Здесь мы стояли. Здесь мы вообще решили остаться. То, что за порогом, уже не имело значения. Это не значило, что мы будем стоять на месте  — просто мы поняли, что теперь будем нести его с собой, как дурачок из сказки таскал на себе дверь, охраняя ее. То, что за ней было, неважно: дом, речка, чистое поле, овраг  — это зависело от того, с какой стороны посмотреть и насколько открыта дверь. Если заглянуть туда, можно что-то увидеть, но, не разглядев, хочется увидеть больше, а больше не получается. Юра давно что-то такое подозревал и, наверное, поэтому всегда старался свести к возможному минимуму глубину своих картин. И теперь он сказал: «Это  — порог».

И тогда я понял: это было то, чего и я искал. Искал параллельно с братом, хотя и не был уверен, даже не думал, что ищу то же, что и он, но знал: это что-то существует и я найду его, — но первым нашел брат. Как всегда. Он первым догадался потащить на себе эту «дурацкую» дверь, и мне теперь оставалось только найти такую же. Легко сказать: нужное находилось между именем и словарем, но внутри этого отрезка помещалась бесконечность. Сторона многократно удваиваемого многоугольника стремится к нулю и никогда его не достигает. Это всего лишь пример, но я хотел расширением синтагмы, бесконечным уточнением слова добиться от него минимального количества значений, но так, чтобы оно все-таки оставалось в пути. Я часто мечтал вернуться к тому состоянию, когда я сам не понимал смысла написанных мной отрывков; еще не объединенных в логической последовательности, но уже тяготеющих одна к другой фраз, составляющих в этот момент какое-то хрупкое единство. В таком состоянии мне казалось, что вот сейчас будет сказано нечто самое важное, но оно, это важное, как мне казалось, проходило мимо, ускользало, утекало между пальцами, но это только казалось так, на самом деле оно вовсе не ускользало, на самом деле, обретя имя и образ, оно тут же переставало существовать, костенело в законченном контексте. «Мысль изреченная есть ложь». Во всяком случае, мысль изреченная  — мертва. Я называл предмет, регистрировал событие, но из всего этого получалась хорошо видимая оболочка, которая только скрывала сущность явления. Каждый раз, оказавшись на пороге открытия, я торжествовал  — вот сейчас я узнаю  — и каждый раз испытывал разочарование: тот мир, который открывался мне в дверях, исчезал, стоило только переступить порог.

Но мой брат своим зрением художника увидел, что за порогом ничего нет, а все здесь, в двух измерениях холста.

В то утро, а может быть, я говорю неправду, и это было в другой раз, но мне почему-то хочется объединить эти события, мы втроем (Владимир Овчинников, я и девушка Марина) пили чай у меня в мастерской на углу улиц Гоголя и Гороховой (тогдашней Дзержинского, впрочем, мы ее так никогда не называли), но все это не имеет значения, а мы пили чай, расположившись таким образом, что Марина сидела в левом углу дивана под скошенным потолком мансарды, в правом углу, где эта наклонная плоскость обрывалась, открывая довольно большой закуток, заканчивающийся широким, четырехстворчатым окном, сидел Володя. Я же на стуле сидел напротив Марины, а между нами помещался маленький, устроенный из табуретки и планшета столик и низко висевшая над ним лампа в абажуре. С моего места, чуть заслоненное скосом стены, было видно окно  — его средние створки были открыты. Надвигалась гроза. Вернее, не так: небо не темнело, не накрапывал дождь, но не то здесь, в комнате, не то везде в этот момент чувствовалось какое-то растущее напряжение. Густело.

Вдруг появилось странное, неизведанное до тех пор, но как будто знакомое чувство: ощущение приближающегося, летящего прямо на тебя снаряда. Я бы сказал, что вслед за тем, но здесь все происходило одновременно, между столиком и висящей над ним лампой что-то стало расти. От ничтожно малого до огромного, полутораметрового, ослепительно сверкающего (сверкнувшего) шара, лопнувшего со страшным грохотом в открытом окне. После этого время снова пошло.