{2}

Весной 1894 года весь Лондон был взбудоражен, а весь высший свет потрясен загадочным убийством благородного Рональда Адэра. Полицейское расследование этого необычного преступления довольно подробно освещалось в прессе, однако дело это было настолько серьезным, что некоторые его подробности решено было утаить. Только сейчас, спустя почти десять лет, мне было позволено вынести на суд широкой общественности недостающие звенья сей поистине удивительной цепи событий. Преступление это само по себе было достаточно необычным, однако для меня величайшим потрясением стали те невероятные последствия, к которым оно привело, и я могу смело сказать, что подобного изумления и смятения я не испытывал никогда в жизни, хоть и повидал на своем веку немало. Даже сейчас, когда прошло уже столько лет, я вспоминаю те события с волнением и каждый раз заново переживаю невыразимое счастье, удивление и растерянность, которые охватили меня тогда. Я прошу публику, которая проявила интерес к моим небольшим очеркам о деяниях и помыслах одного замечательного человека, не винить меня за то, что мое молчание было столь длительным, ибо я посчитал бы своим первейшим долгом нарушить его и поделиться радостной вестью, если бы не строжайший запрет, прозвучавший из его собственных уст, запрет, который был снят совсем недавно, третьего числа прошлого месяца.

Разумеется, близкое знакомство с Шерлоком Холмсом не могло не пробудить во мне глубокого интереса к разного рода тайнам и преступлениям, и после его исчезновения я с большим вниманием перечитывал колонки криминальных новостей в лондонских газетах. Иногда я даже пытался интереса ради применять на практике методы своего друга, увы, без особого успеха. Однако трагическая гибель Рональда Адэра взволновала меня сильнее других. Когда из газет я узнал, что следствие по делу о его убийстве так и не установило преступника или преступников, я как никогда раньше осознал, какой невосполнимой потерей для общества стала смерть Шерлока Холмса. В этом деле были определенные особенности, которые, я уверен, безусловно заинтересовали бы его, а раз так, действия полиции наверняка были бы дополнены или, что более вероятно, предвосхищены изощренной наблюдательностью и искушенным разумом лучшего сыщика в Европе. Весь день, разъезжая по пациентам, я обдумывал это дело, но так и не находил объяснения, которое показалось бы мне удовлетворительным. Рискуя повторить общеизвестные факты, я все же напомню суть дела в том виде, в котором оно было представлено публике после окончания следствия.

Благородный Рональд Адэр был вторым сыном графа Мэйнута, в то время бывшего губернатором одной из наших австралийских колоний. Мать Адэра вернулась из Австралии в Англию, где ей должны были сделать операцию по удалению катаракты, и поселилась с сыном Рональдом и дочерью Хильдой в Лондоне на Парклейн

Рональд Адэр любил карты. Играл он много и азартно, но на риск не шел и никогда не делал крупных ставок. Он был членом трех карточных клубов: «Болдуин», «Ковендиш» и «Бэгетель». В последнем, как позже было установлено, в день своей смерти после ужина он сыграл один роббер в вист. Там же Рональд играл и днем. По показаниям тех, кто в тот день играл с ним – это мистер Меррей, сэр Джон Харди и полковник Моран, – играли они именно в вист и карта шла всем примерно одинаковая. Адэр проиграл не больше пяти фунтов. Человеком он был состоятельным, поэтому подобный проигрыш не мог сильно расстроить его. Он играл в разных клубах почти ежедневно, но был игроком осторожным, благодаря чему обычно выигрывал. Следствие установило, что за несколько недель до своей смерти он, играя в паре с полковником Мораном против Годфри Милнера и лорда Балморала, за одну партию выиграл ни много ни мало четыреста двадцать фунтов. Это все, что было известно о последних неделях его жизни.

{23}

– С точки зрения криминалиста, – сказал мистер Шерлок Холмс, – после смерти незабвенного профессора Мориарти Лондон превратился в очень скучное место.

– Думаю, не многие добропорядочные лондонцы согласятся с вами, – возразил я.

– Да-да, разумеется, нельзя думать только о себе, – улыбнулся он, отодвигаясь на стуле от обеденного стола. – Конечно, общество в выигрыше, все довольны, страдает только старый, оставшийся без работы сыщик-консультант. Во времена этого гения преступного мира достаточно было открыть утреннюю газету, и перед тобой открывались безграничные возможности. Часто это был всего лишь намек, Ватсон, едва заметный след, но и этого мне было достаточно, чтобы ощутить присутствие великого злодейского мозга; так мельчайшее подрагивание края паутины указывает на то, что в ее центре притаился мерзкий паук. Бессмысленные кражи, беспричинное насилие, никому не выгодные убийства – для человека, знающего подоплеку, все это сливалось в единую целостную картину. Криминалисту, изучающему высшие слои преступного мира, ни одна из европейских столиц не предоставляла таких возможностей, как Лондон. Но сейчас… – Он тяжко вздохнул и с комичным видом покачал головой, словно осуждая такое положение вещей, хотя сам же положил столько сил, чтобы добиться этого.

В то время, о котором я пишу, Холмс уже несколько месяцев как вернулся, а я по его просьбе переехал в нашу старую штаб-квартиру на Бейкер-стрит, продав свою небольшую кенсингтонскую практику молодому врачу по фамилии Вернер, который, почти не торгуясь, заплатил самую высокую назначенную мной цену, чем несказанно меня удивил. Объяснение этому я получил лишь спустя несколько лет, когда узнал, что Вернер был дальним родственником Холмса и деньги на покупку в действительности предоставил мой друг.

{27}

Вот уже несколько часов Холмс сидел, скрючившись над химическим сосудом, в котором бурлила какая-то исключительно зловонная жидкость. Голова его была низко опущена, и с моего места он казался похожим на странную худую птицу со светло-серым оперением и черным хохолком.

– Стало быть, Ватсон, – вдруг заговорил он, – вы не намерены вкладывать сбережения в южноафриканские ценные бумаги?

От неожиданности я вздрогнул. Хоть я давно уже привык к необычным способностям Холмса, это внезапное вторжение в мои самые сокровенные мысли было для меня совершенно необъяснимым.

– Черт возьми, как вы догадались? – изумленно воскликнул я.

{33}

С тысяча восемьсот девяносто четвертого по тысяча девятьсот первый год включительно мистер Шерлок Холмс был очень занят. Можно даже сказать, что за этот срок ни одно достаточно серьезное дело, получившее огласку, не обошлось без его участия; кроме того, через его руки прошли сотни дел частного характера, среди которых встречались и в высшей степени запутанные и необычные случаи. Много блестящих удач и несколько неизбежных поражений стали итогом этих восьми лет безостановочной работы. Поскольку я сохранил подробнейшие отчеты обо всех этих делах, а в некоторых из них и сам был непосредственным участником, можно представить, как непросто мне выбирать, какие из них представить на суд публики. Однако я буду придерживаться своего старого правила отдавать предпочтение тем случаям, которые интересны не жестокостью преступления, а изяществом и драматической неожиданностью его раскрытия, почему и предлагаю читателям историю мисс Вайолет Смит, одинокой велосипедистки из Чарлингтона, а также факты, связанные с неожиданной и трагической развязкой проведенного нами расследования. Не спорю, это дело не ознаменовалось какими-либо яркими проявлениями таланта, которым славен мой друг, однако некоторые обстоятельства выделяют его из тех долгих хроник преступлений, откуда я черпаю материал для этих записок.

Обращаясь к своей записной книжке за 1895 год, я вижу, что впервые мы услышали о мисс Вайолет Смит в субботу двадцать третьего апреля. Помню, ее первый приход к нам вызвал крайнее неудовольствие Холмса, поскольку в то время он был всецело занят расследованием очень сложного и запутанного случая, связанного с преследованием, которому подвергся Джон Винсент Хартен, известный табачный фабрикант и миллионер. Мой друг, которой дороже всего ценил четкость мысли и сосредоточенность, всегда с негодованием относился к тому, что отвлекало его внимание от дела, которым он был занят. И все же нужно было проявить исключительную грубость и нетактичность, совершенно чуждые его характеру, чтобы не выслушать рассказ молодой очаровательной женщины, высокой, стройной и гордой, как королева, которая пришла поздно вечером к нам на Бейкер-стрит за помощью и советом. Бесполезно было пытаться убедить ее, что мой друг очень занят и не может уделить ей время, – невероятная решимость леди изложить свое дело не позволила бы нам заставить ее покинуть нашу комнату до того, как она это сделает. С видом человека, смирившегося с непреодолимыми обстоятельствами, Холмс выдавил из себя улыбку и предложил прекрасной, но нежеланной гостье сесть и рассказать, что ее к нам привело.

– По крайней мере, дело не в здоровье, – сказал он, окинув ее цепким взглядом. – Такой заядлой велосипедистке грех жаловаться на нехватку сил.

Она удивленно посмотрела на свои туфли, и на одной из подошв я заметил шероховатость в том месте, где ее трет край педали.

{40}

Наша небольшая квартира на Бейкер-стрит видела немало эффектных появлений и драматических уходов, но я не могу вспомнить ничего более неожиданного и удивительного, чем первое явление Торникрофта Хакстейбла, магистра гуманитарных наук, доктора философии и т. д. и т. п. Его визитная карточка, которая казалась слишком маленькой для столь внушительного списка ученых степеней и званий, опередила своего хозяина лишь на несколько секунд. А потом появился он сам: огромный, важный и преисполненный чувства собственного достоинства – воплощенная солидность. Однако первое, что он сделал, как только за ним закрылась дверь, это, пошатываясь, подошел к столу и, не проронив ни звука, рухнул на пол. Могучее тело распростерлось ничком на медвежьей шкуре перед камином и замерло, не подавая признаков жизни.

Мы вскочили на ноги и несколько секунд, онемев от удивления, смотрели на этого кита, выброшенного на наш берег одним из штормов, бушующих в безбрежном океане человеческих жизней. Очнувшись, Холмс схватил с дивана подушку и подсунул ему под голову, а я бросился за бренди. Сеть морщин на полном бледном лице, свинцовые мешки под глазами, печально опущенные уголки вялых губ, щетина на скулах – все говорило о том, что последнее время жизнь его была наполнена тревогой и волнением. Несвежие воротничок и рубашка свидетельствовали о долгой поездке. Волосы на большой красиво очерченной голове были всклокочены. Перед нами лежал человек, сраженный каким-то несчастьем.

– Что с ним, Ватсон? – спросил Холмс.

– Полное истощение сил… Возможно, от голода или переутомления, – сказал я, нащупывая нитевидный пульс

{41}

, там, где жизнь еще билась слабым тоненьким ручейком.