Слава Богу! Наконецъ-то я получилъ вѣсти изъ Taраскона. Во все продолженіе войны я не жилъ, а только волновался!… Зная необыкновенную пылкость обитателей этого города и ихъ воинственный нравъ, я часто раздумывалъ самъ съ собой: "Что-то подѣлываетъ теперь Тарасконъ? Не поднялись ли поголовно его обыватели? Не обрушились ли они всею своею массой на варваровъ? Или и онъ подвергся бомбардировкѣ, какъ Страсбургъ, и всѣмъ ужасамъ голода, какъ осажденный Парижъ? Не сгорѣлъ ли до-тла, какъ Шатодёнъ? А, можетъ быть, въ порывѣ грознаго патріотизма, онъ взорвалъ себя, какъ Лаопъ и отчанный гарнизонъ его цитадели?…" Ничего подобнаго, друзья мои, неслучилось. Тарасконъ не сгорѣлъ до-тла, Тарасконъ не взлетѣлъ на воздухъ. Стоитъ онъ цѣлъ-цѣлехонекъ среди своихъ зеленыхъ виноградниковъ. Его улицы, по-прежнему, преизобильно залиты лучами благодатнаго солнца, погреба полны добрымъ мускатнымъ виномъ, и Рона, орошающая эти мидыя мѣста, по-прежнему, уноситъ къ морю отраженіе счастливаго городка, съ зелеными жалузи на окнахъ, съ чистенькими садиками подъ окнами и съ милиціонерами въ новенькихъ мундирахъ, марширующими по набережной.

Не подумайте, однако, будто Тарасконъ ничего не дѣлалъ во время войны. Напротивъ, онъ велъ себя удивительно, и его геройская защита, про которую я попытаюсь вамъ разсказать, займетъ подобающее мѣсто на страницахъ исторіи, какъ образецъ мѣстнаго сопротивленія иноземному вторженію, какъ живой типъ защиты юга Франціи.

И такъ, я начинаю. До Седана наши храбрые тарасконцы посиживали преспокойно дома. Для нихъ, гордыхъ дѣтей альпійскихъ холмовъ, тамъ, на сѣверѣ, не отечество гибло, — тамъ гибли солдати императора и съ ними погибала имперія. Но вотъ наступило 4 сентября, провозглашена республика… Аттила подъ стѣнами Парижа!… О, тогда… тогда Тарасконъ поднялся и показалъ, что такое національная война. Началось дѣло, само собою разумѣется, съ демонстраціи орѳеонистовъ. Вы знаете, какъ страстно любятъ музыку на югѣ. Въ Тарасконѣ же въ особенности эта страсть доходитъ до ума помраченія. Тамъ, когда вы идете по улицѣ, всѣ окна поютъ, со всѣхъ балконовъ васъ обдаютъ романсами. Въ какую бы лавку вы ни вошли, за прилавкомъ вѣчно стонетъ гитара, даже аптекарскіе ученики подаютъ вамъ лѣкарство, напѣвая Солосья или Испанскую лютню… Тра-ля… ля-ля-ля… Но тарасконцы не довольствуются такими концертами про себя, у нихъ есть городской оркестръ, школьный оркестръ и — ужь не знаю, право, сколько филармоническихъ обществъ — орѳеоновъ.

Орѳеонъ Сенъ-Христифа и его прекрасный трехголосый хоръ: Спасемъ Францію, — первые дали толчекъ національному воодушевленію.

— О, да… да, спасемъ Францію! — закричалъ весь Тарасконъ, махая изъ оконъ платками.

Мужчины рукоплескали, не щадя ладоней, женщины посылали воздушные поцѣлуи музыкантамъ и пѣвцамъ, стройными рядами, съ своею хоругвью во главѣ, проходившимъ по городскому кругу, гордо отбивая шагъ въ тактъ музыкальнаго мотива. Толчекъ былъ данъ. Съ этой минуты городъ точно переродился: не слышно стало гитары, забыта баркаролла. Испанская лютня уступила мѣсто Марсельезѣ, и два раза въ недѣлю происходила давка изъ-за того, чтобы послушать школьеый оркестръ, разыгрывавшій Le Chant du Départ

[1]

. За стулья платились безумныя цѣны.

Но этимъ тарасконцы не ограничились.