Меня зовут Белый Клык, хотя это, конечно, не настоящее мое имя. Во всяком случае, теперь я – Деннис Уайт. Прежнее мне нравится больше, оно лучше соответствует моему представлению о себе. Но не исключено, что дело просто в отголоске того времени, когда я был любимцем. Кое-кто может сказать, что, мол, раз ты был любимцем, раз привык к Свор­ке, тебе никогда по-настоящему не стать снова человеком – в смысле свободы бытия. Я этого не знаю. Быть на Сворке, конечно, приятнее и веселее, но можно привыкнуть и не слишком сильно желать ее. Я привык. Это, собственно, рассказ о том, как я привыкал.

Еще щенком.

Вот уже и белая нитка! Ну не возмутит ли подобным образом начатая фраза большин­ство моих читателей? Щенки, любимцы, Господа, Сворка – эти слова из старого лексикона обрели в среде рьяных сторонников силу непристойных ругательств. А кто теперь смеет не быть рьяным сторонником?

И все же как мне поведать историю своей жизни любимца, не прибегая к языку любим­цев, не принимая их взгляды на положение вещей? Поистине время должно остановиться, если каждому политику и каждому философу придется скрывать лицо под личиной правды-матки первозданного поведения. Так можно ли требовать, чтобы я рассказывал историю Бе­лого Клыка с точки зрения Динго? Нет! В мемуарах придворного Людовика XVI не могло быть места грубым выражениям санкюлотов – и для меня должно быть позволительно пи­сать о Белом Клыке так, как написал бы о себе сам Белый Клык. Так что оставим на время Денниса Уайта, а мне без дальнейших преамбул позвольте заявить, что как щенок я был за­мечательно счастлив.

Да и могло ли быть иначе? Я воспитывался в лучших питомниках Солнечной системы. Мое тело было молодым и резвым, я был таким игривым! Мое образование беспрепятствен­но рыскало по гуманитарным предметам и никогда не было принудительным. Меня радовала компания себе подобных, и я испытывал не поддающееся описанию удовольствие Сворки. Я, наконец, с раннего детства вполне осознавал прелесть своего высокого происхождения. Мой отец Теннисон Уайт был великим деятелем искусства – возможно, самым великим, причем в обществе, для которого искусство было выше всех других ценностей. Ни малая толика сия­ния этой славы не поблекла в его потомстве. Позднее, в юности, судьба отца могла помешать становлению моего «эго», но тогда хватало уверенности, что я – любимец столь ценной по­роды. Это вселяло ощущение безопасности. В чем же еще состоит счастье, как не в этом – в ощущении собственной ценности? Уж никак не в свободе. Мне известно и это состояние – ох как хорошо известно! – поэтому могу вас заверить: счастья в нем очень и очень мало. Будь я в юности свободен, почти наверняка был бы несчастен.

Господа. Позвольте мне сказать несколько слов о Господах.

Возможно, уважаемые читатели возразят, что, мол, нет нужды в моих жалких потугах поднять избитую и так надоевшую тему Господства. Нынче считается хорошим тоном обхо­дить его молчанием так же, как в третьем и четвертом веках нашей эры было не принято го­ворить с незнакомцами о Триединстве. Был ли Сын Божий одной субстанцией со своим От­цом, или только похожей субстанцией, или, может быть, точно такой же субстанцией – считалось вопросом совести каждого человека. Эта аналогия простирается еще дальше, по­тому что Господа были нашими богами, и, хотя их алтари низвергнуты, какая-то легкая аура святости (или нечестивости, что почти то же самое) все еще витает возле мест поклонения и храмов. Когда боги умирают, они становятся демонами и доставляют еще больше беспокой­ства, чем прежде, если не что-нибудь худшее.

Однако поскольку большинство участников дискуссии о первоисходной природе Гос­под не имело, в отличие от меня, опыта непосредственного общения с ними, у меня есть за­конное право заявлять о своем в каком-то смысле апостольском авторитете – уверен, что лишь очень немногие оппоненты позавидуют мне в этом.

Насколько нам дано знать, Господа – это чисто электромагнитный феномен, они созда­ны из «субстанции», которая не есть ни «материя», ни «энергия», а скорее – какая-то потен­циальность того и другого. Это не совсем верно, поскольку я не упомянул нейтрино. Ней­трино – это субатомная элементарная частица со спином +1/2, имеющая нулевые массу и за­ряд. Так вот, Господ, согласно наивысшим авторитетам (из их числа), более или менее точно можно ассоциировать (это зависит еще кое от чего) с этой частицей.

Как прямое следствие столь удивительных свойств частицы, могущество Господ достиг­ло (может быть, следует говорить «достигает»?) масштабов космоса, а их знания – границ все­ведения. Господа были чем-то совершенно неопределенным, но все же чем? О них принято говорить просто как о поле силы (или потенциале силы), по масштабам распространения и ве­личине сопоставимым по крайней мере с магнитным полем Земли. Человечество рядом с ними смехотворно ничтожно, – так зачастую казалось в то время. Так же как для Иеговы в его пер­вые, наиболее антропометрические дни, для них не составило проблемы взять из наших рук бразды правления Землей. Они обладали потенциалом, если не всемогуществом, достаточным для достижения всех наших целей и, как можно предполагать, большинства своих.

Я всегда считал, что моя взрослая жизнь началась в десятилетнем возрасте. До этого времени я способен восстановить в памяти лишь хронологию событий по нескольким клю­чевым картинам детства. Однако все на уровне предположений. Но после моего десятилетия могу вспомнить любой день в мельчайших деталях.

Наибольшее удовольствие – вспоминать среду 4 октября 2027 года. По средам, если стояла хорошая погода, Роксана вывозила нас с Плуто в сельскую местность неподалеку от купола питомника. Мы ехали по пыльным проселочным дорогам в какой-то небольшой по­возке, работавшей на солнечной энергии и защищенной невидимым, но тем не менее очень надежным пузырем-экраном, настолько мощным, что даже Господа не могли пробиться сквозь него, когда он был включен. Их случайное проникновение нас не беспокоило (мы бы­ли бы только рады появлению любого Господина, который взял бы нас на Сворку), но вот Динги после убийства нашего отца три года назад стали досаждать все больше и больше. С несколькими любимцами, посетившими Землю для собственного удовольствия, они раздела­лись так же, как с отцом, не оставив для похорон ничего, кроме пепла.

После получаса езды мы оказывались на заброшенной ферме, где продолжали наши за­нятия под сенью отягощенных плодами яблонь или, если была на то благосклонность Рокса­ны, обследовали ветхие постройки и покрытые ржавчиной механизмы. Правда, мы никогда не проникали в дом. Атмосфера присутствия Дингов держалась в нем все еще очень стойко, да и Роксана всякий раз категорически запрещала нам это.

Лишь годы спустя Роксана призналась нам в том, что мы и так знали, – это была ферма ее родителей, брошенная во время Великой разрухи 2003 года, когда экономика той части человечества, которая противилась Господству, пришла в полный упадок. Скунсы (их фами­лию еще можно было разобрать на почтовом ящике) добровольно привели детей в ближай­ший питомник – Шредер. Детей приняли, но родителей прогнали, потому что к тому времени так поступали с большинством пожилых добровольцев. Господам больше не были нужны дикие любимцы (которых никогда не удавалось как следует одомашнить), так как они стали теперь выводить собственных и, как казалось нам, любимцам, справлялись с этой работой гораздо лучше, чем Человек.

Главным образом из таких, как Скунсы, отвергнутых питомниками, и составилось то общество Дингов, каким мы знаем его сегодня. Этим, несомненно, объясняется и незрелость, так присущая многим из них и даже, пусть едва заметно, Роксане, – думаю, я уже обращал на это внимание читателя.

Это был рай. Что я могу к этому добавить?

О, я знаю, что так нечестно. Знаю, что должен попробовать. Но не забывайте, сколь необъятна эта задача; вспомните, как много людей получше меня пытались справиться с ней и потерпели неудачу. Небеса Мильтона – скука; его Эдем хоть и приятен на первый взгляд, смертельно однообразен. У Данте немного лучше, но даже большинство тех, кто восторгает­ся им, находит более трудным для себя парить в его эмпиреях, чем карабкаться по крутому склону чистилища или вязнуть в трясинах ада. Одним словом, лучше всего оставить Небеса попечению богов.

Позвольте мне начать с чего-нибудь простого, вроде географии…

Лебединое озеро было образовано из двенадцати крохотных астероидов, которые наш Господин искусно связал в некое подобие астрономических часов. Взаимные траектории двенадцати астероидов были определены с таким изяществом, что их конфигурация в целом должна была совершать один полный цикл каждые сто лет. Таким образом, зная код, стоило лишь бросить взгляд на небосвод, чтобы узнать год, месяц, день недели и час с точностью до нескольких минут. Самый большой астероид – Чайковский – имел диаметр всего шестна­дцать километров, а наименьший из двенадцати – Мильход – был невзрачной скалой не бо­лее полутора километров от полюса до полюса. Главный питомник и все долговременные сооружения самых разных размеров находились на Чайковском, но каждый любимец мог свободно перебираться с астероида на астероид, пользуясь широкими струями скоростной тяги, либо – если он чувствовал себя в силах – просто прыгая, поскольку гравитация всюду вне сооружений питомника не превышала ничтожную величину 0,03 земной. Внутри соору­жений, как и в Шредере, поддерживался удобный уровень 0,85.

Лебединое озеро, хотя и отстроенное с большим вкусом, чем другие известные мне пи­томники, мало отличалось от прочих. Стены, полы, все элементы несущих конструкций представляли собой силовое поле, заключенное в микроскопически тонкий слой материала – атомы или молекулы, что-то в этом роде. Единственным устройством, неизменно находив­шимся в любом помещении, был пульт управления, которым умел пользоваться каждый лю­бимец. С него осуществлялось управление температурой, влажностью, скоростью ветра, ос­вещенностью, эффектами тумана, гравитацией и размерами помещений. Управлять размера­ми было исключительно сложно, только профессиональный архитектор с большим опытом (или Господин) знал все вводы и выводы этого устройства. Большинство из нас довольство­валось выбором примерно тысячи стандартных команд: Луи Шестой, Фермерский Двор, За­мок Дракулы, Брюхо Кита, Сахара, Баня Сераля и т.п. Был специальный диск для установки степени реальности и стилизации любой из этих сцен. С его помощью можно было доби­ваться поистине жутких эффектов, например воссоздать ультрареалистичное болото плей­стоцена или в точности выдержанную гостиную времен возрождения Бронкса. И эти эффек­ты достигались всего лишь вращением диска…