Германия, осень-зима 1928 года (21 месяц до рождения нового мира)

Уходящий в бесконечность фасад, узкие, зажатые между пилястров окна - архитектор явно силился придать готическую легкость гигантскому, тянущемуся на целый квартал амбару. Бесполезные старания. Неуклюжие, до пошлости утилитарные арки выходящего на октагональную площадь парадного подъезда не оставляли места воспетому в Нотр-Дам де Пари стилю.

Вид изнутри оказался гораздо интереснее. За тяжелыми, больше похожими на крепостные ворота дверями, после вестибюля и короткой лестницы, открывался огромный атриум. Солнечные лучи свободно проникали внутрь сквозь свод стеклянной крыши. Поддерживающие конструкцию исполинские колонны отделаны расписной лепниной и превосходным розовым мрамором. По низу, до высоты человеческого роста - обшивка из дубовых панелей. Наборный паркет сделал бы честь любому королевскому дворцу.

Но такие мелкие детали сперва не заметны - взгляд притягивают огромные часы и расположенная почти под ними, на небольшом возвышении-алтаре, бронзовая статуя женщины высотой в четыре человеческих роста. Издали ее можно принять за богиню правосудия, только почему-то изрядно погрузневшую и без весов. Однако если подойти ближе и разобраться в деталях, становится ясно - скульптор изобразил простую крестьянку с корзиной, полной даров природы.

Что это? Пантеон? Гробница? Храм? Конечно нет! Хотя последнее недалеко от истины - это действительно храм, но... торговли. Залы берлинского универмага Wertheim 1928 года отличаются от пошлого кафельного эрзаца торгово-развлекательных центров 21-го века как золото от латуни. Тут все по-настоящему, без китайских подделок. Поразительная роскошь интерьеров, вышколенная обходительность персонала, высочайшее качество товаров. Можно спросить любую фрау, и она охотно подтвердит - так было и десять, и двадцать лет назад; так же будет всегда. Удивительное постоянство для страны, в которой дети все еще играют старыми купюрами в миллиарды марок.* Еще более удивительна вера в благополучие неотвратимо приближающегося будущего.

Москва, апрель 1930 года (три месяца до р.н.м)

Мне не нравился этот город в 21-ом веке, еще менее он симпатичен сейчас. Чем ближе к центру, тем сильнее подавляет хлещущая через край энергия. А уж на самой Тверской... Тяжело даже дышать - воздух стянут в тугой жгут токами быстро мелькающих событий.

Все одновременно и сразу.

Пущенный неуклюжим галопом тяжеловоз с пустой грохочущей телегой. Энергичные тычки локтями под ребра в плотном потоке идущих по тротуару мужчин и женщин. Кучер, бешеным матом нахлестывающий впряженную в груженые сани лошадь. Смешной самодельный автобус, смахивающий на гибрид детской коляски и списанного в Париже грузовика. Стайка низкорослой шпаны, с невероятной ловкостью сквозящая за добычей между пешеходов. Вонючие конские яблоки. Норовящие попасть под ноги серые булки вывороченной из мостовой брусчатки. Чьи-то расквашенные футбольные башмаки, суть кроссовки 20-х годов, давящие нежную кожу моих немецких туфлей...

Ручку двери в "Гастроном N1", он же "Елисеевский", а еще точнее "Инснаб",* я рванул на себя как пилот сбитого самолета - рычаг катапульты.

Берхтесгаден, декабрь 1928 года (девятнадцать месяцев до р.н.м.)

Люди говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Врут, однозначно! Не быстро - мгновенно! Полугода не прошло, как "слез с нар", пары недель - как перестал считать пфенниги, а тут на тебе, проснулся от чувства, что рядом на кровати пусто.

Машинально потянулся дальше, в попытке нащупать тепло - но под пальцы попала лишь сбитая ткань простыни. Только где-то под ногами придавил одеяло верный страж Марты - самый уродливый кот в мире. Нос вдавлен, половина левого уха оторвана, глаза цвета гнилой тыквы. Охотно откликается на кличку Rostrot,* но по мне он просто "ржавый". Скотина ненавидит меня с первого же дня знакомства, не может простить ласкового выкидывания во окно со второго этажа - я тогда не знал, кто его номинальная хозяйка. После колбасной дипломатии он перестал щетиниться, но этим наши взаимные симпатии и ограничиваются.

Негромко хлопнула входная дверь, послышались легкие шаги.

- Guten Morgen! - Марта вывалила беремя звонких от мороза поленьев у камина.

Ленинград, январь-февраль 1929 года (полтора года до р.н.м.)

Все большие вокзалы похожи друг на друга. Под высоким сводом - пронзительные гудки и суровое пыхтение локомотивов, медленный скрип ползущих по рельсам колес, тяжелый звон металла сцепок, длинные ряды вагонов и неудобные проходы между ними. Кислый запах отходов и дешевого варева. Продуваемый через любые двери и переходы чад сгорающего в топках угля. Гулкий гомон и суета людской толпы.

Но если вглядеться в детали, где как не в Риге найти столько статистов Версальского мира в разнообразных по крою и знакам различия шинелях - пошитых из одного и того же английского хаки? Евреев в черных кафтанах, то и дело подергивающие руками свои курчавые бороды? Легендарных стриженных в кружок русских мужиков, нагло сушащих портянки на батареях отопления? Дам в старомодных мехах, словно совершивших темпоральный прыжок из благословенной весны четырнадцатого?

Или взять господина, гордо следующего по перрону в роскошной бобровой шубе до пят, да еще в сопровождении утопающей в меху молоденькой особы. Пудов эдак восемь самоуверенности и богатства, причем в каждом шаге. Тяжелая трость зажата в руке как офицерский стек - погонять нерасторопную прислугу. Первостатейный барин, только-только сошел с картины подмосковного быта первой половины девятнадцатого века.

Да он еще к нашему поезду направляется?! Неужели на самом деле русский? И почему носильщик за ним поспешает с горкой чемоданов на специальной тележке, вместо того что бы торопиться к багажному вагону, как это заведено в "культурной Европе"?* Неужели?!

Москва, апрель-май 1930 года (три месяца до р.н.м.)

- Так вот, товарищи! - докладчик с бородой испанского гранда, он же главный идеолог дискуссии, отставил опустошенный жадными глотками стакан куда-то вглубь кафедры. - Мне задали вопрос: каковы же масштабы предстоящих свершений? Отвечу вам как настоящий коммунист, то есть честно и прямо. Как вы уже все знаете, принятый в два года назад генеральный план развития СССР рассчитан на пятнадцать лет. Согласно ему в одном только сорок втором мы должны провести работы на сумму, превышающую по стоимости все существующие на сегодня фабрики и заводы в пять, а лучше шесть раз. Иначе говоря, в тридцать три раза больше, чем в прошлом году! Много это или мало? Героическая эпопея Магнитогорского завода* нынче на слуху у всех, поэтому я могу сказать просто - через двенадцать лет мы будем легко строить по двести сорок "Магниток" в год! И это, товарищи, лишь начало нашего пути к коммунизму!

Ого, смело рубанул. Пяток крупных комбинатов в год - верю охотно, нормальный темп стартующей с низкого уровня страны. Десять, тем более двадцать - реально ценой энтузиазма и лишений, большевики пока еще горазды на подвиги, могут и вытянуть. Но двести сорок, это же абсолютно за гранью здравого смысла!

Между тем зал взорвался бурными овациями. Издержки возраста - подросшие при советской власти парни и девчата наивны и смелы, верят большевикам, поэтому готовы хлопать любой чепухе о светлом будущем. Но куда смотрят старшие, отягощенные возрастом и пиджаками граждане? Прошли через революции, голод и войны - а ума не нажили? Никак не могут насторожиться, вдуматься в бредовую нелепость заявленных объемов? Неужели какие-то другие люди еще три года назад яростно громили леваков с высокой трибуны: "строить Днепрогес для нас тоже, что для мужика покупать граммофон вместо коровы"?**

Переждав шквал аплодисментов, обладатель испанской бородки осыпал восторженную аудиторию новыми наглыми числами: