Дровосек

Дивеевский Дмитрий

Остросюжетный историко-политический роман повествует о столкновении советской и американской разведок в 1950–1980 е годы. Глубокие экскурсы в историю дают ключ к пониманию происходящего в нашей стране сегодня, заставляет задуматься о грядущем России.

Роман насыщен драматизмом беспощадной схватки спецслужб.

Часть первая

Увертюра к открытию занавеса

Вам не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда в совершенно неподходящих местах и совсем нежданно Вам вдруг почудится музыка? То в гулком шуме зала ожидания будто взовьются к высоким сводам отзвуки известной оперы, то стук вагонных колес выдаст дробь знакомого марша, то какой-то оратор так увлечется собой, что и непонятно, говорит он или поет. Вот и в этой книге спряталась тайная музыка, которая поселилась здесь совсем не по прихоти автора. Просто, когда роман выходил из-под пера, автору послышалось, будто иногда меж строк проскальзывают мелодии, и он решил их не прятать, а просто облек в слова. Вы обязательно услышите их, когда приступите к чтению. Поэтому и названа первая часть этой сугубо прозаической работы «Увертюра к открытию занавеса». Это очень длинная увертюра, она занимает четверть всей книги. Читая ее, Вы услышите отзвуки разной музыки: и перезвон древней бандуры на берегу Днепра, и визгливую флейту наступающих вражьих полков, и глумливое треньканье разбитого салунного пианино. Длинную увертюру трудно слушать, но без нее никак нельзя обойтись, настолько важно ознакомление с очень обширной темой повествования. Как только Вы прочитаете первые две главы романа, Вы поймете, почему это так.

Способность любить есть богоподобие человека.

Неспособность любить есть ее противоположность.

Бойтесь… неспособных любить.

Глава 1

1958 год

Жаркий летний день. Помещение резидентуры ЦРУ в Нью-Йорке. Из приемника льется хриплое подвывание саксофона. Оно полно истомы и ленивой сытости.

– Что за странное лицо у этого русского! – задумчиво промолвил Зден Полански, разглядывая въездную анкету Олега Голубина. – В нем есть какая-то отталкивающая сила. А ведь вроде бы правильные черты, мощный череп. Разве что улыбка необъяснимо гнусная. И как только их кадры подбирают подобных типов на оперативную работу? Он же обречен на нулевой успех. Ни один порядочный человек не захочет с ним водиться.

Его коллега по русскому отделу ЦРУ Стенли Коэн коротко усмехнулся.

– Ты уже решил, что Голубин – разведчик. А это еще доказать надо, Зден. Почему из всех пятнадцати аспирантов ты заподозрил именно этого типа?

– Я ничего пока не утверждаю, так, больше интуиция. Хотя его анкета кажется мне не совсем убедительной. Уж больно он молод и зелен, чтобы быть включенным в такую престижную группу. Представляю, как в нее рвались сильнейшие из сильнейших. Вот, посмотри, кто к нам приехал: участники войны, бывшие партийные боссы, авторы прозвучавших публикаций и так далее. А у этого за душой – ничего. Может быть, конечно, он племянник какого-нибудь министра – тогда другое дело. Однако это еще предстоит выяснить, но я хочу заниматься в первую очередь им. Что-то в нем есть особенное.

Глава 2

1957 год. Пламя ненависти

В памяти Збигнева Жабиньского навсегда останется залитое слезами лицо отца, который водил смычком по струнам расстроенной скрипки и рыдал в голос. Неверные и срывающиеся звуки полонеза Огинского перемешивались с плачем старика и делали картину невыносимой. В тот день пришла весть о провозглашении в Польше коммунистического правительства. Прочитав газеты, Рышард Жабиньский, бывший посол Польши в Канаде, открыл книжный шкаф, достал из-за стопки журналов бутылку водки, жадно выпил ее, наливая стакан за стаканом, потом взял скрипку и, закрыв глаза, начал играть.

Шел тогда 1945 год. Збигневу исполнилось 17 лет, семь из которых он провел в Канаде. Спокойная страна, благополучный народ. Что еще надо для подростка, чтобы вырасти жизнерадостным и здоровым человеком? Но для семьи польского дипломата, словно пуповиной привязанной к своей родине, лишь первый год пребывания в Канаде был относительно безоблачным. Жабиньские наблюдали за тем, что происходит в Европе, и надеялись, что Святая Дева обережет их родину от нависших с Востока и Запада грозовых туч. По отцовской линии род Жабиньских брал свои истоки из старинного шляхетского сословия. Не одна голова полегла в борьбе за независимость Речи Посполитой. Казалось, в двадцатом году судьба улыбнулась полякам. Им наконец-то удалось разгромить русскую армию и установить собственную власть у себя в стране. Но всего лишь девятнадцать лет продолжалось это упоительное состояние взлета национального духа. Надежды на защиту Неба не сбылись, и Жабиньские со страшной болью восприняли раздел Польши между Гитлером и Сталиным. Потом они сопереживали борьбе за освобождение, питали надежды на Армию Крайову, помощь западных союзников. Однако кончилось это приходом в Польшу большевистского режима.

Збигнев смотрел на отца, и душу его раздирала жалость к старику и ненависть ко всем пришлым – фашистам, коммунистам, и особенно к русским, учредившим в стране новое, чуждое правление.

Старый Жабиньский приложил немало сил для того, чтобы подготовить сына к самостоятельному осмыслению мира, привить ему вкус к политике. Было естественным, что все его воспитание вращалось вокруг истории родного края – истории бесконечных войн с соседями, временных побед и горьких поражений. Отец Збигнева нес в себе свойственное шляхте высокомерное отношение к православным соседям, полагая, что католическая вера ставит его выше этих духовно недоразвитых людей. Он считал, что православие не дает народу возможности выжить в исторической битве. Тот, кто считает себя грешным и осужденным на вечное покаяние, не может разогнуть спину и будет побежден сильными противниками. Какая, казалось бы, небольшая разница в вере, а как она сказывается на характере народа! Католик видел в Христе Искупителя. Господь своей мученической смертью искупил былые и грядущие грехи верующих в него. И Папа Римский всегда может рапростереть длань над тобою и сказать: иди и завоевывай, не жалей врагов, убивай и жги, я заранее прощаю тебе твои грехи, я наместник Бога на земле. А убогая православная вера утверждает, что Христос был всего лишь Спасителем, то есть указал путь спасения грешным людям. Но какой путь? Тот самый, которым прошел сам, – путь смирения и покорности, вечного осознания своей человеческой ущербности и стремления ее исправить.

Будучи молодым офицером, Рышард мог убедиться в неполноценности русских пленных в многочисленных лагерях, образовавшихся после «Чуда на Висле» – разгрома армии Тухачевского. Тогда в этих лагерях загнулись от голода более ста тысяч пленных. Особенно их никто не считал. Пленных держали там только из чувства страха и ненависти к москалям. Война была выиграна, и лагеря можно было бы распустить. Но боялись новых нападений и рассматривали пленных как заложников, постепенно уменьшая их число голодным мором. Вот тут и проявилось православие русских, будто бы забытое во время гражданской войны. Перед лицом смерти бывшие красноармейцы стали носить нательные кресты, среди них появились доморощенные священники, и даже стало проводиться что-то наподобие молебнов. Глядя в глаза этим людям, подпоручик Жабиньский видел в них бездонную неземную пустоту – они уже готовились уйти Туда. Готовились смиренно, принимая это как волю Божью. Нет! Такая вера ему не нужна! Как повел бы он себя на их месте? Скорее всего, погиб бы при попытке к бегству. Но вот так обреченно ждать кончины он не смог бы. Жизнь дается для того, чтобы жить, а не ждать.

Глава 3

1958 год

Резидентура ЦРУ в Нью-Йорке. Снова из приемника льется голос саксофона, источающий призыв истомленной плоти и тайну соблазна.

Рассматривая постельные фотографии Голубина и Гарсии, Зден заметил, что девушка, кажется, схватила крепкий кайф.

– Непонятно, кто на кого из них будет работать. Похоже, она под впечатлением, – сказал он Клайву.

– Можешь не опасаться, приятель. Эта девка видела и не таких героев. Какие наши дальнейшие действия?

Глава 4

1960 год. Крылья ястреба

Чем дальше Збигнев Жабиньский углублялся в мировую историю, тем яснее для него становилось, что ее основными действующими лицами являются империи. Они появляются, расцветают и распадаются. Империи в их лучший период являются наиболее развитыми территориями планеты.

«Если бы Древний Рим не развалился, – думал Жабиньский, – какая колоссальная цивилизация сегодня возвышалась бы на его месте». Но все империи разваливались, вызывая крупные потрясения. Збигнев задался целью выявить глубинные причины распада империй и разработать такую схему, которая позволяла бы имперскому государству быть стабильным на многие века. Почему? Потому что он хорошо понимал, что США предопределена роль империи. Только у этой империи пока нет осмысленных научных основ существования, а стихийное развитие может однажды привести к участи Древнего Рима. Да, США – формирующаяся империя. Что же в этом плохого? Империя прогресса. Демократическое устройство американского типа является самым передовым. Оно перемалывает расовые, религиозные, культурные предрассудки населяющих ее народов, оно дает каждому равные права, обеспечивает свободу всех основных форм существования: свободу труда, свободу передвижения, свободу совести и организаций. За малым исключением, конечно. Но исключения подтверждают правила. Если представить себе, что все человечество живет по-американски, то это и будет картина самой совершенной цивилизации человечества.

Жабиньский спокойно смотрел на то, что американское общество имеет невысокий духовный и культурный уровень. В конце концов – это все вещи вторичные. А вот первооснова – индустриальный базис – неоспоримо выше всех существующих на планете.

Конечно, как империя, США будет иметь тенденцию к расширению. Это закономерно. Америка неизбежно будет включать в свою орбиту все новые и новые территории. Только территории соцлагеря пока для нее – табу. Открытых посягательств на них делать нельзя. Слишком сильны коммунисты. Попытки переворотов там провалились, советы умеют подавлять их железной рукой. Поэтому основным театром действий до поры до времени будет «третий мир». Здесь развернется главная схватка за сферы влияния. Наработаны уже убедительные модели, которые позволят рано или поздно обогнать СССР в этой гонке. Демократии в Южной Корее и Тайване – лучшее доказательство преимуществ американской модели перед советской. Ведь их антиподы – Северная Корея и КНР – демонстрируют несопоставимое отставание в темпах развития и уровне жизни.

Но, расширяя империю, надо уже сейчас заботиться о том, чтобы она в будущем была сколочена крепкими гвоздями и не развалилась.

Часть вторая

Половецкие пляски

Кто не помнит половецких плясок из оперы великого Бородина «Князь Игорь»?! Удивительная музыка, соединившая в себе могучие ветры Великой Степи с шумом валдайских дубрав, ветры, ворвавшиеся в наши пределы и оставившие след в русской душе. Что такое половецкие пляски? Это буйная стихия степной вольницы, столкнувшейся со странами Заката в неукротимом поиске истинной свободы духа. Не половецкие ли пляски гудят в соленой русской кровушке, так и не захотевшей смешаться с пресной европейской водицей?

Глава 1

1987 год. Живи, олень

Олень брел по голубому январскому снегу не спеша, по-хозяйски оглядывая окрестность и похрапывая от обжигающего воздуха. Его мех искрился в лучах молодого утра, и он был беззаботен, этот олень, не знавший, что за ним поворачивается ствол карабина. Чистое синее небо источало дрожащий свет, роившийся бесчисленными золотыми бликами. Кедры вокруг большой, занесенной снегом поляны беспомощно опустили ветви, не в силах остановить расправу над жизнью, ликовавшей в теле горячего животного.

Данила поймал оленя на мушку. Осталось только спустить курок – и… «Господи, в кого я целю? Зачем я хочу убить его? Ведь это Твой плод, Твое дитя. Чем он хуже меня? Разве он не брат мне? Он не знает подлости, он лучше меня. Почему я целю в него, Господи? Ведь я верю в Тебя – как же Ты позволяешь это? Где кончается моя воля и начинается Твое повеление? Господи, что же происходит?

Зоя… Я целю в оленя, а в глазах она, лишившая мою душу света. Под прицелом моей боли и ярости. Все, на что способен раб Твой, Господи, – это ненавидеть себе подобного за грехи свои. За свои, за свои, за свои, конечно. Все греховное, что делала, она делала именем моим, потому что была отражением моим. Отражением моей душевной скудости, слабосердия. Не смог от ее ожогов подняться. Закаменел душой, а она своей женской волной об этот камень разбилась, разлетелась мелкими брызгами – и такого натворила, что дышать трудно, как вспомнишь. Стерва, нечисть, нелюдь. Господи, неужели я так ужасен в отражении своем – в жене моей?

Что ж, подставь карабин стволом к подбородку, закричи зверем в последний раз оттого, что она тебе за все хорошее душу растоптала, нажми курок – и полетишь в преисподнюю, потому что не смог смириться, не смог в себе доброты найти, чтобы простить ее и подняться на ангельских крыльях благости. Тогда еще знал, что не смогу, никогда не смогу.

Ты, Господи, не позволил позорной смерти в петле, голос Твой в последнее мгновение остановил меня. Ну и, конечно, мальцы. Тогда еще крошки были: папка, папка, покатай на спинке… От смерти Ты спас меня, Господи, а жечь продолжал годы и годы. За что, за что?..

Глава 2

1987 год. И сходятся судьбы…

Декабрь восемьдесят седьмого года выдался в Горьковской области снежным и морозным. Выйдя из вагона в темное зимнее утро, Булай вдохнул обжигающий ледяной воздух и оглянулся вокруг. Перрон станции Арзамас освещался тусклыми электрическими фонарями, по нему брели к вокзалу немногочисленные пассажиры, прибывшие из Москвы. Встречающих не было. Не было и Стеблова. Данила поднял воротник дубленки и поспешил к теплому зданию вокзала. Он был полон воспоминаний о прощании со Светланой в предыдущий вечер. Почему-то она не хотела отпускать его в Арзамас, хотя вразумительных объяснений этому дать не могла. Единственным понятным мотивом было то, что она очень любит быть вместе с Данилой и каждый момент разлуки воспринимает болезненно. Светлана призналась ему, что по натуре она – кошка. Если пригреется на груди, то согнать ее трудно. Однажды она даже рассказала, что, вспоминая его в разлуке, смотрела на себя в зеркало, плакала и без конца повторяла «мяу». Но сейчас было что-то другое. Светлана странным образом реагировала на известие, что он едет к своему другу-священнику. Она не верила в Бога и считала религиозность вредной блажью. Ей были неприятны люди, становившиеся на колени перед иконами, унижающие свое достоинство надеждами на помощь непонятных сил, умиляющиеся от вида храма на пригорке или колокольного звона. Поэтому и дружба Данилы с попом не укладывалась в ее представления о нормальном отношении к миру.

Данила увидел Стеблова, в тулупчике, выбирающегося из дверей вокзала.

– Здравствуй, здравствуй, милый, чуть было не опоздал. Едва с соседом его «Москвич» завели, видишь, мороз-то какой. Ну, поехали быстрей.

Через полчаса они уже сидели в теплом домике священника в Выездном Арзамасе, вместе с его женой Софьей пили чай и вели разговоры. В соседней комнате спали трое малолетних детей Сергея. Поначалу в его супружестве были трудности, Софья никак не могла понести. Только после пяти лет неустанных молитв и поездок по святым местам дело наладилось. Теперь в семье росли две девочки и младший – мальчик. Софья сильно располнела, но природный румянец, белый цвет кожи и голубые глаза делали ее привлекательной.

«Интересно, а венчанные женщины хотят нравиться посторонним мужчинам?» – подумал Булай, глядя на жену Сергея.

Глава 3

Любовь и вера

Странная выдалась ночь, странная встреча. Когда гости улеглись спать, Аристарх ушел в свою мастерскую, что располагалась в кирпичном полуподвальчике дома, натопил дровами каменную печку и закурил, облокотившись на древний столярный верстак, коим пользовался еще, наверное, прадед хозяина дома. В мастерской пахло березовыми дровами и дымком от печки. В маленьком оконце подвывал сквозь щель ночной ветерок. Комлеву не спалось. Не то появление чекиста разбудило в нем старую боль, не то настала пора очередных дум, какие бродят стайками где-то рядом с сознанием, а потом заполняют голову и начинают мучить день и ночь.

Аристарху было о чем думать. Когда-то блестящий выпускник Ленинградского университета, молодой доцент исторического факультета, счастливый муж и популярный публицист, он неожиданно для себя, как в обрыв, упал в неволю, совсем не предполагая, как глубок и темен этот обрыв. Все началось с кухонных дискуссий нескольких близких друзей, единомышленников и собутыльников. Все – выпускники одного курса, все увлеченные историей ребята, они не могли ограничиться только материалами, которые предлагал им учебный курс. Всеми правдами и неправдами искали они дополнительные источники, конечно же, находили и упивались ими, плохо различая, насколько объективны и полезны были эти работы. Как бы там ни было, движение этой группы к имперско-православному направлению мысли было закономерным. Они хорошо видели, что в университете существует засилье профессоров, которые барьером стояли на их ознакомлении с трудами русских философов XIX и начала XX веков и сознательно отсекали все попытки углубиться в историю Российской Империи. Запретный плод сладок и толкает к запрещенным поступкам. Вскоре друзья обособились в узкую группку единомышленников и стали называть себя Христианско-социальной партией, хотя ни программы, ни устава, ни понятия о том, каковы должны быть действия партии в той обстановке, у ребят не было. Хотя они и понимали необходимость конспирации, слух о ХСП потихоньку пополз по университету, и к ней потянулись другие студенты. Мало-помалу организация стала насчитывать более двадцати человек, и тут пришло решение написать, как и положено, программу и устав. Документы эти после долгих споров были написаны. Они предполагали ненасильственное устранение КПСС от власти и установление переходного режима во главе с Христианско

Затем была написана и размножена на машинке первая прокламация, которую один из студентов разбросал ранним весенним утром на линиях Васильевского острова. Через неделю вся организация оказалась в следственном изоляторе КГБ СССР.

Тогда Аристарху было тридцать пять лет. Теперь завершался пятый десяток, но ему казалось, что не пятнадцать лет минуло с момента ареста, а целая эпоха. За это время Комлев прошел огромную школу жизни, а главное – сумел создать для себя твердое представление о том, что происходит с ним и с его Родиной. В первые годы неволи самым тяжелым испытанием оказался разрыв с семьей. Аристарх искренне любил свою Веру, боготворил сына Витьку, и для него было ударом ее быстрое и непреклонное решение разорвать брак сразу после его ареста. Это решение просто не умещалось в голове. Еще дожидаясь суда в следственном изоляторе, Аристарх страдал от того, что на свидания вызывают его товарищей поневоле, и они приходят с этих свиданий просветленные, приносят с собой передачки, которыми делятся с сокамерниками. А Вера не появлялась, и это не поддавалось пониманию. На письма Аристарха она не отвечала, хотя, казалось бы, объясниться с ним требовала простая порядочность. Только много позже, когда Аристарх уже сидел в Дубравлаге, к нему приехала на положенное раз в году свидание мать. Она рассказала, что еще во время следствия его жена стала демонстративно появляться на улицах с Юркой Фоминым, другом семьи с давних лет, и все поняли, что это совсем не начало их романа, а продолжение давней связи. Видно, жене стыдно было открывать перед Аристархом именно такую историю, и она предпочла простой и удобный путь прекращения всякого общения. Тем более, прекратить общение с заключенным проще простого. Хуже всего было то, что она не хотела общения с отцом и Витьки. Мальчик жаловался бабушке, что Вера неоднократно отнимала у него письма, которые тот тайком писал отцу. Сжалось у Аристарха все внутри, нежданно-негаданно кончился ясный день, и настала беспросветная ночь. Куда не потянись, куда не погляди – ни помощи, ни сочувствия ждать не приходилось. Аристарх знал, что слезы облегчают душу, но он не научился плакать в детстве. Отец его, сварщик Кировского завода, был человеком суровым и молчаливым. Он много времени уделял единственному сыну, но при этом мало с ним разговаривал. Либо они вместе работали по дому, либо ходили на рыбалку, или даже во время походов на футбол между отцом и сыном сохранялось такое молчание, которое не нуждалось в словах. И еще отец никогда не показывал своих чувств. Вот и Аристарх научился не плакать. Вместо плача он умел уходить в себя, и это пригодилось в неволе.

Нравы на зоне были простыми и грубыми. Из ста человек лагерников примерно тридцать составляли диссиденты из числа евреев, осужденные по разным антисоветским статьям. В том числе и группа из десяти человек, пытавшаяся угнать самолет в Швецию. Их арестовали во время посадки в самолет, они признали свои преступные намерения и получили разные сроки, после которых намеревались выехать в страну обетованную. Помимо этого отбывали свой срок несколько латвийцев во главе с бывшим доцентом рижского университета Пиебалгисом, который, будучи агентом ЦРУ, завербовал еще несколько человек. Были тут и разномастные украинские националисты, начиная от соратников Степана Бандеры, кончая новоявленной молодежью, ненавидевшей советскую власть не меньше Бандеры. Русские заключенные являли собой также довольно разношерстную группу людей. Девять членов ХСП во главе с Аристархом были наиболее сплоченным ядром русской части. Но после следствия и суда в группе появилось твердое мнение, что кто-то из ее членов «стучит» КГБ, и в ней исчезла прежняя доверительность. Помимо питерцев, здесь были другие интеллектуалы: один журналист, пытавшийся переправить на Запад свою рукопись книги под названием «Собачья жизнь в СССР», несколько членов рязанской студенческой антисоветской организации, которые писали запрещенные стихи. Были и люди особенной судьбы. Среди них – какой-то офицер-моряк, пытавшийся во время стоянки на рейде в Киле вплавь уйти к немцам, деревенский парень Федька, сочинявший частушки и певший их под аккомпанемент собственной гармошки. Какой-то районный суд усмотрел в частушках Федьки статью 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и припаял ему четыре года лагерей. Отдельно существовала группа сталинских генералов МГБ, которые были осуждены не на двадцать пять лет, а практически пожизненно. Их барак напоминал скорее дом престарелых, чем место содержания заключенных.

Глава 4

1986 год. Железные дровосеки

Когда-то Женя Корнеев, которого друзья ласково величали Кренделем за его круглое и румяное лицо, научился готовить плов, и у него действительно получалось это восточное яство. Супруга Кренделя с двумя маленькими дочками частенько уезжала в Москву, и тогда не приспособленный к одиночеству «соломенный холостяк» использовал плов в качестве стенобитного снаряда для проникновения в чужие крепости в посольском доме на Швингер-штрассе. В такие дни он пытался накормить своим изделием как можно больше знакомых, а заодно сбежать из своей пустой квартиры. У него был небольшой, удобный для переноски казанок, с которым он и путешествовал по друзьям. Чаще всего явление Кренделя с казанком приходилось переживать Булаю, так как они были и друзьями, и напарниками в оперативной работе.

На этот раз, разбавив бараний жир плова «столичной» водкой, Корнеев читал Лизе «Волшебника Изумрудного города». Больше всего на свете он любил детей и ненавидел телевизор. А Лиза была таким благодарным слушателем, что засыпала у него на коленях.

– Это не сказка совсем про волшебный город, – сказала она, когда Крендель на минуту примолк. – Все в нем настоящее, все такое живое. Вот вы, например, дядя Женя, совсем как Страшила – такой большой, и лицо у вас такое доброе…

Сидевший рядом в кресле Данила рассмеялся и сказал:

– Нет, солнышко. Это только с виду дядя Женя такой добрый. А на самом деле он не Страшила, а Дровосек. Железный Дровосек. Вот завтра утром все дети будут сладко спать, а он встанет затемно, смажет свои части маслом, возьмет топор и уйдет в лес дрова рубить. Там всякие серые волки, а ему ничто не страшно. Ему нельзя бояться, нельзя работу бросать. Потому что в Волшебном городе все ждут, когда он дров принесет.