Мне, Джоку

[1]

Калдеру из Вест-инча, кажется удивительным, что я живу в самой середине девятнадцатого века, мне всего-то пятьдесят пять и моя жена ну, может быть, раз в неделю замечает у меня на виске новый седой волосок, но я помню еще те времена, когда жизнь и даже мысли людей были настолько непохожи на современные, словно жили они на другой планете. Выходя в поле, я вижу белые хлопья дыма, который выпускает несущийся через Бервикшир

{1}

столапый питающийся углем зверь, в чьем брюхе сидит тысяча человек. В солнечный день я даже вижу, как блестят медью его бока, когда он поворачивает рядом с Корримьюром

{2}

, а переводя взгляд в море, я вижу такого же зверя или даже целую дюжину подобных ему зверей, которые, оставляя за собой черные следы в небе и белые на воде, несутся навстречу ветру так же легко, как лосось, выпрыгивающий из Твида

{3}

. То, на что совершенно спокойно взираю я, заставило бы моего старого доброго отца онеметь от изумления и глубокого возмущения, потому что больше всего на свете он боялся идти против замысла Создателя, и желание быть ближе к природе заставляло его воспринимать все новое чуть ли не как богохульство. Поскольку лошадь была создана Богом, а паровоз – человеком из Бирмингема

{4}

, мой отец предпочел бы седло и шпоры.

Однако он бы удивился еще больше, если бы узнал, насколько миролюбивы и добры стали в наши времена люди, сколько в газетах и на сходках твердят о мире, о том, что войн больше не будет… ну, разве что с чернокожими или другими цветными. Ведь когда он умер, мы, с небольшим перерывом в два года, воевали чуть ли не четверть века

{5}

. Подумайте об этом, вы, живущие ныне такой спокойной и мирной жизнью! Дети, родившиеся во время войны, выросли и обзавелись собственными детьми, а война все продолжалась. Те, кто начинал эту войну, успели состариться и превратиться в стариков, а корабли и армии все так же сражались. Неудивительно, что в конце концов люди стали воспринимать войну как нечто повседневное, должное, и жизнь без войны стала казаться им чем-то противоестественным и непривычным. Мы воевали с голландцами, мы воевали с датчанами, мы воевали с испанцами, турками, американцами, монтевидеанцами

Да, можно было рисовать карикатуры на него, петь о нем песенки или считать его самозванцем, но, можете мне поверить, ужас перед этим человеком накрыл черной тенью всю Европу, и были времена, когда неожиданный свет, показавшийся ночью на горизонте, заставлял всех женщин падать на колени и молиться, а всех мужчин – хвататься за мушкеты. Он всегда побеждал, и это было самое страшное. Можно было подумать, что его хранили сами мойры, богини судьбы

Когда-то на одном из холмов в устье Твида была сооружена огромная куча из бревен и старых смоляных бочек, которая в случае опасности должна была вспыхнуть и превратиться в сигнальный огонь, и я прекрасно помню, как напрягал глаза, пытаясь разглядеть, не загорелась ли вдали тревожная точка. Мне было всего восемь лет, но в таком возрасте любое большое горе становится твоим собственным, и мне представлялось тогда, что судьба всей страны зависела от меня и моей бдительности. И вот однажды вечером мне вдруг показалось, что на склоне далекого холма я увидел мерцание, крошечная искорка затрепетала во тьме. Помню, как я сперва протер глаза, потом ущипнул себя и ударил костяшками пальцев по каменному подоконнику, чтобы убедиться, что не сплю и это мне не снится. Потом языки далекого пламени взметнулись выше, по воде между нами прошел красный колышущийся отблеск, и я бросился на кухню, к отцу, с криком о том, что идут французы и загорелся сигнальный огонь. Отец в это время разговаривал со студентом-юристом из Эдинбурга, и я помню, как он выбил трубку о край камина и посмотрел на меня поверх своих очков в роговой оправе, так, словно это было вчера.

– Ты не ошибся, Джок? – спросил он.

За несколько лет до этого, когда я был еще мальчишкой, к нам на пять недель приезжала погостить единственная дочь брата моего отца. Сам Вилли Калдер жил в Аймуте и промышлял плетением рыболовных сетей. Своими неводами и мережами

{23}

он зарабатывал столько, что нам с нашими овцами и не снилось. Поэтому дочь его приехала в нарядном красном платье и шляпке за пять шиллингов, да еще привезла с собой целый сундук таких вещей, от которых у моей милой матушки глаза полезли на лоб. Чуднó нам было видеть, что у такой молодой девчонки денег куры не клюют – с носильщиком она расплатилась сама, дала столько, сколько он запросил, не торгуясь, да еще два пенса сверху. Имбирный эль

{24}

для нее был что для нас вода, чай она пила с сахаром, а хлеб мазала маслом, прямо как англичанка.

В то время девочки меня мало интересовали, потому что я не понимал, для чего они нужны. В классе Бертвистла никто о них и не думал, но считалось, что чем девочка младше, тем больше в ней ума, потому что, начиная взрослеть, они сразу же глупели. Никто из нас, мальчишек, не видел смысла водиться с существом, которое драться не умеет, истории рассказывает плохо и не может даже толком швырнуть камень, чтобы не замахать руками, как сохнущая тряпка на ветру. А как они важничали! Можно было подумать, что они и мать, и отец в одном лице. Вечно лезли в наши игры со своими «Джимми, у тебя палец из ботинка торчит» или «Эй, грязнуля, живо домой умываться». В конце концов от одного их вида нас начинало с души воротить.

Поэтому, когда к нам в Вест-инч приехала одна из них, особой радости я не испытал. Дело было на каникулах, мне тогда было двенадцать, ей – одиннадцать. Она была высокой худенькой девочкой с черными глазами и непривычными нам манерами. То и дело замирала и смотрела прямо перед собой, приоткрыв рот, как будто увидела что-то необычное; но, когда я подходил к ней сзади и смотрел в ту же сторону, я не видел ничего, кроме какой-нибудь обычной поилки для овец, или навозной кучи, или отцовских портков, болтающихся на веревке. Зато, если она замечала куст вереска, папоротник или что-нибудь подобное, тут же лезла в них носом, словно ее начинало тошнить, и кричала: «Ах, как красиво! Изумительно!», словно они были нарисованы на картине. Игры она не любила. Иногда я все-таки заставлял ее поиграть в салки, но это было не весело, потому что я всегда догонял ее за три прыжка, а меня она никогда не могла поймать, хоть при этом шумела и визжала, как десять мальчиков, вместе взятых. Когда я прямо говорил ей, что от нее нет никакого толку и что ее отец – дурак, раз вырастил ее такой, она начинала плакать, обзывала меня грубым, невоспитанным мальчишкой, грозилась уехать домой тем же вечером и говорила, что не простит меня до конца жизни. Правда, уже через пять минут она все это забывала. Самым странным было то, что я нравился ей намного больше, чем она мне. Она не отходила от меня ни на шаг; как только я скрывался из виду, тут же мчалась за мной следом и потом говорила: «А, ты здесь», как будто не ожидала меня увидеть.

Но вскоре я понял, что от нее тоже может быть какая-то польза. Иногда она давала мне монетки, и один раз у меня в кармане даже собралось целых четыре однопенсовика! Но самое лучшее в ней было то, что она рассказывала интересные истории. Она до смерти боялась собак, поэтому я, бывало, приводил к ней какого-нибудь пса и заявлял, что если она сейчас же не расскажет какую-нибудь историю, я заставлю его вцепиться ей в горло. Это всегда помогало ей начать, а там уж слушать ее было одно удовольствие. Ей было что рассказать, потому что в ее жизни происходили самые невероятные вещи. В Аймуте жил магрибский

Когда кузина Эди гостила у нас, Джима Хорскрофта в Вест-инче не было, но вернулся он через пару дней после того, как она уехала. Помню, я очень удивлялся, почему это он расспрашивает о ней. Что вообще могло быть интересного в какой-то девчонке? Он спросил, красивая ли она, а когда я ответил, что не обратил внимания, рассмеялся, обозвал меня кротом и сказал, что когда-нибудь я прозрею. Но уже очень скоро он утратил к ней интерес, я же не вспоминал Эди до тех пор, пока однажды она не взяла мою жизнь в свои руки и не перевернула ее так, как я могу перевернуть эту страницу.

Очень скоро кузина Эди превратилась в королеву Вест-инча, а мы все – в ее верных подданных. Денег у нее было более чем достаточно, хотя никто из нас не знал, сколько именно. Когда мать сказала, что четырех шиллингов в неделю вполне хватит, чтобы покрыть траты на ее содержание, она от себя увеличила эту сумму до семи шиллингов шести пенсов. Южная комната, самая солнечная в доме, с поросшим жимолостью окном, была отдана ей, и она обставила ее всякими удивительными штуками, которые привезла с собой из Бервика. Дважды в неделю она выезжала на прогулку, но наша телега ее не удовлетворяла, поэтому она брала напрокат двуколку у Энгеса Вайтхеда, ферма которого располагалась за холмом. И редко когда она не возвращалась с каким-нибудь подарком для кого-то из нас. Отцу она как-то подарила деревянную трубку, матери – шерстяной плед, мне – книгу, а Робу (нашему колли) – медный ошейник. Она была очень щедрой.

Но больше всего мы радовались самому ее присутствию. Для меня с ее приездом изменилось все, и не только внутри меня. Солнце стало светить ярче, трава стала зеленее, а воздух чище и слаще. Теперь, когда появилась она, нашу жизнь нельзя было назвать скучной. Дом наш перестал быть унылым с того самого дня, когда она перешагнула… коврик перед его дверью. И дело было не только в ее лице (хотя она была настоящей красавицей) и не только в ее фигуре (хоть я никогда не видел девушки, сложенной лучше, чем она). Главное, что восхищало в ней, – ее дух, ее веселый бесшабашный нрав, непривычная для нас манера говорить, благородный жест, которым она оправляла платье, царственное вздергивание головы, от которого тебе казалось, что ты не достоин быть землей под ее ногами, и быстрая перемена в глазах, какое-нибудь доброе слово, которое снова поднимало тебя на один уровень с ней.

Однако все же я никогда не чувствовал себя с ней на равных. Для меня она всегда была каким-то высшим существом. Я мог заставлять себя думать иначе, мог обвинять себя в слабости духа, но я не мог поверить, что в наших венах течет одинаковая кровь, что она – такая же обычная деревенская девчонка, как и я – самый обычный деревенский парень. Чем больше я любил ее, тем больше боялся. И она заметила этот страх задолго до того, как распознала любовь. Без нее мне было неуютно и тоскливо, но, когда она была рядом, я дрожал от ужаса, боясь своими деревенскими разговорами утомить ее или обидеть. Если бы я знал женщин получше, может быть, мне было бы проще.

– А ты совсем не такой, каким был раньше, Джек, – как-то сказала она, бросив на меня взгляд из-под черных бархатных ресниц.

– Когда мы встретились, ты говорила иначе, – ответил я.

А потом были десять недель, которые показались мне прекрасным сном, да и сейчас кажутся мне прекрасным сном, когда я вспоминаю о них. Не хочу утомлять вас рассказом обо всем, что было между нами за это время, но мне тогда казалось, что в моей жизни нет, не было и никогда не будет ничего более искреннего, важного и судьбоносного. Ее причуды; ее вечно меняющееся настроение, то светлое, то сумрачное, как луг под проносящимися облаками; ее беспричинная злость; ее неожиданные раскаяния, из-за которых мое сердце то трепетало от счастья, то ныло от тоски. Вот чем я жил тогда, и все остальное для меня не существовало. Однако помимо этого глубоко в душе я чувствовал какое-то смутное беспокойство, меня не покидал страх, ощущение того, что мои отношения с Эди – не более чем любование радугой, настоящая Эди Калдер, какой бы близкой она ни казалась, в действительности далека и недостижима.

Как же трудно было ее понять! По крайней мере, такому простому деревенскому парню, как я. Если я начинал рассказывать о том, что действительно могло ждать нас в будущем, о том, что мы сможем расширить хозяйство, зарабатывать сверх того, что имеем, сто фунтов и, может быть, когда поженимся, даже сможем пристроить к нашему дому отдельную светелку специально для нее, она надувала губы и опускала глаза, словно слушать меня ей было невмоготу. Зато, когда она начинала фантазировать о том, кем бы я мог стать, если бы, например, нашел какой-нибудь старинный документ, по которому выходило бы, что я являюсь истинным наследником нашего лэрда, или если бы я без вступления в армию – об этом она и слышать не хотела – стал великим полководцем, известным на всю страну, вот тогда она прямо-таки светилась, как ясное солнышко. Я как мог поддерживал ее игру, но вскоре какое-нибудь неосторожное слово выдавало во мне обычного Джока Калдера из Вест-инча, и она снова презрительно поджимала губы. Так мы и жили, она – в облаках, я – на земле, и рано или поздно раскол между нами должен был произойти.

Случилось это после Рождества. Зима тогда была мягкая, холода хватило лишь на то, чтобы заморозить торфяные болота. Одним ясным утром Эди вышла на прогулку пораньше и вернулась к обеду с раскрасневшимися щеками.

– Джек, а твой друг, сын врача, еще не вернулся? – спросила она.

– Я слышал, его ждут со дня на день.

Я был не из тех людей, которые долго горюют над пролитым молоком. Если ничего исправить нельзя, настоящий мужчина должен найти в себе силы смириться с этим. Несколько недель сердце болело нестерпимо, да и сейчас, после стольких лет и счастливого брака, когда я вспоминаю об этом, та боль порой дает о себе знать легким покалыванием где-то глубоко в груди. Однако держался я стойко и делал вид, что ничего не случилось. Более того, я держал обещание, данное в тот день на склоне холма, и вел себя с ней как брат, хотя нередко мне приходилось сдерживать себя, потому что даже после того, что произошло, она все еще разговаривала со мной вкрадчивым голосом, а то и жаловалась на Джима, говорила, какой он грубый и как она была счастлива, когда я был к ней чуточку ближе. Что поделать, это было у нее в крови. Видно, вести себя иначе она не могла.

Впрочем, по большому счету, они с Джимом были вполне счастливы. Всей округе уже было известно, что они собираются пожениться, когда он наконец получит диплом. Четыре раза в неделю он являлся к нам в Вест-инч на ужин. Мои родители были рады такому повороту событий, и я старался радоваться вместе с ними.

Может быть, поначалу наши с Джимом отношения несколько охладели, о былом доверии двух школьных товарищей уже не могло быть и речи, но потом я начал думать, что с моей стороны было бы несправедливо держать камень за пазухой, ведь он повел себя честно и действовал в открытую. Поэтому мы снова стали дружить. Что касается ее, он позабыл всю былую горечь и готов был целовать землю, по которой она ходила. Иногда мы с Джимом вместе гуляли, и об одной из таких прогулок я хочу сейчас рассказать.

Мы перешли через Брэмстоунскую пустошь и теперь обминали небольшую еловую рощицу, которая защищает дом майора Эллиота от ветра с моря. Весна в том году наступила рано. Был еще конец апреля, а на деревьях уже зеленели листья. Тепло было, как летом, поэтому мы порядком удивились, когда увидели, что на лужайке перед домом майора полыхает огромный костер. Похоже, что горела половина елки, и пламя было таким огромным, что доставало до окон спальни. Мы с Джимом в удивлении остановились, но еще больше удивились, когда дверь дома распахнулась и из нее выбежал майор с огромной кружкой в руке, а следом за ним показались его старшая сестра, которая вела у него домашнее хозяйство, и двое служанок. Все четверо принялись плясать вокруг костра. Вся округа знала майора как вполне спокойного, уравновешенного мужчину, мы же увидели какого-то одержимого, скачущего в безумном танце и размахивающего над головой кружкой с выпивкой. Мы бросились к нему, а он, заметив нас, казалось, пришел в еще более веселое расположение духа.

– Мир! – заголосил он. – Ура, мальчики! Мир!