Чеченская война — специфический наркотик. Она затягивает. На нее подсаживаются. Жестокость, мстительность, безрассудство врастают в душу намертво, ломают характер, превращают бойцов в машины убийства с вечным двигателем. Солдаты возвращаются к мирной жизни, надевают «гражданку», влюбляются, женятся, но некоторые из них продолжают вести себя так, будто вокруг война и повсюду — враги…
ПЛЮШЕВЫЙ ВОЛЧОНОК
ГЛАВА 1
Серебряная ложка, сточенная с одного бока, словно идущий на убыль месяц, мелодично звякает о край стакана. Казалось, мама с интересом смотрит, как на поверхности чая юлой вращается долька лимона.
— Мне приснился нехороший сон, — говорит она бесцветным голосом, не поднимая глаз.
И долгая пауза. Ольга привыкла к тому, что мама всегда пересказывает ей свои плохие сны. Где-то мама вычитала, что надо обязательно пересказать близкому человеку содержание такого сна, чтобы он не сбылся. «Как это скучно и неинтересно!» — думает Ольга, но виду не подает, и мама молчит ровно столько, сколько считает нужным.
— Мне приснилось, что ты спускаешься по лестнице в ночной рубашке…
— Что ж здесь нехорошего?
ГЛАВА 2
Ольга приходит домой, опускает на пол сумки с продуктами, но не слышит привычного топота.
— Мам! — кричит она из прихожей. — А где Ксюшка?
Мама появляется из кухни. На ней фартук, в руке ложка.
— Ты не волнуйся, — говорит она. — Приходил Глеб, взял ее погулять.
— Как это — «взял погулять»?! — возмутилась Ольга. — Она что, собачка?
ГЛАВА 3
Она любила вечера. Рабочий день позади. Перед глазами все еще мелькают лица покупателей, дисплей кассового аппарата, гантели, штанги, мячи и перчатки… Но уже можно расслабиться, неторопливо надеть пальто, кинуть взгляд на свое отражение в огромном витринном стекле, попрощаться со старшим менеджером, директором и выйти на улицу. Там уже темно. Уютно светятся окна домов, за шторами, словно за театральными кулисами, идет незаметное действо, называемое жизнью. Раньше Ольга мчалась домой очертя голову, глядя под ноги, чтобы не видеть этого черного неба, этого блестящего аспидного асфальта и горящих глаз автомобилей. Теперь шла до метро не торопясь, рассматривая вывески магазинов, рекламу и людей. Наступило время, когда каждую минуту можно смаковать. Наступило время остановиться и жить, потому что Ольга любила и была любима.
Черный и мокрый, как касатка, автомобиль прижался к бордюру и остановился рядом с ней. Распахнулась дверца:
— Оля!
Она даже вздрогнула от неожиданности. Глеб собственной персоной! Давно Ольга его не видела.
Он вышел из машины, подошел к ней, бережно пожал руку. Как всегда, безупречно одет, безупречно пострижен, как всегда, источает запах дорогого одеколона. Как всегда, на его губах легкая усмешка.
ГЛАВА 4
Ольга просыпается, подходит к окну и ничего не видит. Туман. Серая, беспросветная мгла накрыла ее дом, приглушила звуки, размазала краски. Куда ни глянь — матовая завеса. Нет ни земли, ни неба, ни солнца. Ольге тесно и душно, ей не хватает воздуха…
Она задергивает штору и начинает бесцельно ходить по комнате. Потом подходит к зеркалу и рассматривает свое лицо. Ей кажется, она перестала себя узнавать. «Вот лицо предательницы, — мысленно говорит она сама себе и невольно сжимает в руке тяжелую медную пепельницу. — Вот так выглядит человек, который способен на подлость. Вот такие у него глаза, вот такие губы и нос. Посмотри, насколько этот человек отвратителен…»
Она замахивается на свое отражение, но в последнее мгновение ее что-то удерживает, и она опускает руку.
Она читает его письма с ужасом. Ольга уверена, что Сергей расплачивается за ее грех. С ним что-то происходит. Судьба словно нарочно кидает его на грань между жизнью и смертью. Его жизнь превратилась в настоящий ад… У нее дрожат руки, строчки плывут перед глазами. «Милые Олюшка и доченька Ксюша! Я жив и здоров, хотя сам до сих пор с трудом в это верю. В прошлый вторник наша колонна попала в засаду…»
ГЛАВА 5
Она поняла это недавно: когда на душе очень тяжело и ситуация кажется безвыходной, надо расслабиться, перестать лгать и лицемерить, и тогда бог подскажет, что делать.
Она держит в руке горящую свечу и не сводит взгляда с пламени. Воск плавится и напоминает слезы. Огонек изгибается, словно танцовщица в ослепительно желтом сари. Голоса хора отзываются эхом под высокими сводами. На нее смотрят лики святых, но она спокойна. Душа ее открыта, намерения чисты.
Она даже не замечает Глеба. Он где-то рядом. Его тяжеловесная фигура в темном костюме напоминает тень. Хор тянет высокие ноты. Ольга почти не разбирает слов, но испытывает легкий трепет, и пальцы невольно тянутся ко лбу. Глеб поворачивает голову и с иронией смотрит на нее. Он принципиально не крестится. Венчание для него — всего лишь модный обряд. Он все время повторяет, что ненавидит лицемеров, которые ходят в церковь и корчат из себя кающихся грешников. Ольга с ним согласна, хотя его слова о лицемерии — тоже лицемерие. Глеб позер, он озабочен только тем, чтобы заострить ее внимание на своей уникальности, независимости и самостоятельности.
Священник стоит напротив них и нараспев читает псалмы. Он кажется уставшим. Наверное, ему каждый день приходится венчать пары, подобные этой, и потому он не обращает внимания на беспрестанный писк мобильного телефона, который доносится из кармана шафера. Ольга старается не смотреть на этого упитанного детину с коротким «ежиком» на голове. Он так сильно похож на пингвина, что Ольга боится рассмеяться. Челюсть шафера беспрерывно движется. Он жует жвачку и тупо смотрит на иконостас.
Священник отрывает взгляд от Евангелия и подходит к ним. Глаза у него умные и проницательные. Ольга чувствует, как свеча медленно проскальзывает через ее кулак. Она сжимает пальцы еще сильнее, но это мало помогает. Пламя свечи трещит, волнуется и вдруг гаснет. Священник продолжает ритуал. Монотонным голосом, в котором нет ни любопытства, ни сомнения в ответе, он спрашивает у Глеба:
ЗАКОН ОРУЖИЯ
Я не люблю утепляться. С самыми кручеными московскими и иными морозами борюсь быстрым бегом. Это любимая фраза моего знакомого мафиози. Он великий шутник, бродит на срезе ствола, обожает свою несчастную семью и уверяет близких, что жив до сих пор лишь потому, что умеет вовремя унести ноги от разборок. Быстрым бегом. С бандитами не якшаюсь почти два года и поэтому если и бегу, то лишь от мороза. В последнее время я мало занимаюсь спортом, и лишь ноги мои не знают покоя. И все потому, что поменял профессию — стал журналистом. Получилось все до банальности просто. Ощутив в очередной раз подсасывающую нехватку родного инфляционирующего рубля, стал усиленно читать объявления работодателей и натолкнулся на сообщение в «Московском комсомольце» — есть такая «коммунистическая», по выражению нашего любимого президента, газета. Редакция предлагала юным талантам испробовать себя в различных жанрах. И я спешно бросился за мемуары. Описал события в Закрытой Даче и ее постояльцев — представителей генофонда, которые придумывали немыслимые махинации и мошенничества самой высокой пробы, рассказал о том, как кинули тысячи акционеров банка «Евразия» и много чего другого. С этим багажом, написанным вручную, пришел в «Комсомолец». После тщательного допроса меня допустили к стриженой малолетке в ленноновских очках. Дж. Леннона я любил. С девушкой было сложнее. Она торопливо и, словно теряя терпение, осведомилась, приходилось ли мне писать хотя бы заметку для газеты. Я, конечно, ответил отрицательно, пояснив, что желание писать в газеты — это возрастной казус, своеобразное отклонение, пока еще не изученное психиатрией. И, увы, это время для меня настало. Газетная девушка возмутилась, сильно побагровела (она была крашеной блондинкой), но сдержалась, брезгливо заметила, что ни одна уважающая себя редакция не берет рукописные материалы. На что я ответил:
— Девушка, когда вы прочтете мою писанину, тут же забудете о своих словах.
Кажется, она посчитала меня сумасшедшим или по крайней мере нахалом.
Девочка взяла мои бумаги, стала бегло их просматривать, листочки, как блошки, споро перелетали из одной кучки в другую. Наконец она подняла на меня прохладные глаза и вынесла улыбчивый вердикт:
— Здесь нет информационного повода, темы изъезжены и, извините, нуждаются в затратной перепроверке.
