И. Г. Добродомов

Ведущиеся с первой половины XVIII в. исследования по обнаружению тюркизмов русского языка, успешно начатые В. Н. Татищевым и продолженные в дальнейшем многими русистами и тюркологами вплоть до наших дней, получили суммированное отражение в «Словаре тюркизмов в русском языке» Е. Н. Шиповой (Алма-Ата, 1976, 444 с.). Однако материал, обобщенный в этом словаре, требует уточнений и дополнений, поскольку отдельные тюркские по происхождению слова пока остаются не соотнесенными со своими оригиналами, ибо те древние языки южнорусских степей, из которых заимствовались многие тюркизмы (половецкий, печенежский и др.), нам известны весьма плохо. Это последнее обстоятельство затрудняет выявление отдельных тюркизмов, которые в качестве таковых в этимологических разысканиях пока не рассматриваются. В данных заметках высказаны соображения в пользу тюркского источника для двух слов и предположение о тюркском посредстве в заимствовании из аланского источника третьего слова с учетом и его более глубокой предыстории. Поскольку многие из заимствований имеют характер бродячих слов, широко распространенных в целом ряде языков внутри своеобразных регионов, для выяснения сложных путей миграции подобных слов приходится использовать материал многих языков, где эти бродячие слова представлены. В связи с этим третья заметка начинается с вопроса о чеченском названии музыкального инструмента

pondar

и лишь в конце касается восточнославянского (преимущественно украинского) музыкального термина

бандура

и его этимологических дублетов в русском языке.

Изучение по письменным источникам истории проэтимологизированных слов, составляющее особую задачу, решение которой пока еще слабо подготовлено, может внести известные уточнения в предлагаемую схему, которая опирается лишь на возможности внутренней реконструкции истории слова с учетом относительной хронологии явлений в фонетической истории слова.

В «Этимологическом словаре русского языка» М. Р. Фасмера (Фасмер IV, 134) приведено темное, по мнению автора, казанское слово

тюбя́к

‛влажный участок земли около леса, заросший сорняком’

[1]

.

Своей фонетической стороной (

тю‑!

) слово ясно говорит о его иноязычном происхождении, что следует выяснять на основе языков соседних народов, но решение вопроса сразу же наталкивается на неполноту словарных данных, которыми может располагать исследователь.

Ничего не дает обращение к большому «Татарско-русскому словарю» 1966 г., где есть устаревшее слово

төбәк

, весьма подходящее фонетически для объяснения загадочного русского диалектизма

тюбяк

, но оно толкуется как ‛район’ или ‛участок (деление судебных органов)’, что не подходит для объяснения рус.

тюбяк

. При этом второе значение татар.

төбәк

оказывается не вполне ясным.

Мало помогает и «Диалектологический словарь татарского языка», где слово

төбәк

отмечено для говора уральских татар Пермской области, а также для бирского говора Башкирии в значении ‛один конец деревни’ и для мензелинского говора в значении ‛чья-либо сторона’ (в темниковском говоре ему соответствует диалектизм

йага

‛сторона’)

[2]

.

Недавно вышедший третий том «Толкового словаря татарского языка» слово

төбәк

трактует почему-то как два многозначных омонима:

В последнем выпуске «Этимологического словаря русского языка» А. Г. Преображенского рассматривается слово

тю́ря

‛род хлебной окрошки с водой или с квасом’ с производными

тю́рька

‛размоченный горячей водой с сахаром белый хлеб для детей’;

тюрить

‛крошить’;

втю́рить

‛всыпать; вовлечь, втравить (особ. во что-л. неприятное)’; часто

втю́риться

‛сильно влюбиться’ и белорусским соответствием

цюра́

(Носович, 694). Этимологические соображения Преображенского остались неутешительными: «Неясно. По Н. В. Горяеву (Сл., 383), к

тереть

. Значение могло бы согласоваться, но в звуковом отношении затруднительно; от

тереть

было бы *

тёря

(ср.

тёрка

) или *

торя

(ср.

ото́ря

при молотьбе). К

тереть

у нас есть

те́рево

‛вынутая из-под терки свекловица’ и обл. кстрм.

тетеря

‛тюря’ …;

тюря

,

цюра

напоминает лит.

týras

или

tỹrė

‛каша’. Не заимствовано ли наше

тюря

из лит. (Относ. лит.

týras

и нашего

терево

ср.: P. Persson. Beiträge zur indogermanischen Wortforschung. Uppsala — Leipzig, 1912, 462 и д.» (Преображенский. Окончание, 31).

Нерешительные соображения Преображенского о балтийском происхождении русского слова

тюря

не могут быть приняты, поскольку долгое литовское 

ī

(орфограф. 

y

) не могло быть передано как русское 

у

с предшествующей мягкостью (орфограф. 

ю

)

[8]

. Кроме того, семантическое отожествление тюри с кашей также выглядит натяжкой.

М. Фасмер почему-то совсем не обратил внимания на балтийскую этимологию Преображенского, ошибочно приписав ему совсем другие, но тоже маловероятные сближения и указав на территориальную ограниченность слова нижегородскими и казанскими говорами со ссылкой на Даля (хотя у последнего слово дано без территориальных ограничений), а также на южновеликорусские говоры со ссылкой на РФВ. 75, 239: «Едва ли связано с

тереть

(Горяев, 383), но едва ли также родственно греч. τυρός м. ‛сыр’, др.-инд.

tūras

, авест.

tūiri

 — ср. р. ‛створожившееся молоко’ вопреки Преображенскому (Труды I, 31)» (Vasmer III, 165, Фасмер IV, 137). Однако в указанном месте у Преображенского, как видим, содержалось совсем другое предположение.

Тем не менее в последнее время этимологические соображения о зависимости русского

Ю. А. Лаучюте, специально занимавшаяся сбором и выявлением (без особой, впрочем, дифференциации) балтийского вклада в славянских языках, к традиционному материалу добавила ряд новых данных: блр.

Разбирая судьбу хатт.

zinar

, употребляющегося в составе сложных слов, обозначающих музыкальные инструменты, в связи с аккадским обозначением лиры

zannaru

(инструмент богини Иштар) и хетт.

ippi-zinar

‛небольшая лира’, которые рассматриваются в качестве хаттских заимствований, Вяч. Вс. Иванов привлекает сюда ряд северокавказских лексем: «Хатт.

zinar

во второй половине сочетания может фонетически соответствовать о.‑адыг. *

Pčʰʹəna

кабард.

пшынэ

‛гармоника’ (с возможным падежным окончанием ‑

р

), абхаз. (

а

)

-пхъъ-

(

рца

) ‛скрипка’: где, судя по убых.

tᵒanə́

‛любой музыкальный инструмент’ и общедагестанскому названию инструмента с начальным *

šw‑

(авар.

швантӀихх

‛свирель’ и т. п.), начальный губной согласный (как и в родственном нахском слове: чечен.

пондар

‛горская балалайка’) может быть древним префиксом, либо результатом позднейшего развития, вызванного ранней делабиализацией начального комплекса, в хаттском уже осуществившейся»

[14]

.

Не входя в анализ всего материала, где многое построено пока на соображениях ad hoc и нуждается в дополнительных аналогиях, которые пока еще не обнаружены, и не касаясь рискованности несколько поспешного подхода к названиям музыкальных инструментов в современных кавказских языках как к исконным лексемам, представляется необходимым решительно отделить от данного проблематичного ряда чеченское название горской балалайки

пондар

, поскольку оно явно входит совершенно в другой ряд миграционных (бродячих) терминов в связи с осетинским довольно универсальным названием музыкальных инструментов (скрипка, балалайка; гармоника, лира)

фӕндыр

(дигор.

фӕндур

). Осетинский термин получил хорошее этимологическое освещение В. И. Абаева: «Культурное слово, представляющее значительный исторический интерес. Свидетельствуется у греческих авторов со II в. н. э.: греч. πανδοῦρα ‛трехструнный музыкальный инструмент, тип лютни’ (Athenaeus), πάνδουρας (Athenaeus), φάνδουρος (Nicomachus Gerasenus. Harmonicum Enchiridium 4), πανδούριον. πανδούρις (Hesychius). Считают, что слово идет из Малой Азии из лидийского языка (de Lagarde. Gesammelte Abhandlungen, 1866, с. 274). Через греческий прошло и в некоторые европейские языки: лат.

Реже употребляется форма

Название аварского струнного музыкального инструмента