Солнечный зайчик, как пятнышко лазерного прицела, плясал на ее лице. Я подумал, что у снайпера, наверное, дрожит рука.

Камера показала лежащий в тесной прихожей труп, распластанный в луже подсыхающей крови, кусок стены, зеркало, обрызганное кровью. Повернутое к стене лицо лежащего ничком мужчины тоже было залито кровью, и я не мог его узнать.

Я попытался нарисовать психологический портрет убийцы. Кто он: патологический тип, маньяк или наемный убийца, киллер, как их теперь называют? Это не садист, не джек-потрошитель или чикатило, не таганрогский насильник, заставлявший свои жертвы надевать черные колготки — за этими убийствами нет секса. Может быть, это эстетствующий маньяк, ненавидящий все, кроме классического пения или джаза? История знает и такие примеры, а во времена всеобщего безумия чувства обостряются.

Комментатор на телеэкране кончил говорить и поджал губки. Электронные цифры над его левым плечом, подергиваясь, приближались к нулю. Я не дернулся, не похолодел и если вцепился в подлокотники кресла, то только для того, чтобы встать и переключить программу. Не могу сказать, чтобы я ожидал чего-нибудь подобного, но сейчас у меня было такое чувство, будто я заранее все знал. Вот так все просто. Нет, честное слово, я готов был рвать на себе волосы — ведь это было как раз то, что должно было произойти, — как же я не догадался! Ни сегодня утром, ни вечером, ни три дня назад, когда впервые увидел холодное осеннее небо сквозь разорванный глаз.

Нет, это не произвело на меня особого впечатления. Просто я люблю осень, ее яркие краски, ее до невозможного трезвые запахи и холодный трепещущий воздух.

Вы знаете это пьянящее ощущение трезвости? Нелепый оксюморон, но это так. И вот это холодное небо, оно ведь было и вокруг квадрата... Холодное небо, и если закрыть глаза или, например, запрокинуть голову, остановившись на влажной аллее, — не оно охватывает тебя и все, что вокруг — нет, оно попадает в обрамление сложнейшего, как географическая карта, рисунка скоплений желтых масс листьев: фьордов, заливов, шхер. Потом глаз начинает различать двойственность пространства. Оказывается, небо не переходит в воздух, окутывающий или срастающийся с этими массами — оно высоко и плоско лежит над пейзажем, а между — ничего. Но если все-таки, насмотревшись таким образом, после этого закрыть глаза — все снова перемещается в одну плоскость и представляется глянцевым цветным фотоснимком, сделанным широкоугольной камерой, или телевизионной заставкой, оттого что углы изображения немного растянуты: голубое в неисчислимо сложной желтой рамке, а вокруг еще квадрат. Квадрата нет.

Все это игра воображения, твое собственное состояние в этой осени в городе, где ты, несмотря на многочисленные знакомства, одинок. И в этом одиночестве иногда уменьшаешься до таких размеров, что какой-нибудь ничтожный штрих, нечто, почти не существующее, приобретает над тобой огромную власть. Может быть, что-то, еще только собирающееся случиться, но пока не случившееся? То, о чем ты помнишь, помнишь в деталях, хотя и не во всех, и когда оно случится ты снова вернешься к этим деталям, теперь уже к большему их количеству. Так на рисунке, на котором еще неясно, что будет изображено, уже видны какие-то линии, их направления, пересечения, соотношения отрезков, потом постепенно появляется общее изображение, оно уточняется, обрастает дополнительными штрихами... Но оно — это процесс творчества, здесь же как раз наоборот, здесь воссоздание: все начинается с деталей, с незначительных деталей, может быть, даже с таких, по которым трудно определить, что оно такое. Скажем, Италия еще не похожа на сапог, а тень древесной листвы на совершенно плоской стене демонстрирует тебе какие-то объемы, которых не существует на самом деле. По какой-то причине фотограф закрепил еще недопроявленный снимок. На следующей стадии проявления тень листвы уже возвращается в плоскость стены, зато вперед выступают какие-то реально существующие — или тебе это тоже только кажется? — объемы, потому что на третьем отпечатке они, оставаясь объемами, приобретают уже другое значение. Теперь ты видишь, что те, наиболее отчетливые детали, которые первыми привлекли твое внимание, оказываются лишь наиболее глубокими тенями в проявившихся теперь предметах, и даже некоторые предметы превратились в пространство между реальными предметами. Я хочу сказать, что на определенной стадии изображения или воспроизведения, когда некоторые предметы оборачиваются пустотами, и, наоборот, пустоты еще не превратились в предметы, ты оказываешься как бы на пороге восприятия, и здесь невозможно определить, является ли это изображение действительно изображением или оно всего лишь иллюзия, случайное образование, пространство, сложившееся из ложных, тоже еще не оформившихся контуров и пятен, и при окончательном проявлении снимка сойдет на нет, исчезнет, уступив место более реальным деталям, например тем, которые ты считал фоном, созданным из переплетения тоненьких линий, как тебе показалось, веточек дерева или куста. Но по мере проявления оказывается, что то, что виделось тебе твоим собственным изображением, всего лишь фон, просто темное пятно, пустое пространство или часть стены, ограниченная другими деталями, а подлинным изображением, вернее, завершающими его штрихами, придавшими ему особую достоверность, были те самые тоненькие многократно пересекающиеся веточки воображаемого где-то вдалеке кустарника. Теперь они выдвинулись на передний план в виде бесчисленных мелких морщинок на лице старика. Может быть, этот старик твой отец.

Итак, изображение исчезло, растворилось, но если ты на пороге восприятия вопреки прерванному на время процессу все-таки пытался его, это изображение, достроить, то почему, взглянув чужими глазами, не допустить, что ты и сам являешься не человеком, существом из плоти и крови, имеющим желания, душу и, может быть, сны, или хотя бы трехмерным объектом, способным сохранять свою форму, а всего лишь пространством, обретшим какие-то очертания случайно и только с определенной точки зрения из-за окружающих и создающих твой контур предметов, или вообще прорехой на холсте, сквозь которую видно осеннее небо, или, наоборот, уходящую вдаль покрытую влажными сгустками палых листьев аллею и тебя самого, неторопливо удаляющегося по ней и время от времени оглядывающегося на плакат.