостереженіемъ:

Утро было холодное и очень сырое. Туманъ усиливался по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ, такъ что, казалось, не я бѣжалъ мимо предметовъ, а они бѣжали мимо меня. Это было очень непріятное ощущеніе для такого виноватаго мальчика, какимъ былъ я. Изгороди и овраги, и насыпи натыкались на меня сквозь туманъ и какъ будто кричали во все горло: «А вотъ мальчишка съ чужимъ пирогомъ! держите его!» Скотъ также неожиданно натыкался на меня, таращилъ глаза и вмѣстѣ съ паромъ изъ ноздрей испускалъ крикъ: «Ловите воришку!» Одинъ черный быкъ съ бѣлымъ галстукомъ, — который показался даже мнѣ, подъ вліяніемъ угрызеній совѣсти, похожимъ на пастора, — такъ пристально уставился на меня и такъ укоризненно помоталъ головой въ то время, какъ я бѣжалъ мимо него, что я пробормоталъ, обращаясь къ нему: «Я не виноватъ, сэръ! я взялъ не для себя!» Послѣ того онъ нагнулъ голову, выпустилъ цѣлое облако пара изъ ноздрей и исчезъ, подкидывая задними ногами и махая хвостомъ.

Торопясь изъ всѣхъ силъ, я только что перебрался черезъ оврагъ, отъ котораго было недалеко до батареи, и только что взобрался на насыпь за оврагомъ, какъ увидѣлъ человѣка, сидѣвшаго на землѣ. Онъ сидѣлъ ко мнѣ спиной и, сложивъ руки, качался взадъ и впередъ, во снѣ.

Я подумалъ, что онъ обрадуется, когда я такъ неожиданно появлюсь передъ нимъ съ завтракомъ, а потому тихохонько подошелъ и тронулъ его за плечо. Онъ тотчасъ вскочилъ на ноги, и оказалось, что это не тотъ человѣкъ, котораго я зналъ, а другой.

Этотъ человѣкъ тоже былъ одѣтъ въ грубое сѣрое платье и на ногѣ у него тоже была цѣпь и все было такъ же, какъ у того человѣка, исключая только лица; на головѣ у него была плоская, войлочная съ широкими полями шляпа. Все это я увидѣлъ въ одинъ мигъ, такъ какъ только одинъ мигъ и могъ его видѣть; онъ выругался, хотѣлъ ударить меня, но сдѣлалъ это такъ неловко, что промахнулся, а самъ чуть не свалился съ ногъ, — и бросился бѣжать; разъ, другой онъ споткнулся и исчезъ въ туманѣ.

«Это тотъ молодой человѣкъ, о которомъ мнѣ говорилъ вчера каторжникъ!» подумалъ я, чувствуя, какъ сердце у меня заколотилось, когда я призналъ его. Я увѣренъ, что и печень у меня заболѣла бы, если бы только я зналъ, гдѣ она помѣщается.

Я былъ вполнѣ увѣренъ, что застану въ кухнѣ полицейскаго, пришедшаго меня арестовать. Но тамъ не только не было никакого полицейскаго, но никто еще и не замѣтилъ покражи. М-съ Джо изъ силъ выбивалась, убирая домъ къ предстоящему празднеству, а Джо сидѣлъ на порогѣ кухни, куда его отсылали, чтобы онъ не мѣшалъ уборкѣ. Намъ предстоялъ великолѣпный обѣдъ изъ окорока ветчины съ горошкомъ и пары жареныхъ и фаршированныхъ курицъ. Прекрасный мясной пирогъ испеченъ былъ еще вчера утромъ (поэтому рубленаго мяса сегодня еще не хватились). Сестрѣ некогда было итти въ церковь; значитъ, должны были итти мы съ Джо. Въ будничномъ платьѣ Джо былъ статный бравый кузнецъ, но въ праздничномъ нарядѣ былъ скорѣе всего похожъ на пугало. Въ настоящемъ случаѣ онъ вышелъ изъ своей комнаты, когда зазвонили въ колокола, истиннымъ мученикомъ, въ полномъ праздничномъ парадѣ. Что касается меня, то сестра, кажется, воображала, что я провинился уже тѣмъ, что родился на свѣтъ Божій. Со мной всегда обращались такъ, какъ если бы я настаивалъ на своемъ рожденіи вопреки всѣмъ требованіямъ разума, религіи и нравственности и наперекоръ убѣжденіямъ своихъ лучшихъ друзей. Даже когда мнѣ заказывали новое платье, портной получалъ приказъ сшить его такъ, чтобы оно служило мнѣ своего рода наказаніемъ и ни въ какомъ случаѣ не дозволяло мнѣ свободно двигаться.

Поэтому Джо и я, шествующіе въ церковь, должны были представлять трогательную картину для чувствительныхъ душъ. Но то, что я терпѣлъ отъ платья, было ничто сравнительно съ тѣмъ, что я испытывалъ въ душѣ. Ужасъ охватывалъ меня всякій разъ, когда м-съ Джо проходила около кладовой, и вмѣстѣ съ тѣмъ раскаяніе за свой проступокъ. Подъ бременемъ своей преступной тайны, я соображалъ, достаточно ли могущественна церковь, чтобы защитить меня отъ мести страшнаго молодого человѣка, если бы я открылъ свою тайну. Я вообразилъ, что въ ту минуту, когда въ церкви происходитъ оглашеніе о бракахъ и священникъ произноситъ слова: «Пусть теперь объявятъ это!» какъ разъ въ ту минуту мнѣ слѣдуетъ встать и просить его, чтобы онъ поговорилъ со мною одинъ на одинъ въ ризницѣ. Я далеко не увѣренъ, что не удивилъ бы нашу немногочисленную паству такой крайней мѣрою, если бы то было не Рождество, а простой воскресный день.

М-ръ Уопсль, псаломщикъ, долженъ былъ у насъ обѣдать, а также м-ръ Гобль, каретникъ, и м-съ Гобль, и дядюшка Пэмбльчукъ (онъ былъ дядею Джо, но м-съ Джо присвоила его себѣ), зажиточный хлѣбный торговецъ въ ближайшемъ городкѣ, который пріѣзжалъ въ собственной одноколкѣ. Обѣдъ назначенъ былъ въ половинѣ второго. Когда Джо и я вернулись домой, столъ уже былъ накрытъ, м-съ Джо принарядилась, обѣдъ поданъ и парадная дверь (которая въ обыкновенное время не отпиралась) была открыта для прохода гостей, и все было въ полномъ блескѣ. А о покражѣ все еще ни слова.

Я отпиралъ дверь для гостей- они могли думать, будто у насъ въ обычаѣ отпирать эту дверь-и сначала впустилъ м-ра Уопсля, затѣмъ м-ра и м-съ Гобль и наконецъ дядюшку Пэмбльчука.

Мы обѣдали въ этихъ случаяхъ въ кухнѣ и только переходили ѣсть орѣхи, апельсины и яблоки въ пріемную; и это было такою же перемѣною, какъ и смѣна будничнаго платья на праздничное.

Появленіе отряда солдатъ, которые стучали прикладами заряженныхъ ружей о порогъ двери, заставило компанію въ смущеніи встать изъ-за стола; м-съ Джо возвратилась въ кухню съ пустыми руками и остановилась, выпучивъ глаза, но успѣла произнести жалобный возгласъ:

— Господи, Боже милостивый! что же это сталось… съ пирогомъ?

Сержантъ и я находились въ кухнѣ, когда м-съ Джо остановилась и вытаращила глаза: въ эту критическую минуту я почти пришелъ въ себя. Сержантъ заговорилъ со мной, а теперь онъ, оглядывая всю компанію, любезно протягивалъ имъ кандалы правою рукой, а лѣвою держалъ меня за плечо.

— Извините меня, лэди и джентльмены, — сказалъ сержантъ:- но, какъ я уже заявилъ у двери этому молодчику (онъ вовсе и не думалъ ничего заявлять мнѣ), я посланъ по дѣлу короля, и мнѣ нуженъ кузнецъ.

— А скажите, пожалуйста, зачѣмъ онъ вамъ понадобился? — отрѣзала сестра, готовая разсердиться за то, что ея мужъ могъ кому-нибудь понадобиться.