Фамилія отца моего была Пиррипъ, а имя, данное мнѣ при св. крещеніи, Филиппъ. Изъ этихъ-то двухъ именъ еще въ дѣтствѣ вывелъ я нѣчто среднее — Пипъ, похожее на то и на другое. Такъ-то назвалъ я себя Пипомъ да и пошелъ по бѣлому свѣту. — Пипъ да Пипъ, меня иначе и не звали.

Что отца моего дѣйствительно звали Пиррипомъ, въ этомъ я могу сослаться на двухъ свидѣтелей: надпись на его надгробномъ камнѣ и сестру мою, мистрисъ Джо Гарджери, вышедшую замужъ за кузнеца. Такъ-какъ я не помнилъ ни отца, ни матери и никогда не видалъ ихъ изображеній (они жили еще въ дофотографическую эпоху), то дѣтское воображеніе мое рисовало ихъ образы, безсмысленно и непосредственно руководствуясь одними только ихъ надгробными надписями. Очертаніе буквъ отцовской надгробной навело меня на странную мысль, что отецъ мой былъ плотный, приземистый и мрачный человѣкъ, съ курчавыми черными волосами. Почеркъ надписи: «Тожь Джорджіана, жена вышереченнаго» привелъ меня къ дѣтскому заключенію, что матушка моя была рябая и болѣзненная. Пять маленькихъ плитъ, по полутора фута длиною каждая, окружали могилу моихъ родителей и были посвящены памяти пяти маленькихъ братьевъ моихъ, умершихъ въ раннемъ возрастѣ, не испробовавъ силъ своихъ въ жизненной борьбѣ. Этимъ маленькимъ могилкамъ я обязанъ убѣжденімъ, религіозно мною хранимымъ, что всѣ они родились лежа на спинѣ, заложивъ руки въ карманы, и впродолженіе всей своей жизни никогда ихъ оттуда не вынимали.

Страна наша была болотистая и лежала вдоль рѣки, въ двадцати миляхъ отъ моря. Первое живое, глубокое впечатлѣніе… какъ-бы сказать, пробужденіе въ жизни дѣйствительной, сколько я помню, я ощутилъ въ одинъ мнѣ памятный, сырой и холодный вечеръ. Тогда я впервые вполнѣ убѣдился, что это холодное мѣсто, заросшее крапивой — кладбище; что здѣшняго прихода Филиппъ Пиррипъ и тожь Джорджіана, жена вышереченнаго, умерли и похоронены; что Александръ, Варѳоломей, Абрамъ, Тобіасъ и Роджеръ, малолѣтныя дѣти вышереченныхъ, тоже умерли и похоронены; что мрачная, плоская степь за кладбищемъ, пересѣкаемая по всѣмъ направленіямъ плотинами и запрудами, съ пасущимся на ней скотомъ — болото; что темная свинцовая полоса, окаймлявшая болото — рѣка; что далекое, узкое логовище, гдѣ раждались вѣтры — море, и что маленькое существо, дрожащее отъ страха и холода и начинавшее хныкать — Пипъ.

— Перестань выть! раздался страшный голосъ и въ то же время изъ могилъ близь церковной паперти приподнялась человѣческая фигура. — Замолчи, чертёнокъ, не то шею сверну!

Страшно было смотрѣть на этого человѣка, въ грубомъ сѣромъ рубищѣ и съ колодкой на ногѣ. На головѣ у него, вмѣсто шляпы, была повязана старая тряпка, а на ногахъ шлёпали изодранные башмаки. Человѣкъ этотъ былъ насквозь-промокшій, весь забрызганъ грязью, обожженъ крапивой, изрѣзанъ камнями, изодранъ шиповникомъ; онъ шелъ прихрамывая, дрожалъ отъ холода, грозно сверкалъ глазами и сердито ворчалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ схватилъ меня за подбородокъ, щелкая зубами.

Сестра моя, мистрисъ Джо Гарджери, была двадцатью годами старше меня; она составила себѣ огромную извѣстность во всемъ околоткѣ тѣмъ, что вскормила меня «рукою». Мнѣ самому приходилось добраться до смысла этого выраженія, и потому, зная, какъ она любила тузить меня и Джо своею тяжелою рукою, я пришелъ къ тому убѣжденію, что мы оба съ Джо вскормлены рукою.

Сестра моя была некрасива собой, и я полагалъ, что, должно-быть, она и жениться на себѣ заставила Джо рукою. Джо былъ молодецъ и, лицо его окаймляли пышные, бѣлокурые локоны, а неопредѣленно-голубой цвѣтъ его глазъ, казалось, сливался съ снѣжною бѣлизною бѣлка. Вообще, онъ былъ отличнаго нрава человѣкъ, добрый, кроткій, сговорчивой, простой, но, съ тѣмъ вмѣстѣ, прекрасной малой, нѣчто въ родѣ Геркулеса и по физической силѣ, и по нравственной слабости.

Сестра моя, брюнетка съ черными глазами и волосами, имѣла кожу до того красную, что я часто думалъ, не моется ли она, вмѣсто мыла, мускатнымъ орѣхомъ. Она была высока ростомъ, очень-костлява и почти-постоянно носила толстый передникъ, завязанный сзади; онъ кончался спереди жосткимъ нагрудникомъ, въ которомъ натыканы были иголки и булавки. Она считала высокою добродѣтелью носить этотъ передникъ, а Джо постоянно укоряла имъ. Я, однако, не вижу причины, почему ей необходимо было его носить, или, если ужь она его носила, то отчего не снимала его по цѣлымъ днямъ?

Кузница Джо примыкала къ нашему дому, деревянному, какъ большая часть домовъ въ нашей сторонѣ въ тѣ времена. Когда я прибѣжалъ домой съ кладбища, кузница была заперта и Джо сидѣлъ одинъ-одинехонекъ въ кухнѣ. Мы съ Джо одинаково страдали отъ ига моей сестры, и потому жили душа въ душу. Не успѣлъ я открыть двери, какъ Джо крикнулъ мнѣ:

— Мистрисъ Джо уже разъ двѣнадцать выходила тебя искать, Пипъ. Она и теперь затѣмъ же вышла.