Если вам скажут, что село Васильки расположено на скале, не спешите спрашивать, высока ли эта скала. Спросите лучше, глубоко ли надо копать, чтобы добраться до нее. Задайте такой вопрос мне, и я отвечу: в нашем дворе, например, не глубоко. В апреле, когда хозяйка дома, в котором я живу, решила посадить за оградой несколько кустов дрока, мне пришлось полдня ковырять ломом проклятую скалу. Да и сыну хозяйки, Сереже, — мать иногда называет его Сереньким — тоже досталось в тот день: пока я махал ломом, он таскал ведром землю от ворот. Машину хорошей черной земли привез нам из лесополосы сосед Иван Якушев. Когда-то очень давно над Васильками пронеслась черная буря и в лесополосы с полей нанесло целые сугробы земли. Деревья засыпало по самые ветки, а от кустов маслины и желтой акации остались только макушки. Чернозем из лесополос вывозят на приусадебные участки — без него на скале ничего бы не росло. А так есть все: прямо перед верандой зацвел ранний картофель и взошел сладкий перец, за картофельной грядкой густо поднялись темно-зеленые кусты помидоров. Здесь же растет несколько вишен. По каменной ограде — она тянется вдоль улицы — и по металлической сетке, которой наш двор отгорожен от двора бухгалтера совхоза Никиты Григорьевича, сплошной стеной заплелись крученые панычи — так здесь называют вьюнки. Хозяйкин сын Сережа называет их еще дудочками, потому что белые, бледно-розовые и фиолетовые цветы очень похожи на игрушечные дудочки. С тех пор, как я услышал это слово — дудочки, я не раз ловил себя на том, что, любуясь заплетенной вьюнками изгородью, слышу тихую музыку. Называют эти цветы еще и ранней зорькой, потому что они распускаются на рассвете. Но правильное название все-таки — крученые панычи, — так утверждает мать Сережи Елена Ивановна. Слово крученые означает еще и непослушные, вертлявые, неугомонные. А панычи — это барчуки. Вот и получается, что цветы эти похожи на непослушных барчуков, которым и запретить-то ничего нельзя, а они знай себе забираются то на ограду, то на крышу, то на деревья, заглядывают в чужие окна — одним словом, крученые панычи да и только.

Утром, когда вся изгородь покрыта цветами-дудочками, цветами-зорьками, есть чем полюбоваться и нам, и нашему соседу — бухгалтеру Никите Григорьевичу, если только цветы хоть на минуту могут привлечь его внимание. Кроме огромной развесистой ивы, во дворе бухгалтера ничего не растет. У него не двор, а птичник — бухгалтер разводит кур, уток, гусей, цесарок. И еще у него самая богатая в Васильках голубятня — вместительный деревянный домик на высоком каменном фундаменте. Голубей там видимо-невидимо. Говорят, что около двухсот. На иве днюют и ночуют скворчата и шумные воробьиные выводки.

В безветренную погоду, когда гонять голубей неинтересно — они не могут зависать над голубятней, — Никита Григорьевич часами сидит во дворе и слушает птичий гомон. Обычно он устраивается на скамейке в тени дома, снимает рубаху, и обмахиваясь белой пляжной кепочкой, слушает, склонив набок бритую голову. Кажется, что он просто дремлет. Но стоит, например, крохотному декоративному петушку выжать из себя нечто, отдаленно напоминающее «кукареку», как бухгалтер в ту же секунду поднимает голову и говорит громко: «Ай да петя, ай да молодец!»

Голуби обычно кормятся перед голубятней на земле. Сам Никита Григорьевич, а иногда его жена или младший сын Шурко, подсыпают им зерна. Хлопая крыльями, голуби срываются тогда с шестов, а вместе с ними на дармовую кормежку слетаются воробьи. К воробьям Никита Григорьевич относится враждебно. Он попросту не может их терпеть, очевидно потому, что они склевывают зерно, предназначенное для голубей. Его сын Шурко, которому лет десять-одиннадцать, стреляет по воробьям из рогатки. Но чаще всего этим занимается Никита Григорьевич. Протянув в сторону Шурко руку и не спуская глаз с какого-нибудь воробья, он командует: «Скорей! Рогатку! Скорей!» — и пуляет проволочными скобками. Так некоторые воришки-воробьи находят свою преждевременную смерть. Никита Григорьевич перебрасывает их через изгородь в наш двор, и тогда на них набрасываются коты.

У Елены Ивановны, как и у бухгалтера, тоже водятся куры. Держит она их в птичнике и во двор не выпускает. Есть у нее и кошачья семья. Котята Тишка и Антошка серые, точнее, серый Тишка, а Антошку я назвал бы голубым, к тому же кончики лапок, шея и хвост у него белые. Мурка — мать Антошки и Тишки — черная, но тоже щеголяет, как и Антошка, в белом переднике и белых носочках. А кот Васька белый, с черным пятном на носу.

В Васильки я приехал прошлой осенью по приглашению директора совхоза Егора Кузнецова, товарища моих студенческих лет.

Кузнецов был вызван в Киев на какое-то совещание и зашел проведать меня.

— Великому артисту — наш сельскохозяйственный, — пробасил он, заполнив собой весь дверной проем. Росту в нем около двух метров, а весу килограммов сто сорок. Обнял он меня бережно — «Экое ты, брат, хрупкое создание!» — приподнял слегка, взъерошил мне своей лапищей волосы и принялся расспрашивать с порога о моем житье-бытье, об отце, о маме, о здоровье. Ничего нового в тот раз я ему не рассказал — все у нас было по-прежнему. А мои дела обстояли неважно: я терял голос при малейшем волнении и по этой причине оставил театр. Голос мог пропасть в любую минуту, как это случалось уже не раз. Врач, к которому я обращался, сказал: «Болезнь ваша такого свойства, что вам, быть может, придется сменить профессию».

Егор выслушал мою печальную историю, помолчал, а потом предложил:

— Ты вот что, Ген-Геныч, ты давай жми ко мне в Васильки. Есть у меня клуб. Я определю тебе зарплату рублей в сто. Хватит?

Ремонт клуба длился почти месяц. И это меня едва не доконало. То не было извести, то краски, потом гвоздей и досок, и еще целую неделю я искал человека, который взялся бы оборудовать сцену кое-какими простыми приспособлениями: чтобы занавес раздвигать не шестами, чтобы задники не прибивались всякий раз гвоздями к стене — хотя задников еще никаких не было, чтобы суфлерская будка могла убираться со сцены в случае необходимости, и чтобы кулисы можно было снимать и чистить, а не выколачивать из них пыль метлой. В конце концов все уладилось, и я вздохнул с облегчением. Теперь предстояло самое важное — сколотить коллектив художественной самодеятельности. Я вывесил на дверях клуба красочное объявление с призывом записываться в кружки — драматический, танцевальный и хоровой. Спустя неделю записались пять человек — четыре девушки и киномеханик Лука по прозвищу Консул, который заявил мне, что желает быть членом всех трех кружков.

Рыжий, горбоносый, нескладный Лука утверждал, что похож на древнего римлянина и что именно поэтому ему дали такое прозвище — Консул.

— Почему ты хочешь записаться непременно во все три кружка? — спросил я его.

— Видите ли, я ищу невесту, — ответил он, показав крупные белые зубы.

Лука оказался настоящей находкой: он играл на баяне, исполнял пантомиму «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пел баритоном. Я был просто счастлив, что киномехаником в Васильках оказался Лука Филатов, бывший матрос Черноморского флота, человек с «возвышенным» образованием — Лука закончил десятилетку, — музыкант, танцор, певец и холостяк. Правда последнее его не устраивало, и он упорно искал невесту.

После новогоднего концерта наши клубные кружки пополнились. Записались новые девчата и парни. Вот что значит агитация делом! — сказал я себе. Драматический кружок пришлось разделить надвое. Во вторую группу вошли новички и те из прежних кружковцев, которые сами пожелали оказаться под началом Луки. Там же, после некоторых колебаний стала заниматься и зеленоглазая Зинаида Петровна. Соня Замятина, ее жених Григорий Шур, мой друг Серый, Петя Якушев и еще десять человек остались в моей группе. Хоровой ансамбль я тоже оставил за собой. А танцевальный уступил все тому же Луке. Разделение это я произвел с умыслом. Если вдруг случится мне покинуть Васильки, думал я, меня заменит Лука.

Со стихами у меня никогда не ладилось, но здесь, в Васильках, я впервые, кажется, пожалел об этом. Нам нужны были частушки на местные темы. И не только стихи нам были нужны. Я мечтал о пьесе, которая называлась бы, к примеру, так: «Это было в Васильках» и в которой рассказывалось бы о красных партизанах девятнадцатого года. В Васильках и поныне живут двое партизан из отряда «Стальная каска»: старик Селиванов и его жена Евдокия Марковна. Партизанский отряд «Стальная каска» базировался в каменоломнях, недалеко от Васильков. Селиванов обещал съездить со мной по хорошей погоде к катакомбам и подробно рассказать о том, как все тогда было.

И еще мне мечталось о том вечере, когда на клубной сцене зазвучат наши песни, когда мои артисты заговорят языком своих земляков — грубоватым, сочным, и когда зрители, собравшиеся в клубе, увидят занимательную комедию, чем-то похожую на то, что они не раз наблюдали в собственной жизни.

Еще я мечтал о декорациях, выполненных мастером...

И все же иногда меня одолевали хандра и желание уехать. Я отправлялся тогда в город, к железнодорожным кассам, тщательно изучал расписание поездов и убеждался в том, что могу покинуть Васильки в любой день.