Эта небольшая заметка, которую Добролюбов, по-видимому, даже не пытался опубликовать, имеет важное значение для характеристики его эстетических взглядов: она представляет собой рассуждение по основным проблемам эстетики – вопросу об общественном назначении искусства и его специфике как формы общественного сознания. Выступая за искусство содержательное, Добролюбов вместе с тем доказывает, что подмена художественной идеи публицистической лишает произведение общественного значения, так как воздействие искусства на человека определяется особой – образной формой выражения.
Известен анекдот о живописце, который непременно хотел нарисовать льва, но вместо того все выводил собаку и наконец, в отчаянии от неудачных усилий, решился поправить дело, подписавши под своей собакой: «Это не собака, а лев». Недавно один из лучших наших беллетристов вздумал подражать этому рисователю и, сочинивши рассказ, в котором набросал несколько прекрасных картин природы и умилительных мыслей о приятностях сельской жизни, приписал на последней странице: «В этом рассказе я хотел доказать следующую мысль…» и т. д.
{1}
. Мы не станем разбирать его мысли; но самый прием этот привел нас в несказанное изумление. Однако же, приписавши это единственно капризу автора, мы успокоились. К удивлению нашему, через месяц в том же самом журнале, где была помещена повесть старавшегося доказать и пр., нашли мы произведение другого из лучших наших беллетристов, который, представивши нам полную картину жизни одного человека от детства до заката, в заключение тоже написал две красноречивых страницы о значении характера, им изображенного, и о том, откуда они берутся и как образуются
{2}
. В то же время попалась нам книжка другого журнала, где в заключение одной повести третий из лучших наших беллетристов говорит: так вот как осторожно надобно обращаться со словом: если бы в моей повести не было сказано того-то, то и того-то не было бы, и т. д. В третьем журнале в то же время четвертый из лучших наших беллетристов поместил комедию, в которой одно лицо беспощадно резонерствует за автора и, таким образом, играет роль хора древней трагедии
{3}
. Это заставило нас призадуматься. Мы заглянули в четвертый журнал и, к ужасу, нашли в нем роман, похожий скорее на разбор романа, нежели на роман
{4}
, потому что в нем – если на одной странице представлено страдание человека, то на следующей непременно доказывается, что это автор хотел страдание изобразить, что это есть именно страдание, а не радость, хотя это и похоже на радость, и т. п. Такое повсюдное: «это не собака, а лев» – чрезвычайно смутило нас и заставило оглянуться назад. Мы раскрыли прошлогодние журналы, перечитали десятки из <произведений> лучших наших беллетристов – и, к безмерному огорчению своему, нашли, что – увы! – весьма малое количество наших повестей, рассказов и романов обошлось без этого морального хвостика, который иногда так далеко заходит в рассказ, что составляет весь позвоночный столб его. Хотя иногда нравственный вывод повести, как в басне известного немца, состоит только в том, что один был великодушнее другого, а второй был великодушнее первого, но все-таки автор не может обойтись без нравоучения, особенно если он один из лучших наших беллетристов и, следовательно, приобрел уже некоторое право поучать других. Стараясь объяснить себе это явление, мы припоминали, между прочим, историю литературных мнений наших и нашли, кажется, ключ к разгадке. Дело в том, что некоторые умные люди пустили в ход истину, что в основание каждого литературного произведения должна быть положена
Прежде всего цель, с которою пишутся все подобные объяснения и рассуждения, – совсем не достигается. Впечатление не только не делается от них сильнее, но еще ослабевает, а часто, что всего досаднее для читателя, все очарование рассказа исчезает. Кто-то уже заметил, но мы повторим здесь, что это весьма походит на обращение актера к зрителям во время игры. В водевилях такие проделки сходят с рук. Но вообразите, что в то время, как вы в театре растроганы чуть не до слез трагическою судьбою какого-нибудь героя, актер, играющий его, вдруг обратится к вам и скажет: «Это я, господа, хотел возбудить в вас жалость!..» Или – что, произнесши несколько слов нетвердым, нерешительным голосом, актер закричит публике: «Не подумайте, господа, чтобы я не знал роли; нет, это я нарочно произнес так, чтобы показать нетвердость моего решения. Эти слова именно должно было произнести так». На театре это было бы очень смешно, в всякий ясно видит это. Отчего же в литературе это не смешно?
Условия здесь решительно те же. Принимая на себя высокую обязанность поучать нас, – не надевайте же длиннополого семинарского сюртука, не подвязывайте себе косы, не берите в руки указки: в этом виде вы будете только смешны – и все ваше поучение пропадет даром, как бы оно ни было справедливо и убедительно. Но смех, как бы ни был неуместен, все-таки еще безвреден. А есть в этих дидактических обращениях к читателям и весьма вредная сторона. Они показывают неуважение к читателю, оскорбляют его и могут, наконец, сообщить литературе совершенно превратное направление. Что мы хотим себе почерпнуть в повести? Неужели назидание? Неужели правильный взгляд на жизнь и природу? Неужели какие-нибудь нравственные теории? Ничего не бывало… Прежде всего мы ищем в повести наслаждения для чувства, и потом ценим ее как предмет для размышления… Повесть может просто доставить мне отдых, и это уже заслуга для ее автора. Во всяком случае, отдых этот будет благороднее, изящнее и плодотворнее, нежели всякого рода коммерческие и некоммерческие игры или даже невинные упражнения вроде пересчитыванья фамилий в адрес-календаре, вырезыванья из бумаги безобразных человечков, развешивания картинок по стенам, выписывания своей фамилии разными почерками на белом листе бумаги и т. п. И в этом случае, конечно, неприятно встретить трактат вместо рассказа, психологию вместо самой души, правила морали вместо жизни. Да я скорее стану фамилии считать, нежели читать такой рассказ: тут хоть припомню что-нибудь об известной мне фамилии, да, если угодно, и нравственными сентенциями сумею начинить свои воспоминания.
Но для многих изящная литература служит не одним развлечением, а предметом серьезных занятий. Эти люди нуждаются в том, чтобы она представила им другие виды, другие лица, другую жизнь, нежели какую представляет им окружающая их действительность. Здесь им все так надоело, все кажется таким скучным и пошлым, все тянется так однообразно, все так поражает вялостью и бесцветностью. Эти люди берутся за книгу как за лекарство от томящей их скуки однообразия; они хотят забыться на минуту, хотят перенестись в другие места, в другую жизнь, где все им ново, все их занимает, все производит в них ощущения, дотоле им незнакомые… Не смейтесь над этим классом читателей, не думайте, что им можно предоставить сказки о бабе Яге и Еруслане Лазаревиче. Нет, они не удовлетворятся не только подобными произведениями неопытной фантазии народных грамотеев, но даже и творениями гораздо более опытной смышлености гг. Зотовых, Масальских, Воскресенских и др.
Так поэтому в беллетристике не может высказываться убеждение, не может быть произнесено горячее, правдивое слово? Разумеется, нет. К чему же это
Примечания
Все ссылки на произведения Н. А. Добролюбова даются по изд.: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти томах. М. – Л., Гослитиздат, 1961–1964, с указанием тома – римской цифрой, страницы – арабской.
Белинский – Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.
БдЧ
– «Библиотека для чтения»
