Франсе Мамай. Виветта — ее внучка,

роза — его невестка. Бальтазар — пастух,

фредери — ее старший сын. Старый матрос.

Дурачок — ее младший сын. М и т и ф ь о.

Марк — ее брат. Слуги и служанки.

Ферма Кастле.

Двор. В глубине сцены — широко раскрытые ворота. Видна дорога с большими запыленными деревьями, сквозь них просвечивает Рона. Слева — красивая старинная ферма, напоминающая помещичью усадьбу; ее главное здание образует в глубине изгиб; снаружи — каменная лестница с перилами из кованого железа. Главное здание увенчано башенкой, служащей чердаком. В верхней части башенки — стеклянная дверь. Из двери торчит шкив, вылезает сено. В погреб ведет низенькая стрельчатая дверца. Справа — службы, сараи, каретник. На переднем плане — выложенный белым камнем, увитый диким виноградом низкий колодец. Во дворе валяются борона, лемех плуга, большое колесо от телеги.

Франсе Мамай, Бальтазар, Дурачок, потом Роза

Мамай.

На берегу озера Ваккарее в Кама pre. Справа-камышовые заросли. Слева — овчарня. Необъятный пустынный горизонт. На переднем плане-вязанки йарезанного камыша; сверху лежит большой садовый нож. При поднятии занавеса * сцена некоторое время остается пустой. Издали доносятся голоса.

Роз а, Виветта, Марк. Роза и Виветта — в глубине сцены. На переднем плане, в камышах, в засаде, — Марк.

Декорация первого действия. Тот же двор в Кастле, но сегодня он привял праздничный вид; всюду чистота и порядок. В глубине сцены по обе стороны ворот — майские деревца, украшенные гирляндами цветов. Над воротами — огромный венок на колосьев, васильков, маков, дельфиниумов. Слуги и служанки в праздничных нарядах снуют по двору. У колодца служанка наполняет водой кувшин. По временам ветерок доносит звуки флейты, дробь тамбуринов. явление первое Слуги, служанки, Бальтазар. Бальтазар, потный, весь в пыли, появляется в глубине сцены.

Слуги. А! Бальтазар пришел!

Один из слуг. Здравствуй, дедушка!

«Нет, я виню не великого Дарвина, а тех лицемерных разбойников, которые ссылаются на него, которые, воспользовавшись наблюдениями и выводами ученого, пытаются сделать из них статью закона и систематически применять ее. Вы полагаете, что это великие, что это сильные люди. Нет, это не так… Без доброты, без милосердия, без человеческой солидарности ничего великого быть не может. Я утверждаю, что применять теорию Дарвина — злодейство, ибо это значит будить в человеке зверя, или, как говорит Эрше, пробудить все, что еще осталось у вставшего на ноги человека от того времени, когда он стоял на четвереньках».

Эти слова одного из действующих лиц моей пьесы содержат не только ее возвышенную идею, но и заглавие, слишком широкое, если понимать его буквально: «Борьба за существование». Конечно, я не собирался рассказать ни за один вечер, ни в одной, ни даже в нескольких книгах о битве за жизнь: нам никогда не охватить ее целиком, — так солдат видит лишь окружающую его сумятицу боя, описанную Стендалем и Толстым, над которой будет вечно витать, несмотря на недавнее изобретение бездымного пороха, непонятный, смутный и загадочный рок. Мне хотелось показать на сцене новую породу мелких хищников, которые воспользовались законом Дарвина о борьбе за существование как предлогом, как оправданием всевозможных низостей и подлостей.

Этот тип не существовал у нас до войны.

«Франция сентиментальна, она должна приобщиться к науке», — часто говорил Гамбетта. Я безоговорочно разделял тогда эти идеи. Помню, с каким пылом последователи Гамбетты воспринимали жестокие саксонские формулировки: «Сильный пожирает слабого… выживает наиболее приспособленный»-и т. д. Вдруг стало известно, что Лебиц и Барре совершили преступление, научное злодейство, основанное на теории Дарвина, которой оба бандита пытались прикрыться, в особенности Лебиц, голова и мозг этого дела, Лебиц, настолько обнаглевший, что после убийства осмелился прочитать в студенческом квартале лекцию о борьбе за существование и частично повторить ее на допросе у следователя.

Тут я отчетливо понял всю опасность неверно воспринятой идеи: возможность применения подлецами или невеждами доктрин, извращенных в самой своей основе, провозглашение чудовищного людского эгоизма новым законом общества и оправдание любых аппетитов, любых преступлений ссылкой на естественно — историческую теорию, сформулированную великим мыслителем в уединении, в отвлеченном мире его башни из слоновой кости. Одновременно с Лебицем, этим педантичным и злым зверем, которого приятели вполне серьезно называли «замечательным парнем… очень умным человеком», мне предстал вполне современный тип борца за существование, или

Поль Астье — депутат, 32 лет.

Мари я-А и т о н и я, урожденная герцогиня Падовани — его жена.

Вайян — начальник почтово-телеграфной конторы, 60 лет. Лидия — его дочь, 20 лет.

Антонин К о с с а д — заведующий лабораторией, 25 лет.

Эстер Селей и, 20 лет.

У Поля Астье, в особняке Падовани. Громадный кабинет: высокие потолки, строгие драпри. В глубине дверь. Справа — спальня Поля Астье; дверь в спальню закрывают роскошные темные портьеры. Слева — высокое окно. Напротив спальни — письменный стол, заваленный брошюрами; у стола — кресло. В глубине — стеклянная дверь на террасу, выходящую в сад. Окно слева открыто. Утро. Маленький Стен, взобравшись на лесенку, протирает стекла. явление первое Стен, Лортиг.

Л о р т и г (входит в кабинет; очень элегантен, воротник поднят, под мышкой портфель). Здравствуй, малыш!

Стен

(не оборачиваясь).

Здравствуйте, господин Лортиг.

Лортиг (кладет портфель на стол). Апрель, а холодновато! Патрон в Булонском лесу? (Открывает коробку с папиросами, хватает несколько папирос, одну берег в рот, другие запихивает в свой портсигар.)

В замке Муссо. Бывшая кордегардия.

На переднем плане, слева, — лестница во внутренние апартаменты. На заднем плане, справа, — среванный угол вала с открытый окном и с каменным балконом. В глубине, прямо, — монументальная входная дверь. Слева — галерея с видом на реку Шер, создающим впечатление, что река уходит в бесконечную даль. Большой стол, стулья и кресла равных форм эпохи Возрождения. На стенах старинные обои, старинное оружие. При поднятии занавеса Мария-Антония и маркиза де Рока не р беседуют на террасе. Маркиза в выходном платье. Мария-Антония без шляпы; на ней домашнее кокетливое темное платье.

За сценой громкие резкие голоса.

Мария-Антония, маркиза де Роканер.

У Вайяна.

Светлая, скромно обставленная столовая. Из двери в глубине видна маленькая передняя, тоже очень светлая; из передней дверь в кухню. Стол накрыт для завтрака. Между двумя приборами громадный букет ландышей. Чайник, чашки, холодное мясо. На стенах висят литографии с изображениями битв, портреты генералов. На большой фаянсовой печи стопка тарелок н блюдо с вишнями.

Лидия одна.

Эта уютная хозяйка в большом английском переднике, в приподнятой юбке, с засученными рукавами, наливающая в чайник кипяток, ничем не напоминает красивую полуобнаженную девушку из первого действия. Раздается звонок, которого она, по-видимому, ждала.