Молодой журналист, корреспондент многотиражной заводской газеты, надел шерстяную вязаную кепку, застегнул воротник плаща и вышел на улицу.

Стояла осень с дождями и туманами, с грязной, потемневшей листвой у края тротуара, с неоновыми бликами на мокром асфальте, с пугливым солнцем, высоким и слабым, когда непонятно, то ли зима уже позади и солнечные лучи становятся все надежнее среди быстрых облаков, то ли кончилось лето и серые тучи все плотнее заслоняют от нас последний свет. Корреспондент любил сырую балтийскую осень и немного гордился этим чувством, которое требовало от него известной доли самоотречения. Ему было приятно ощущать себя человеком, созданным для трудных чувств.

«Красота должна сопротивляться, — формулировал молодой газетчик, — пыльный куст у дороги мне милее голландских тюльпанов, которые бесстыдно выставляют напоказ свои яркие краски. Мне чужда знойная прелесть Южного берега Крыма, мне претят архаические красоты старого Таллина, так же, например, как живопись Куинджи, сияющая фальшивыми драгоценностями, или даже музыка Шопена, столь удобная для любви. Мои кумиры — неуклюжий, громыхающий заржавленными доспехами Бетховен, вечно ускользающий создатель Тристрама Шенди, безжалостный, мертвенно-зеленый Брак…»

В Голландии знакомый наш не был, в Крыму побывал лет десять назад, Бетховена и Шопена толком не слышал никогда, но умудрялся живо судить о вещах, ему почти неведомых. Эта черта немного смущала корреспондента, но постепенно он с ней примирился, видя в этом проявление артистизма, свойственного ему как человеку пишущему.

Но ленинградскую осень он действительно любил. Ему нравилось поднимать шуршащий воротник плаща, ему нравилось прикуривать, заслонив ладонью огонек от ветра, ему импонировало движение, которым встречные женщины убирают мокрые волосы со лба…