Монти Голдфарб вступил под сень «Святой Агаты» так, будто владел этим местом со всеми его потрохами: с выражением естественного превосходства на лице (на той его половине, что еще походила на лицо) и упругостью в шаге (которой ничуть не мешала железная левая нога). А ведь очень скоро он и вправду взял это место себе, и помогли ему в этом две вещи: простое, незамысловатое убийство и изощренная хитрость. Очень скоро он стал моим лучшим другом и хозяином – и хозяином всей «Святой Агаты» заодно. И разве не ему мы обязаны золотым веком этого злосчастного заведения?

Я поступил в «Агату» в одиннадцать лет и успел прожить там еще шесть, пока в один прекрасный день поршневой механизм в Йоркской Счетной Палате не отхватил мне правую руку по локоть. Отец отправил меня в Грязнойорк, когда от чахотки померла мать. Да, он запросто продал меня в услужение машинам, но большой город на поверку оказался не таким уж плохим местом. Даже отличным, и я там совсем не плакал – вот ни разу, даже когда мастер Сондерс поколотил меня за то, что я с другими мальчишками гонял по двору консервную банку, в то время как должен был усердно полировать медные детали. Не плакал я, и когда потерял руку, и когда цирюльник отнял то, что от нее осталось, и прижег культю медицинским варом – тоже.

Я видел, как в «Агату» привозили детей – мальчиков, девочек, чванливых, перепуганных, сильных, слабых, всяких. Что за человек, обычно видно сразу. Обожженных расколоть обычно труднее всего: хрен знает, что у них там на уме подо всеми этими шрамами. Старому Дробиле это, впрочем, все равно. Будь оно злое или запуганное, обожженное, калечное, надутое или хорохорящееся, судьба всякого нового мяса, объявившегося у него на пороге, была едина – немного нежности детишкам только на пользу. Нежность Дробила вколачивал долго, по-доброму и ремнем. Куда приходится сыромятина, на целую кожу или на развороченную, ему было совершенно наплевать. Далее следовала ночка-другая в Дыре, где света нет, тепла тоже и ни единой живой души, окромя громадных кудлатых грязнойоркских крыс, которые придут и сгложут все, что найдут, стоит тебе только задремать. Их, видите ли, кровь привлекает, совсем ничего не могут с собой поделать.

Вот в каком чудном месте мы все обретались в ту ночь, когда среди нас впервые объявился Монти Голдфарб. Привезли его две постнолицые монашки в белых чепцах; они еще, помню, вылезли из своей таратайки на угольной тяге и тут же носы скривили от запаха конского навоза. Монти вручили Дробиле. Он потер свои волосатые лапищи и со сладкой улыбкой пообещал сестрам заботиться об этой несчастной пташке, как о собственном кровном потомстве, о да. Мы же с тобой станем настоящими друзьями, правда, Монти? Тот в ответ откровенно разоржался, будто уже знал, что случится дальше.

Как только котел в сестринском драндулете раскочегарился и колымага загромыхала в облаке пара прочь, Дробила взял Монти за шкирку и потащил внутрь, мимо гостиной, где мы все сидели, тихо, как мышки, – кто без щеки, кто без глаза, кто одноногий, кто полурукий, кто даже без скальпа (это малютка Герти Шайн-Пейт, у нее волосы затянуло в вальцы большого пресса в Капустаунском мнемоцехе).