Старинный русский город Ржев стоит в ста пятидесяти километрах западнее Москвы. 14 октября 1941 года он был оккупирован немцами. Разгром немцев под Москвой приблизил советские войска ко Ржеву, а Ржевско-Вяземская стратегическая наступательная операция, продолжавшаяся с 8 января по 30 апреля 1942 года, охватила Ржев с востока и запада до самой Вязьмы. Но Ржев так и не смогли взять. В результате образовался Ржевско-Вяземский выступ, или плацдарм. На вершине его стоял Ржев, занятый немцами.

Стратегическую важность этого плацдарма осознавали и Сталин, и Гитлер. Гитлер называл Ржев «плацдармом нападения на Москву» и всеми силами удерживал город в своих руках. Сталин стремился как можно быстрее, любой ценой отбить Ржев у немцев — ликвидировать эту УГРОЗУ МОСКВЕ. Вот и бились наши войска изо дня в день непрерывно уже ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ.

Подо Ржевом происходили самые страшные и самые кровопролитные бои. В ржевских сражениях наши солдаты проявляли неслыханный героизм. Из-за нехватки оружия, боеприпасов и продовольствия они переносили страшные муки и лишения, бились насмерть, но жизнями своими не сумели возместить эти материальные изъяны. Ржев так и не был взят. Ржевско-Вяземское наступление в январе — апреле 1942 года, в котором наша армия потеряла убитыми и ранеными 777 тысяч человек, было САМЫМ КРОВОПРОЛИТНЫМ ЗА ВСЮ ВОЙНУ.

Ничего этого мы тогда не знали… Как не знали и о том, что нашей вновь сформированной 52-й стрелковой дивизии предстоит принять участие в одном из крупнейших сражений подо Ржевом — Ржевско-Сычевской стратегической наступательной операции. Со всем энтузиазмом юности мы ехали побеждать.

Выгрузились мы темной ночью 21 июля сорок второго года в лесу между станцией Старица и Ржевом. Тракторы на формировке батарея не получила, поэтому орудия прямо с платформ откатывали в глубь соснового леса на себе. Работали тяжко, но споро, и по окончании выгрузки замертво распластались на хвойной подстилке возле своих орудий. Мягкие иголки еще хранили дневное тепло, бодрили запахом сосны, лежать было приятно, сосновый воздух, как бальзам, быстро восстанавливал иссякшие силы, усталость сама собой медленно стекала в теплый песок…

Едва оправились от бомбежки и позавтракали, как Чернявский приказал мне — старшему на батарее — взять с собой разведчика, связиста, четыре катушки кабеля и идти с ним — он отправлялся к линии фронта, чтобы отыскать место для орудий, откуда нам предстоит стрелять по противнику.

Чернявский с прибытием на фронт оживился, повеселел. Было видно, что ему не терпится как можно скорее добраться до врага, что у него свои, фронтовые с ним счеты, он будто торопился исправить ранее допущенную ошибку, отомстить за нее — и теперь, сформировав после госпиталя свою батарею, едва выгрузив ее с платформ, спешил испробовать новенькие гаубицы на немцах, для чего и бежал сейчас напрямик по болоту к деревне Дешевке: там, на переднем крае, он займет наблюдательный пункт и увидит врага, а завтра к утру его батарея уже будет стоять на выбранной им закрытой огневой позиции, километрах в двух сзади от его НП, — и он наконец откроет огонь по немцам! Ему уже представлялись мощные разрывы снарядов, мечущиеся в панике фашисты…

После выгрузки наш 1028-й артиллерийский полк в течение недели должен был войти в боевые порядки воевавших подо Ржевом частей, чтобы 30 июля принять участие в наступлении. Но Чернявский упросил командира дивизии Андреева разрешить нам вступить в бой с немцами НЕМЕДЛЯ! И сейчас, перепрыгивая с кочки на кочку, Чернявский буквально летел на встречу с врагом! Наверное, ни один самый страстный любовник не спешил так на свидание, как мчался на встречу с врагом наш командир батареи Чернявский! Наверное, только в детстве с таким же нетерпением он бежал со своей первой удочкой на первую в жизни рыбалку! Так насолили ему фашисты, так обидели и унизили, изранили его душу, что жажде отмщения не было конца…

След в след за командиром, тоже скача по кочкам, бежали, едва поспевая, мы, его подчиненные: я, связист Синицин и разведчик Калугин. Все мы были почти вдвое моложе своего комбата, но за десять километров бега заметно приустали. Зато Чернявский, как молодой, был в полной форме! Вот, оказывается, зачем изо дня в день тренировали нас в беге во время формирования! Но мы и тогда, и сейчас не роптали. Нам, безусым, тридцатипятилетний старший лейтенант казался стариком: все он знал, все умел, строго спрашивал с нас, но и относился к нам отечески, й мы слушались его и готовы были выполнить любое его задание.

Жаркий июльский день разгорался вовсю, ярко светило солнце, душно пахло болото, откуда-то издалека спереди и справа доносились глухие орудийные раскаты, похожие на приближающуюся грозу, хотя на небе не было ни облачка. По мере нашего продвижения разрывы ухали все ближе и ближе, иногда вполне явственно слышались пулеметные очереди. Эти звуки все с большей тревогой отдавались в наших молодых сердцах. Но лишь сильнее возбуждали Чернявского! Как-то в Коломне он рассказал мне, как был ранен и чудом спасся от смерти. И, видно, сейчас в его разгоряченном мозгу радужные картины предстоящего боя сменялись горестными воспоминаниями осени сорок первого под Смоленском… Немецкий самолет играючи гоняется за мечущимся в смертельном страхе по полю одиноким красноармейцем… Атака немецких танков на батарею, а снаряды уже закончились, стрелять нечем, и бутылки с горючей смесью подвели: спички в дрожащих руках гаснут на ветру, фитили бутылок никак не загораются, а танки — уже вот они, рядом! Грохоча и стреляя на ходу, они врываются на огневую позицию батареи. Два танка все же удается поджечь! Зато остальные принимаются нещадно давить орудия, остервенело вращаться на одной гусенице, живьем замуровывая в землю прячущихся в окопах красноармейцев. Чернявскому удается выпрыгнуть из окопа, стальная гусеница мелькает у самой его головы. Но тут подоспели с засученными по локоть рукавами немецкие автоматчики, один из них, спотыкаясь, почти в упор полоснул Чернявского длинной очередью, Чернявский упал, немцы побежали дальше в наш тыл. А он был живой: пуля всего лишь пронзила левое плечо. Инстинктивно хотел схватиться за рану правой рукой, но скорее почувствовал, чем увидел, как с немецкой стороны к нему приближаются новые фашисты. Чернявский замер, прикрыл глаза и притворился мертвым.

На солнечной поляне…

Стояла тишина, ярко светило солнце, большие разводы красивых полевых цветов то и дело преграждали дорогу, мять их не хотелось, а обойти было невозможно, невольно я сорвал несколько самых красивых соцветий, в руке засветился изумительный букет. Только остановился на самой высокой точке поляны, как где-то в вышине раздался сильный свист, который быстро перешел в зловещий шум, и невдалеке от меня с треском разорвался снаряд. Я испугался, на какое-то время оторопел и бросился в траву уже после того, как мимо меня со страшным шумом пролетели осколки. Поблизости разорвалось еще несколько снарядов, и обстрел прекратился. А я все лежал в высокой траве с закрытыми глазами и молил бога, чтобы не попало в меня.

Поднялся на ноги и тут заметил, что у самых корней травы в землю вросли какие-то мешки. Потянул за один… и вдруг понял, что никакие это не мешки, а солдатские шинели. Шинели были серые, наши, а в них — останки человеческих тел, уже иссохших, сморщенных, почерневших! Меня охватил такой ужас, что, не раздумывая, я бросился бежать в ближайший кустарник.

Немного успокоился, перевел дыхание и осторожно — ссутулившись, прячась в высокой траве — обошел поляну.

Вышел я на обратный, скрытый от немцев скат возвышенности и стал определять места для орудий. Заломил на кустах, возле которых будет стоять первое орудие, несколько веточек, чтобы потом, когда привезу сюда гаубицы, легче было отыскать место. И сразу, не мешкая, отправился в обратный путь.

Приказал батарейцам готовиться к переезду, а сам побежал искать тракторы.

Уже смеркалось, набегали тучи, заморосил мелкий дождь, а тракторов мне никто из соседей все не давал. То самим нужны, то горючего нет. Наконец нашел какого-то полковника, который приказал располагавшейся поблизости части дать мне тракторы.

Было уже темно, когда я вернулся на батарею с четырьмя тракторами и прицепами.

И вот мы двинулись. Кругом грязь, вода, льет дождь, и ко всему, кромешная темнота. Показываю трактористу, куда ехать, а у самого болит душа: найду ли ночью ту поляну? Проехали около часа, и я остановил тракторы. Спрыгнул на землю, а там воды и грязи выше колен. Отошел немного, чтобы сверить компас. Меня окружали мои огневики — бывшие крестьяне, каждый из них мне в отцы годился, они хорошо знали меня, относились уважительно — наверное, потому, что я день и ночь находился с ними, научил их «стрелять» из гаубиц, действовать в бою, ну и не строжничал по мелочам. По жизненному опыту они знали, как трудно ночью да в пургу или туман найти дорогу, и сильно сомневались, что с помощью какой-то стрелочки компаса можно в незнакомой местности приехать на нужное место, но помочь мне они ничем не могли. Я слышал их разговоры между собой:

— Были бы у нас свои тракторы, еще днем бы на место вышли.

Начало наконец светать, занимался яркий солнечный день, видимость была отличная… и — о ужас! — местность перед нами оказалась видна на километры. В темноте мы стали на скате, обращенном к немцам — значит, нас сразу же засекут и…

Поняли это и мои солдаты, забеспокоились:

— Куда же мы стали-то?

— Мы ж на виду у немцев!

— Точно! Как на ладони!

Калининский фронт, 30-я армия. События развивались стремительно. Прибыв на фронт ночью 21 июля, рано утром 23-го мы уже стреляли из своих гаубиц по немецкому штабу. 29-го вместе со всеми войсками слушали трагический приказ Сталина № 227.30 июля началась Ржевско-Сычевская стратегическая наступательная операция.

Накануне наступления перед строем частей 52-й стрелковой дивизии нам зачитали прогремевший по всем фронтам приказ № 227 Верховного главнокомандующего Сталина, известный под названием «Ни шагу назад!». Грозный услышали мы приказ. Он впервые откровенно обнажил страшные итоги первого года войны. Речь шла о невероятных потерях и поражениях, которые дальше были нетерпимы — пропастью зияла гибель страны и народа. Приказ требовал: умереть — но не отступать! Нужно было во что бы то ни стало остановить безудержно пятившиеся к Сталинграду и Кавказу советские войска, а нас, стоявших подо Ржевом, принудить ценой жизни взять город — отвести угрозу от Москвы. Требовались жестокие, но единственно действенные тогда меры: отступающих стрелять на месте. Тем более был пример Гитлера, на который ссылался в своем приказе Сталин. Полгода назад, в январе сорок второго, чтобы остановить бегство своих солдат из-под Москвы и спасти развал всего Восточного фронта, Гитлер издал стоп-приказ: сзади своих войск поставил заградотряды, которые расстреливали из пулеметов убегавших; дрогнувших в бою ссылали в штрафные роты, где они воевали до самой своей гибели.

Второй раз у немцев разгромная ситуация, подобная нашей сорок второго, сложилась к концу сорок четвертого года, и они заставили каждого военнослужащего подписать особый листок: «Я поставлен командованием в известность, что, в случае моего перехода на сторону русских, весь мой род: отец, мать, жена, дети и внуки — будет расстрелян».

Приказ Сталина «Ни шагу назад!» спас страну от поражения в войне с Германией. Заградотряды стреляли в спасавшихся бегством, вылавливали дезертиров, а штрафные роты для недисциплинированных рядовых и штрафные батальоны для офицеров бросали на такие участки фронта, где они почти поголовно погибали. Только немногие оставшиеся в живых счастливчики-раненые, искупившие свою вину кровью, реабилитировались и возвращались в регулярные части.

По приказу 227 в декабре сорок второго в нашей дивизии перед строем расстреляли в лощинке у передовой двух солдат. Один выстрелил себе в ногу, другой отмораживал голые ноги в снегу, чтобы попасть в госпиталь. В ходе этого действа случилось невероятное. Только прозвучала расстрельному отделению команда «По предателям Родины! Огонь!», как над нашими головами случайно появился немецкий самолет. Спикировав, он бросил бомбу. Весь строй мгновенно кинулся на землю. Упал и один из расстреливаемых, другой же продолжал стоять на месте. Бомба взорвалась, но никому вреда не причинила. Строй солдат восстановили и приговоренных к смерти расстреляли.

30 июля 1942 года началась Ржевско-Сычевская наступательная операция. Началась она с мощной двухчасовой артиллерийской подготовки по всей ширине двенадцатикилометрового фронта. Грохот пушечных выстрелов тысяч орудий и минометов слился во всеобщий страшный гул и грохот, подобный землетрясению. Почва ходила ходуном. В двух шагах не слышно было человеческого голоса. Полы шинелей дрожали от сотрясений воздуха. Весь первый рубеж обороны немцев был сметен с лица земли вместе с фашистами. Оставшиеся в живых немцы побежали из Ржева. Наша пехота во весь рост беспрепятственно пошла через немецкий передний край. Радость у нас была неимоверная — вот он, Ржев! Без потерь мы продвинулись на несколько километров.

И тут, как назло, на целую неделю разразились невероятной силы проливные дожди. Вода стеной хлынула с неба. Болота вспухли, вода поднялась, на дорогах сплошная, глубиной до метра, грязь — ни пройти, ни проехать. Весь транспорт встал. Остановились танки и артиллерия. Снаряды подвозили по паре штук на лошадях, в мешках наперевес. Но даже лошади и конные люди не в состоянии были двинуться с места, не говоря уж о том, чтобы идти вперед. Завязнув в грязи, наше наступление остановилось. А убежавшие было немцы снова вернулись в Ржев и на свои запасные оборонительные рубежи перед городом.

Третьи сутки, не переставая, лили дожди. Днем 1-й батальон, понеся большие потери, выбил-таки немцев из очередной траншеи и продвинулся вперед, но все участвовавшие в бою командиры рот и взводов, кроме младшего лейтенанта Цуканова, погибли. На этот раз не уцелел и комбат, и Цуканов в разгар боя взял командование батальоном на себя. Хорошим помощником ему стал командир взвода управления нашей батареи лейтенант Волков с пятью своими людьми — связистами и разведчиками. Подавая по телефону команды на свою батарею, стоявшую на закрытой позиции, он так умело громил снарядами фашистов, что батальон продвинулся вперед метров на пятьсот. Соседи же слева и справа так и не смогли одолеть «своих» немцев.

Под вечер, спасаясь от проливного дождя, остатки уставших солдат прилегли в сухих, добротных трофейных блиндажах отдохнуть. В траншее у пулеметов остались только дежурные. Став в одночасье командиром батальона, молоденький младший лейтенант Цуканов был одержим ответственностью: и сам спать не ложился, и, опасаясь ответной ночной атаки, поднял всех своих бойцов, а было их тридцать шесть, и расставил по траншее. Всю ночь они простояли по колено в воде, промокшие под дождем до нитки, а он ходил проверял, как они готовы к бою, наставлял:

— Ты прижмись незаметно к стенке окопа и смотри поверх траншеи. Как на фоне неба появится фашист, сразу стреляй.

Случилось это в самый разгар августовских боев. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади в четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы наших снарядов, они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнями! Для нашей же пехоты это было желанной защитой и передышкой. Каждое из четырех наших орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела с интервалом в десять секунд. Когда пошли по второму кругу, что-то при выстреле случилось с третьим орудием, его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым, черным дымом, и от него ко мне, за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык от карабина — зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.

— Третье стрелять не может! — прокричал командир орудия.

Мне некогда было разбираться, что там случилось, и я продолжал называть по порядку номера орудий для производства дальнейших выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я заторопился к третьему орудию.

Подбежал к гаубице — и остолбенел! Недвижными глазами уставился в пустое пространство, где за щитом должен был угрожающе возвышаться двухметровый орудийный ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной махины — ничего не было! Передо мною предстало орудие — без ствола! Без того, что стреляет! Это все равно что увидеть человека без головы! Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце! Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной?! Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Мы только начинали воевать, ни разу еще не теряли материальную часть, утрата орудия не укладывалась в моем сознании.

Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета, они окружили меня и радостно кричали:

В один из жарких августовских дней стрелковый батальон, в котором из двухсот солдат оставалось полсотни, по приказу начальства атаковал немецкую траншею под деревней Полунино. Все поле, по которому бежали в атаку красноармейцы, было устлано трупами ранее наступавших здесь бойцов.

Воодушевляя и одновременно принуждая своих солдат к действию, командир батальона Глыба бежал в цепи наступавших. Я, командир взвода разведки артбатареи, которая поддерживала батальон огнем своих, стоявших далеко в тылу орудий, бежал рядом с комбатом. Сзади меня с разматывающейся катушкой телефонного кабеля на спине поспешал телефонист — мой единственный подчиненный, остальные четверо моих разведчиков и связистов лежали на этом трупном поле, убитые на прошлой неделе при неоднократных попытках взять ту же проклятую траншею. Снаряды, которые я мог применить против немцев в этом бою, были строго лимитированы, поэтому я приберегал их для отражения возможных контратак противника.

Когда до немцев оставалось метров двести, к их пулеметному огню присоединились минометы. Мины стали густо рваться около нас. Мы бросились на землю. Я втиснулся между двумя трупами. Они в какой-то мере защищали меня от осколков и пуль. Но вот мина рванула рядом и подняла в воздух правый труп. Падая, он накрыл меня с головой. Черви посыпались мне за шиворот, а из пронзенного осколками вспученного живота дохнуло отвратительным зловонием. И хотя все поле окутывал этот тошнотворный, сладковатый трупный смрад разложения, к которому мы в какой-то мере уже притерпелись, эта концентрированная порция вони чуть не лишила меня сознания. И хорошо, что я совладал с собою, не оказался в обмороке! Потому что оставшиеся в живых солдаты батальона уже начали отползать назад, на исходные позиции, и я бы очнулся в плену. Вслед за ними и комбатом, который безуспешно пытался задержать своих солдат для продолжения атаки, пополз и я.

Пробираясь под страшным пулеметно-минометным огнем межлу бесчисленными трупами вслед за уползающими в свои окопы пехотинцами, я все время приподнимал голову и оглядывался назад: не бегут ли немцы, не кинулись ли они в контратаку? И точно! Смотрю, под прикрытием минометного огня немцы выскакивают из своей траншеи и густой цепью бегут вслед за нами — и догнать им нас, ползущих среди разрывов мин, ничего не стоит! Сейчас они расстреляют нас из автоматов в спины и займут наши ровики, а дальше — прорвут наш хлипкий передний край и погонят остатки батальона назад, подальше от Ржева. Надо спасать положение! Кроме меня этого сделать никто не сможет!

— По траншее, прицел меньше четыре, батареею, огонь!

Наши гаубицы стояли на взгорке под невысоким бугром справа от хилой рощицы. Кругом болота, и кроме этого места поставить орудия так, чтобы их не видели немцы с земли, было негде. Не нравился нам этот взгорок — как на пупу сидим на нем, пусть и под бугром. Для гаубиц и для себя ночью вырыли неглубокие окопы, насколько позволяли близкие подпочвенные воды. Замаскировали окопы с орудиями масксетками, сверху набросали свежей зелени. Но все равно наблюдателю с неба четыре равноудаленных холмика говорили об искусственности предметов.

Рано утром в небе появилась «рама» — немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик, появилась с утра пораньше, когда в лучах всходящего солнца особенно четко выявляют себя различные цели.

— А вот не засекает она нас, — задрав вверх голову и наблюдая сквозь отверстия масксетки, самодовольно заявил заряжающий Хапов, молодой курносый парень, бывший горьковский колхозник.

— Не каркай, может, и видит, да за мелочь принимает, поважней цели ищет, — солидно возразил ему степенный пожилой замковый Карпов.

— А мы что, не важная цель? Если бы они там, на «раме», знали, сколько пехоты мы перебили, сколько НП и КП уничтожили, да пулеметов не счесть, они бы специально охотились за нами, — подвел итог командир орудия Бобылев, высокий, стройный красавец сержант в хромовых сапогах.

В августе нашей армии лишь чуть-чуть не хватило сил и авиационного обеспечения, чтобы взять Ржев. Помешали нам и ливневые дожди. А когда кончились дожди, спала вода и подсохла грязь, с наших боевых позиций сняли и перебросили на другие фронты все средства прорыва: корпусную артиллерию — это тысячи и тысячи орудий, авиацию и сотни танков. Именно в это время разворачивалось грандиозное наступление немцев на Кавказ и Сталинград, туда и были брошены все резервы. Но никто не отменил жесточайший приказ Сталина: любой ценой взять Ржев. И в дальнейшем мы, оставшиеся здесь, как бы «местные войска», совсем обессиленные, оказались в шести километрах от Ржева перед сильно укрепленной обороной фашистов, вынужденные атаковать немецкие укрепления уже без артподготовки, топчась на месте и истекая кровью. У немцев был свой, не менее беспощадный приказ Гитлера: Ржев не сдавать ни при каких обстоятельствах!

И началось новое тягостное, бесперспективное, заранее обреченное на неудачу наступление средствами оставшихся истощенных стрелковых дивизий, тогда как немцы экстренно нагнали подо Ржев множество артиллерии, танков, самолетов и все время контратаковывали нас свежими превосходящими силами. С нашей стороны это было наступление ради наступления, формальное выполнение приказа Сталина захватить Ржев. С одной стороны, Жуков и Конев боялись обосновать Сталину невозможность взятия Ржева оставшимися силами; с другой стороны, они сознательно создавали у Сталина иллюзию: наступление продолжается и идет успешно. Наделе это наступление превратилось в «ржевскую мясорубку». В нее наше командование методично, изо дня вдень сыпало и сыпало тысячи и тысячи солдат. А результат был один: ТРУПНЫЕ ПОЛЯ, «РОЩИ СМЕРТИ», «ДОЛИНЫ СМЕРТИ», по которым мы безуспешно ползли и бежали из болот на укрепленные немцами возвышенности. Несли потери и немцы, потому что воевали мы самоотверженно, но их потери были несравнимы с нашими.

Я удивился, когда вместе со мной на передовой НП вызвался идти Красников. Конечно, это был лучший разведчик и от него будет больше проку, чем от любого другого, но лучше бы ему поберечься, не соваться каждый раз в такое пекло. Остальные ребята не хуже подготовлены, но уж слишком они молоды. Нам с Красниковым по Двадцати одному, а они на целых два года моложе. Конечно, молодость предполагает большее пренебрежение к опасности, но тут потребуются также выдержка и опыт.

Красников не замечал, что я оберегаю его больше, чем других ребят: у него же сын растет, а мы все холостые. Когда в Коломне весной сорок второго формировалась дивизия, ни к кому родственники не приезжали, в то время это было не принято, а к Красникову приехала жена. Да не одна — с грудным ребенком. Она была моложе своего мужа и выглядела совсем юной. Но как она смотрелась с ребенком на руках! Я тогда выделил Красникову надвое суток единственную маленькую комнатку в казарме. Зашел в нее, чтобы посмотреть, как они устроились, и, извинившись, тут же вышел. Но эта идиллия крепко врезалась мне б память. Любо было смотреть, как упитанный карапуз самозабвенно сосет материнскую грудь, нещадно терзая ее своими цепкими ручонками, от напряжения или удовольствия он непрерывно подрыгивал голенькой ножкой, а увлеченная ребенком молодая мать, казалось, и о муже забыла, хотя стремилась к нему за тридевять земель. С какой нежностью рассматривала она родной комочек живого существа! А Красников сидел напротив и не сводил глаз со своего семейства. Иконописцы еще до великого Рафаэля гениально открыли и мастерски изобразили неповторимую красоту: Богоматерь с младенцем.

Я радовался за Красникова, за его сына, жену. Единственное, чего мне хотелось тогда, — это чтобы Красникова не убили на приближавшейся к нам войне. О собственной судьбе мы тогда еще не думали. И только на фронте как-то внезапно вдруг ощутили, как хотелось нам тоже иметь детей. Нам казалось, что имевшим семью умирать не так страшно — у них гарантировано продолжение рода, а с нашей смертью исчезнет все. Отцов семейств я всегда оберегал более тщательно: не хотелось, чтобы дети остались сиротами, а потому на опасные дела брал с собой неженатых.

Высокий, стройный и красивый Красников был несуетлив в движениях и в мыслях. Все делал размеренно, обдуманно и четко. Никого никогда не обижал, был терпелив и уступчив. Человек, даже случайно причинивший ему неприятность, сразу же ощущал свою вину, глядя на беззлобную улыбку разведчика. Физически Красников был силен, ловок и гибок — в этом не всякий мог с ним поспорить. Скорее всего он попросился ползти вместе со мной под пули из уважения ко мне или из-за желания лучше, чем кто другой, обеспечить мои действия. Он никогда не думал о собственной безопасности. Когда же я отказался взять его с собой, он убежденно сказал:

— Товарищ лейтенант, ну кто лучше нас с вами справится с этим делом? Они же котята, хоть и хорохорятся. Могут и глупостей натворить.

Более убогого, неуютного и крайне опасного убежища, чем то, в котором я встречал 25-й Октябрь, и представить себе невозможно. И трудно поверить, как не хотел я его покидать, когда мне приказали сделать это.

В первых числах ноября я находился далеко впереди от нашего переднего края, на нейтральной полосе, в пятидесяти метрах от немецких окопов. От противника меня отделяло железнодорожное полотно и залитый водой мелкий кустарник, из которого, согнувшись в три погибели, чтобы быть не замеченным немцами, я по утрам рассматривал окраины Ржева. На взгорке за кустарником тянулись немецкие окопы, далее — крайние домики Ржева. Во дворax, закрытых постройками от наблюдателей с нашей стороны, хозяйничали немцы — ходили, ездили на повозках, машинах. С места, где я устраивался для наблюдения, хорошо просматривались продольные и поперечные улицы, дворики города. Где-то там, за первыми домиками, стояла немецкая минометная батарея, которая не давала нам житья, постоянно обстреливала все, что появлялось на наших позициях. Ее-то я и должен разведать и уничтожить огнем батареи.

Наступает ночь, льет холодный осенний дождь, мы со связистом Рябовым лежим в мелком окопчике за невысокой насыпью железнодорожного полотна. Сверху, от дождя, окопчик покрыт плащ-палаткой, а чтобы не замочиться в воде, выступающей снизу, мы накидали на дно сушняка. Из-за воды окоп настолько мелкий, что вползти в него можно только скользя на животе по веткам, а внутри даже на локти нельзя опереться, потому что мокрая план;-палатка поднимется и будет видна немцам из-за насыпи полотна. Немцы и подумать не могли, что у них под носом, между их минным полем и железной дорогой, какой уже день проживают двое русских, они специально день и ночь обстреливали из минометов предполье у железной дороги, чтобы не допустить проникновения наших разведчиков к своим окопам. Мины эти постоянно рвались позади нас, и мы боялись, чтобы какая-нибудь «гулящая» не залетела к нам в объятия; да еще разрывные пули, смертоносной трелью повторяя пулеметные очереди, взрывались от ударов по кустарнику, нависавшему над нашим окопчиком, — казалось, что пулемет стреляет не в полусотне метров, а у нас над головой. Ко всему, эти постоянные обстрелы рвали телефонный кабель, который связывал нас со своими, и Рябову, исправляя его, приходилось ползать по минному полю.

От своих нас отделяли восемьсот метров нейтралки, сплошь напичканной немецкими противопехотными минами. Не всякую ночь к нам могли проникнуть разведчики с термосами каши и чая, вчера ночью двое из них погибли, не донеся до нас пищу, и мы согласны были трое суток голодать, только бы не подвергать своих товарищей смертельной опасности.

Режим у нас был такой. Ночью один из нас отдыхает, другой дежурит у телефона и присматривает, чтобы не напали немцы. Каждое утро перед рассветом я, пригибаясь, перебираюсь через железнодорожное полотно, прячусь в мелком кустарничке, по колено залитом водой, и, когда светлеет, с помощью палочки перископа, высунутой из кустарника, разглядываю окраины Ржева. Болотная вода чуть не заливает в сапоги, и стоять приходится согнувшись — присесть тут не на что, а распрямиться нельзя, так как голова и плечи окажутся над кустарником, немцы сразу заметят. В такой неудобной позе мне надо простоять часа два, пока не перебью своими снарядами все, что увижу в расположении врага. А уж потом, хочешь не хочешь, придется на виду у немцев перескакивать через железнодорожное полотно в свой окопчик.

Пришел я после возвращения в дивизион принимать взвод разведки и поразился. Ребята не умываются, не бреются, валяются на лежаках, задрав вверх ноги, и молчат. Они так переживали гибель своих товарищей, что на всех напала полная апатия. Подумал, хорошо еще, что не знают они о приказе Гордиенко готовить их к поиску, сам я пока и не заикался, что скоро предстоит им повторить роковой путь своих погибших товарищей.

— Ребята, — обращаюсь к ним, русские солдаты испокон веков перед боем брились, одевались в чистое белье, чтобы умереть с честью, а вы даже умываться перестали. Неужели в жалком виде умереть легче?

Много мне пришлось потрудиться, чтобы войти в контакт с разведчиками. Первым делом сходил с ними в баню. Баня — это четыре столба, обтянутые с боков плащ-накидкой, сверху дырявая бочка, одни льют воду, а другие моются. После бани побрились, привели в порядок оружие. В дальнейшем я все время был с ними вместе: дежурил, спал, ел, рыл землю. Постепенно разведчики ко мне привыкли, стали уважительно относиться, доверять и приняли меня как командира/Однажды мы проанализировали ошибки погибшей группы и исподволь стали разрабатывать план нового поиска.

Неожиданно занятия наши прервались. В конце августа меня приняли кандидатом в партию, и тут вдруг, когда я готовил разведчиков к поиску, вызвали в политотдел дивизии получать кандидатскую карточку.

Ночью я пробрался в тылы полка и оттуда в тылы дивизии. Располагались тылы километрах в пятнадцати от нас, в районе деревни Дешевки. Немцы сожгли подо Ржевом все деревни, поэтому штабные и тыловые люди жили, как и мы, в землянках. Только находились их землянки за километры от передовой. Здесь не стреляли и можно было ходить в полный рост. Да и землянки у них выше человеческого роста, как комнаты, и с дверями, а сверху защищены накатами из толстых бревен. Да уж, не то что у нас: конура, прикрытая сверху какою-нибудь жестянкой от крыла самолета, чтобы земля не сыпалась, а дверью, как правило, служит плащ-накидка; протиснешься туда из траншеи, как сурок, и сидишь согнувшись — но радости нет конца! Ни дождя тебе, ни ветра, да и пули не залетают! Только вот мины, проклятые, попадают иногда сверху, но это редко бывает, кому не повезет.

19 ноября выпал большой снег. В ночь на 20-е мы облачились в белые маскхалаты, взяли оружие и отправились в первую траншею: пришло время идти в тыл к немцам за «языком».

Командир располагавшейся там роты Барков встретил нас приветливо, с искренним сочувствием и повышенным вниманием, как смертников, понимая, что идем мы на верную погибель — из всех групп, которые он ранее провожал к немцам, не вернулась ни одна. Пообещал не спать, пока мы не вернемся. После позднего ужина пехотинцы отправились в блиндажики на отдых. Наша группа обеспечения осталась в траншее с дежурными пулеметчиками, а мы выпрыгнули из окопов, как в небытие, и поползли к немцам. Я впереди, остальные пятеро по моему следу, каждый задний постоянно касается валенка впереди ползущего, в случае чего я молча, движением ноги, подам команды разведчикам.

Хлынул сильный дождь. Наши белоснежные халаты быстро превратились в грязные рубища. Внезапно немцы перестали пускать осветительные ракеты. Дождь, темнота обрадовали нас. Ползем дальше. И вдруг вижу: впереди что-то колышется. И рядом тоже. И слева… справа… и в стороне… Да это же немцы! Ползут нам навстречу! Растянулись цепью, их уймища — не менее сотни! Целая рота решила втихую ворваться в наши окопы! Даю сигнал ногой сзади ползущему, и вся группа разом поворачивает назад. Быстро ползем к своим. Вваливаемся в траншею. Ротный недоумевает:

— Почему так быстро, где «язык»?

— Какой «язык»?! Туча немцев ползет к траншее, поднимай роту!

За три года на фронте мне пришлось участвовать во многих боях, но снова и снова мысль и боль воспоминаний возвращают меня к ржевским боям. Страшно вспомнить, сколько там людей полегло! Ржевская битва — это была бойня, и Ржев был центром этой бойни. Такого я не видал потом за всю войну. А для меня, как и для многих моих однополчан, это была еще и суровая школа войны.

Мой рассказ о боях на Ржевской земле лишь чуть-чуть обнажает подводную часть айсберга ржевской трагедии. Это лишь то, что видел и пережил я сам. Однако мою «окопную» правду подтверждают не только историки и живые свидетели-ветераны, уцелевшие в тех боях, но и книга немецкого генерала Хорста Гроссмана «Ржев — краеугольный камень Восточного фронта» — название книги говорит само за себя. По стратегической важности, по продолжительности борьбы, по напряженности усилий, по удовлетворенности своей гордыни стойкостью солдат вермахта и мнимым полководческим талантом немецкого генералитета, которому удавалось парировать все наши маневры, Ржевская битва памятна и для немцев.

Но советские солдаты превосходили своим мужеством немецкую стойкость. Немцы удерживали город за счет выгодности своих позиций, превосходства в воздухе, вооружении и материальном обеспечении: они лучше нашего были вооружены, занимали заранее оборудованные позиции на высотах, а мы под бомбами и снарядами лезли на их пулеметы снизу, из болот. Горько и обидно было нашим солдатам терпеть неуспехи по не зависящим от них причинам, страдать от необеспеченности в вооружении, от неопытности командования, компенсировать все эти нехватки своими жилами, нервами, желудками, муками, кровью и жизнями. Немцы ведь не делали нам скидок на нашу бедность.

Более шестидесяти лет прошло с окончания Ржевской битвы. Но, несмотря на ее грандиозность, не уступающую по масштабам ни Сталинградской, ни Курской битвам, о ней мало кто знает. Разве что ветеран войны, побывавший в той мясорубке, никогда ее не забудет. Да Александр Твардовский не мог не вспомнить о ней после войны в своем стихотворении «Я убит подо Ржевом». Больше никто! — ни полководцы, ни власти, ни военные историки, ни писатели, ни даже журналисты — никто! не обмолвился о ней КАК О БИТВЕ ни словом.

Наши потери убитыми и ранеными в Ржевской битве приближались К ДВУМ С ПОЛОВИНОЙ МИЛЛИОНАМ ЧЕЛОВЕК. Это превышает суммарные потери наших войск в Сталинградской и Курской битвах, вместе взятых.

Ещё сопротивлялись окруженные в Сталинграде немецкие войска, а в январе сорок третьего десятью эшелонами нашу дивизию уже перебросили под Сталинград, чтобы наступать на запад. За полмесяца пути по железной дороге мы несколько оправились от кошмарных боев, пришли в себя и отдохнули. Настроение у нас было отличное: за плечами изрядный боевой опыт, и ехали мы наступать. Правда, несмотря на полученное пополнение, дивизия вместо 12 тысяч имела только 6-тысячный состав. 19 января привезли нас на станцию Калач-Воронежский. Разгрузили, посадили в кузова крытых машин тех, кто непосредственно воюет, — пехоту, артиллерию — и помчали в Старобельск, на границу с Украиной — вот куда уже отступили немцы от Сталинграда! Пока доехали до Старобельска, а прибыли мы 27 января, крепкий мороз и сильный ветер подморозили нас в машинах основательно.

После разгрома немцев под Сталинградом наше Верховное командование посчитало, что немцы отводят свои войска из Донбасса за Днепр. Была разработана операция «Скачок». Планировалось на плечах отступавших немцев прорваться в Донбасс, отрезать находящуюся там группировку немецких войск, чтобы в дальнейшем, окружив и уничтожив ее, выйти к Днепру. В это время другие войска нашего Юго-Западного фронта уже достигли Днепропетровска и Запорожья, готовясь форсировать Днепр.

29 января 1943 года под командованием генерала Ватутина началась наступательная операция по освобождению Донбасса.

52-я дивизия в составе Подвижной группы Юго-Западного фронта под командованием генерала М.М. Попова, включавшей четыре танковые бригады и три стрелковые дивизии, была направлена через Старобельск и Артемовск на Мариуполь.

Однако Верховное командование ошиблось. На самом деле, стремясь взять реванш за поражение под Сталинградом, немцы не отводили, а концентрировали мощные соединения в Донбассе, чтобы окружить, разбить и отбросить назад наши рвавшиеся вперед войска.

Двигались мы напрямую, по снежным полям, и, пока немцы буксовали на дорогах, часто обгоняли их, тем побуждая врага отступать быстрее. Но бывало и так: немцы с танками оказывались в тылу у нас, догоняли и били неожиданно сзади, тем более что они превосходили нас в количестве танков и в небе летали только их самолеты.

Батарее нужен ЕИС-3, с которой находился я, начальник разведки дивизиона, двигаясь по заснеженной целине. Было тихо и солнечно, но мороз поджимал основательно, брал верх над солнцем, потому никто не садился на стылые стальные лафеты — шли пешком за орудиями, а то и трусцой бежали, чтобы немного согреться. На многие километры вокруг простирался чистый белый снег — завораживающе искрился на солнце, слепил глаза. Прокладывая путь по целине, могучие волы, как ледоколы, крушили толстый снежный наст, громкий хруст сминаемого снега не прерывался ни на секунду. Все приустали, но молча и уверенно делали свое дело и пусть медленно, на волах, но в точности выполняли приказ: продвигаться как можно дальше и быстрее на запад. Немцев поблизости не было, по таким снегам едва ли кто сумел бы обогнать нашу колонну.

Вдали зачернело село. Предвкушая скорый отдых, тепло и пищу, усталые солдаты оживились, послышались короткие реплики, смешки. Почуяли скорую передышку и волы — ускорили шаг, быстрее потянули тяжелые пушки. Заснеженные домики приковали к себе взоры всех едущих и идущих, оставалось совсем немного, всего с полкилометра, — последнее усилие и будем в селе. Конные разведчики уже побывали в деревне, противника не обнаружили, так что можно спокойно входить, располагаться на отдых.

Но что такое?! Из села на дорогу выкатили три танка — на них белые кресты! Откуда же они взялись? Их не было. Значит, только что вошли в село, но с противоположного конца, с ходу прошли его и теперь двигались в нашу сторону. Двигались очень медленно, мешал снег, и нас они пока не заметили, мы же не по дороге, напрямки ехали. Но как заметят — разнесут в клочья! Нельзя терять ни секунды — во что бы то ни стало надо опередить их! Громко, во все горло, подал команду:

— Танки справа! Орудия к бою!

Из района севернее Старобельска, преодолевая сильное сопротивление врага и глубокие снега, мы наступали успешно до самого Северского Донца у села Закотное, что западнее Лисичанска, и форсировали Донец.

Много крови стоило нам это форсирование. Немцы хорошо укрепили и вооружили свой высокий правый берег, на котором располагалось село. Трудно было по низкой, открытой, равнинной местности, по глубокому снегу незаметно подобраться и форсировать Донец. Немцы взорвали лед на реке и залили водой свой десятиметровой высоты берег, превратив его в ледяной барьер. Решающий вклад в форсирование реки внесли артиллеристы нашего 1 — го дивизиона. Средь бела дня, при ослепительном сиянии солнца командиры орудий Скрылев, Хохлов, Катечкин и другие, надев белые маскхалаты и замаскировав пушки белыми простынями, сумели продвинуть их к Донцу и прямой наводкой быстро расстрелять немецкие долговременные укрепления.

Сколько мужества, выдумки и сноровки потребовалось от артиллеристов, чтобы по полыньям, ледяному крошеву переправить пушки на правый берег реки, — в ход шли бревна, доски, двери, ворота!

После артобстрела село Закотное было взято нашей пехотой. В тот же день, 1 февраля, было освобождено и село Ново-Плато-новка.

После Закотного наш 1 — й дивизион вместе с 431 — м полком и двумя танками Подвижной группы выбил немцев из Кривой Луки и вошел в село Ворошиловка. Впервые за длительные бои и трудный путь солдаты выспались и отогрелись.

С рассветом пехота выступила в направлении на станцию Соль под Артемовском. Вслед за нею вытянули в походную колонну вдоль улицы свои пушки на волах и мы. Только выбежал на улицу из хаты, в которой ночевал, чтобы направиться в голову колонны, как заметил подходившие к селу из нашего тыла четыре танка, обрадовался: пополнение пришло! И вдруг эти танки с расстояния двести метров открыли бешеный огонь из пушек и пулеметов по нашей колонне орудий! Поняв, что это за «пополнение», я тут же громко прокричал: «Танки!» — а сам бросился к пушке, которая стояла против меня, замыкая колонну. Падали в снег подкошенные пулями и осколками орудийные расчеты, взревели и заметались в упряжках живые и раненые волы. Трескотня, грохот, снежная пыль, дым от разрывов снарядов! Пушка, к которой я кинулся, была ближе остальных орудий к танкам, сама она не пострадала, но из расчета уцелел только один человек, а убитые и раненые волы попадали на дышло передка. Вдвоем с уцелевшим бойцом отцепили пушку от передка, развели станины, и я бросился к прицелу, а солдат стал заряжать пушку. Подвожу перекрестие прицела к ближайшему танку, а поворота орудийного ствола чуть-чуть не хватает: надо развернуть влево всю пушку. Схватился за правило станины, а на него наехал осью передок, когда обезумевшие волы подали назад. Летящие осколки и пули не давали возможности подняться в полный рост, и мы с солдатом делали все ползком, подлезли под ось передка, чтобы освободить станину, а ее не поднимешь — на дышло упали мертвые волы. Стали стаскивать волов — никогда раньше не думал, как они тяжелы! Все же мы сдвинули их, подняли своими спинами ось передка и освободили станину орудия. На все это ушло несколько секунд, и я наконец снова припал к прицелу: подвожу перекрестие к танку, жму рычаг спуска — гремит выстрел, и снаряд подбивает передний танк. Целюсь во второй — и только хотел нажать на спуск, как кто-то на долю секунды опередил меня, и его снаряд брызнул огнем по броне немецкого танка. Потом оказалось, это был Чернявский. Но и моя рука рванула спуск, и в ту же секунду второй снаряд пронизал танковую броню. Стальной монстр окутался черным дымом.

Остальные два танка, которые находились сзади и были едва видны, ретировались, задним ходом скрылись за бугром. Это была разведка находившейся в нашем тылу немецкой танковой колонны, их часть стояла у нас в тылу, на станции Яма, но мы тогда об этом не знали, хотя вскоре нам предстояло с ней сразиться.

В бою погиб командир батареи Чернявский. Он выбежал из хаты и, прячась за орудийным щитом, успел произвести из гаубицы своей батареи выстрел по одному из танков, танк загорелся, но Чернявский был тяжело ранен и вскоре скончался от полученных ран.

Шесть месяцев воевал Чернявский подо Ржевом и ни разу не был ранен. Погиб здесь, на украинской земле. Своим примером он увлекал нас в бой, и воевали мы самоотверженно. Даже с помощью песни. Однажды, еще подо Ржевом, в минуты затишья в траншее нашего НП громко и дружно зазвенела задорная русская песня, долетела она и до немцев: до них было всего метров пятьдесят. Некоторое время, притихнув, они молча слушали. Потом наше веселье смутило и обозлило их, скорее всего разгневалось их начальство. Последовал бешеный обстрел наших позиций. Но, как только наступало затишье, снова звучала песня. И так несколько раз. Фашисты бесились, наше пение действовало на них сильнее стрельбы.

Где-то на пути к Соли отстал наш 2-й дивизион. Командир артполка Чубаков находился в нашем 1-м дивизионе и приказал мне разведать, что случилось с отставшими. Это было дело полковых разведчиков, но он почему-то поручил его мне, начальнику разведки 1-го дивизиона.

Солнечный день клонился к вечеру. Немецкие самолеты весь день безнаказанно бомбили наши подразделения и населенные пункты. Безобидная прогулка в свой тыл на поиски отставшего дивизиона показалась мне весьма привлекательной. Разведчиков в дивизионе почти не осталось, и я пригласил с собою в дорогу своего дружка, тоже бывшего студента, лейтенанта Гришу Куртию. Двинулись с ним по дороге на деревню Сакко и Ванцетти, которая находилась немного западнее Ворошиловки.

До деревни оставалось менее километра, когда мы увидели выходившие из нее танки. Шли они развернутым строем, как в наступление. Пока мы рассматривали, чьи же это танки: наши, немецкие? — ближайший танк выпустил по нам длинную пулеметную очередь. Мы залегли и быстро, прячась в снегу, поползли назад за бугор. Потом поднялись в полный рост и побежали рысью. На бегу стали совещаться, что делать, если немцы возьмут нас в плен. Гриша сорвал с петлиц кубики. Я посмотрел на него, увидел на петлицах темные следы от кубиков и свои срывать не стал.

Танки шли по глубокому снегу медленно и очень осторожно, минут десять их не было видно на бугре. Хотя мы отбежали километра на полтора, угроза плена еще не миновала: танки вполне могли нас догнать, и мы продолжали волноваться.

Смерти мы уже не боялись, страшил плен.

Барвенково — единственный на земле город, где в ходе боевых действий одной воюющей стороне удалось дважды окружить войска другой] Многие фронтовики с волнением и печалью вспоминают этот город.

В Барвенково мы вошли 25 февраля почти беспрепятственно: немцы оставили город. Но вскоре танки противника уже со всех сторон рвались в город. А сверху нас бомбили самолеты. Бомбили нещадно и безнаказанно: у нас не было зениток. Да у нас почти ничего не было. В непрерывных боях на тысячекилометровом пути от Сталинграда мы потеряли много людей и техники, в глубоких снегах застряли наши тылы. Два обессиленных стрелковых полка и с десяток орудий — вот и все наши силы в городе.

Мне, командиру взвода разведки 1-го дивизиона, поступил приказ явиться в штаб полка: надлежало получить пакет с донесением и доставить его в город Изюм, в штаб армии. Приказ поступил рано утром 27 февраля, и с передовой я ушел еще затемно, обрадованный возможностью на пару дней вырваться из-под огня, предвкушая предстоящую прогулку в тыл.

В Барвенкове штабы полков располагались в домах при въезде в город, на противоположной от передовой окраине. Донесение составляли в моем присутствии, в ожидании пакета я непривычно беспечно сидел на стуле в штабной комнате и от нечего делать лениво рассматривал хитроумные завитки морозных узоров на окне, иногда посматривая по сторонам. Ранее мне не приходилось бывать в штабе полка, лишь однажды, полгода назад, еще в боях за Ржев, мне случилось, посетить расположение тылов дивизии, когда ходил в политотдел получать кандидатскую карточку. И сейчас мне интересно было наблюдать за жизнью людей вдали от переднего края, где не надо припадать к земле, ползать под вражеским обстрелом. Находясь в приподнятом настроении, я с нетерпением ерзал на стуле в ожидании пакета, совершенно не вслушиваясь в содержание донесения, тем более не замечая обеспокоенности в поведении и на лице начальника штаба. И вдруг до моего уха донеслись слова: «Город Барвенково окружен крупными силами танков и пехоты противника. Мы удерживаем город, не имея связи с командованием. Все наши попытки связаться со своими не увенчались успехом…»

Я вскочил как ошпаренный! Вмиг слетело все благодушие! Всегда самым страшным для меня были окружение и плен. И значит, предстоит мне не приятная безобидная прогулка по тылу, а опасная попытка средь бела дня проникнуть к своим сквозь кольцо окружения!

Но вернемся в прошлое. Мне, двадцатилетнему лейтенанту, вручили пакет и приказали вынести его из окружения, доставить в штаб армиц. Я бежал в свое подразделение, чтобы взять с собой разведчика и лошадей, и попал под налет. Бомбежка задержала меня, да еще пришлось спасать попавших в беду ребятишек. В общей сложности задержался я минут на сорок. Прибежал наконец на передовую, к своим. Но командир дивизиона жадюга майор Гордиенко ни разведчика, ни лошадей мне не дал.

— Пойми, — объяснял майор, — ты же на верную погибель идешь, а не идти нельзя, приказ надо выполнять. Сам ты, ясно, пропадешь, но зачем же коней губить? Да и разведчика жалко, он и тут нам пригодится. Бери вон ездового Ахмета, у него коней поубивало, а мы без него обойдемся, — капитан указал на пожилого ездового, который временно прислуживал ему по хозяйству. И заключил: — Не все ж на конях гарцевать, дойдете и пешком.

И пошли мы с Ахметом вдоль передовой — искать место, где можно проскочить сквозь немцев в наш тыл. Ослепительно сияло солнце, синевато-белый нетронутый снег простирался от самых наших окопов до ползавших вдали немецких танков, они медленно перемещались в километре от города, изредка постреливая по нашим окопам и окраинным домикам.

— А чего же наши по ним не стреляют? — удивился Ахмет, подползая ко мне.

— А чем стрелять-то? Тылы отрезаны, остатки снарядов берегут, когда немцы сюда полезут. Да еще из окружения прорываться придется, — разъяснил я.

Итак, самый опасный участок нашего пути позади. Счастье улыбнулось нам: мы с Ахметом живы. Теперь надо поскорее выбираться отсюда. По-пластунски, зарываясь в глубокий снег, мы быстро поползли к ближайшему омету соломы. Передохнув, дальше двинулись уже в рост. Но населенные пункты, чтобы не встретиться с немцами, обходили стороной.

К вечеру, совсем обессиленные, зашли в небольшую деревушку. Там оказалась полевая армейская хлебопекарня дивизии, снабжавшая хлебом все наши части и подразделения. Голодные, мы так обрадовались, что сейчас раздобудем буханочку хлеба и подкрепимся!

Но откормленный лейтенант-тыловик Букреев, начальник пекарни, проверив наши документы, потребовал продовольственный аттестат. А откуда он возьмется у нас, этот аттестат, мы же не в командировку направляемся, а с донесением бежим! Как ни умоляли его, как ни убеждали, что вот-вот в деревню придут немецкие танки, хлеба он нам так и не дал. Обозленные, мы молили бога, чтоб этот жирный тыловик в лапы к немцам попал вместе со своим хлебом.

Уже после войны на одной из встреч ветеранов дивизии капитан Букреев, кстати тоже курянин, к старости располневший до неприличия, полез со мною приятельски обниматься как старый боевой друг. Вспомнив тот случай, а больше я с ним за всю войну ни разу и не встречался: он — в далеких тылах, я — на передовой, я едва удержался, чтобы не дать ему в морду. Тем более что бывшие штабные работники ранее рассказали мне, как Букреев все три года, пока мы воевали, услужливо кормил начальство мучными деликатесами, а четверых девушек-пекарей отправил в тыл рожать, пообещав каждой после войны пожениться.

Получив от ворот поворот в родной пекарне, мы направились к очередной деревне. Зашли в одну из хат и слезно попросили покушать. Милосердная старушка поделилась с нами тем, что имела, сварила картошки, и мы вместе с хозяйкой поужинали.

Как уже говорилось, наш Генштаб ошибся: посчитал, что немцы србирают. в Краматорске танки для отступления за Днепр, а оказалось, они готовились окружить наши войска в районе Барвенкова — взять реванш за Сталинград. Что им и удалось. Когда мы, изменив маршрут, двинулись мимо Краматорска в Барвенково — тут нас и окружили немцы. Превосходящими танковыми и воздушными силами они разбили наши войска под Артемовском и окружили наши части в Барвенкове. В предшествующих непрерывных боях мы потеряли слишком много людей и техники, поэтому сопротивляться в Барвенкове нам уже было нечем. Два наших попавших в кольцо полка, как и тылы, все-таки сумели вырваться из окружения и воссоединиться с дивизией, но в конечном счете немцам удалось вытеснить нас за Северский Донец.

Таким образом, наши войска не сумели полностью выполнить грандиозные планы наступления после поражения немцев под Сталинградом. Не удержали Харьков, не освободили Донбасс и не закрепились за Днепром. Наверное, эти планы были слишком большими, не по силам армии, да и немцы были еще очень сильны. И все же именно в результате победы под Сталинградом была прорвана блокада Ленинграда, немцы вынуждены были оставить Ржев и убраться с Ржевско-Вяземского выступа; были освобождены многие города, и линия фронта отодвинулась на сотни километров на запад — с Волги на Северский Донец.

Наше движение по снегам Украины в феврале сорок третьего от Старобельска до Барвенкова было столь стремительно, что мы ни разу не остановились, разве только под Солью, на пополнение. За месяц солдат ни разу в бане не искупали. Когда вспоминаю тот бросок — недаром называлась операция «Скачок», перед глазами сплошные снега, немедкие танки, бои с ними, разбитые повозки на дорогах и трупы, трупы… Ну и, конечно, вспоминаются спасенные нами в Барвенкове ребятишки, та страшная бомбежка, грохот, свист, летящие в небо бревна и соломенные крыши, глубокие воронки и душераздирающий женский крик…

Так, волею судеб в свой первый год пребывания на фронте наша 52-я дивизия приняла участие в двух крупных сражениях: подо Ржевом и в Донбассе. К сожалению, несмотря на большое мужество, проявленное в этих кровавых боях солдатами и офицерами, оба сражения не были победоносными.

Подо Ржевом были страшнейшие бои, редко кто там уцелел. Но и на пути от Старобельска до Барвенкова и Изюма было не легче. И там, и тут погибал в основном боевой состав дивизии: роты, батареи, батальоны. Перед отправкой из-подо Ржева нас полностью укомплектовали, а под Артемовском снова две трети состава потеряли и пушки почти все были побиты. Восполнили потери, а в Изюм опять пришли только остатки дивизии, в Барвенкове даже тылы пострадали. Воистину, попали мы из огня да в полымя!

Немцы жаждали вновь перехватить инициативу в войне. С этой целью всю весну и начало лета сорок третьего года они готовились к наступательной операции «Цитадель» в районе Курского выступа. Планировалось мощными сходящимися танковыми ударами из Орла и Белгорода окружить Курск и уничтожить наши войска Центрального и Воронежского фронтов. Затем повернуть на север, войти в тылы Юго-Западного фронта и двинуться с юга на Москву. С этой целью они оснастили свои войска мощными новейшими танками «Тигр» и самоходными орудиями «Фердинанд», а также скоростными истребителями «Фокке-Вульф».

52-я стрелковая дивизия в составе 57-й армии с марта по июль сорок третьего держала оборону по реке Северский Донец южнее Белгорода, тридцатью километрами южнее Волчанска. Позднее мы знали, что именно в лесах на Донце отЧугуева до Белгорода — как аз напротив позиций нашей дивизии — фашисты сосредоточиваи танковые соединения в ходе подготовки к операции «Цитадель», делали они это в великой тайне: чтобы не рассекретить номера астей, у солдат даже были отобраны солдатские книжки.

Концентрацию своих войск в этих лесах немцы держали в таком екрете и охраняли настолько тщательно, что наша дивизионная азведка за два месяца, в течение мая — июня, не смогла взять ни одого «языка». Командование 57-й армии не знало, какими частями и акими силами располагает стоящий напротив нас противник. Разедданные были жизненно необходимы. Нашему командиру дивизии ачальство даже пригрозило трибуналом за неспособность должным бразом организовать разведку. Комдив, в свою очередь, приказал аждому подразделению: «Любой ценой добыть «языка»!» Но и это ела не изменило: «языка» раздобыть никак не удавалось.

А ситуация была такая. Немцы сидели на высоком западном беегу, сплошь покрытом могучим лесом. Наша же оборона располаалась в низине, в километре от реки, по мокрому пойменному лугу, жвозь густую крону вековых деревьев нам, снизу, не было видно, то делается у немцев в лесу, тогда как наши позиции были у них на иду как на ладони. Наши разведчики не могли не то чтобы перелыть Донец и захватить «языка» — даже приблизиться к берегу е удавалось. Немцы всецело хозяйничали на реке, а по ночам потоянно освещали наш пойменный берег ракетами и выставляли на ем боевое охранение, скрытно поджидавшее наших разведчиков.

Через мой НП каждую ночь отправлялись за «языком» группы оисковиков. Наш участок привлекал разведчиков тем, что по лугу о самой реки через каждые полсотни метров росли густые кусты, огда как у соседей впереди простирался только голый песок. Однако кусты не спасали — немцы превратили их в хорошо организован-ые засады. За два месяца мимо меня прошли за «языком» двацатьдве группы по десять-двенадцать человек, и каждый поиск заанчивался полным уничтожением всей группы: немцы подкарау-ивали разведчиков под кустами, расстреливали и брали в плен, [ишь изредка из десятка ушедших возвращались двое, таща на плащ-накидке тяжелораненого.

К утру мы вместе с немцем были у полковника Фадеева. Комдив обнял каждого и обещал наградить. Мы радовались, как дети, — гуляй, ребята! Расположились на полянке вблизи блиндажа комдива, все наше мокрое обмундирование сохло на кустах, а мы согревались пробежками. И вдруг полковник снова вызвал меня к себе. Ну, думаю, снова хвалить будет. Радостный, в одних трусах вбегаю в блиндаж комдива. Сразу насторожило озабоченное лицо полковника.

— У пленного не оказалось документов, — печально сказал Фадеев, — штаб армии потребовал добыть контрольного пленного. Кроме вас, никто с этой задачей не справится, поэтому даю тебе двое суток, и чтобы новый «язык» был у меня.

Как громом поразили меня эти слова! Ну, где его найдешь, второго пленного?! По старому следу не пойдешь, а больше подходящего места не сыщешь! Как я скажу об этом ребятам?! Это равносильно смертному приговору! Но делать нечего. Иду к разведчикам.

Ошеломляющую новость и они встретили с великой печалью. Сначала у всех моих ребят отнялись языки, наступила мертвая тишина. Но деваться нам было некуда. Такова наша участь.

— Ну что раньше времени умирать, — обратился я к своим друзьям, — будем думать, как выполнить приказ.

В июне сорок третьего я командовал гаубичной батареей, поддерживал огнем стрелковый батальон. Мой наблюдательный пункт на опушке рощицы располагался рядом с КП комбата. Впереди, двадцатью метрами ниже, проходила наша первая траншея, дальше нейтралка, Донец и, за рекой, на высокой лесистой горе правого берега — немцы.

На мой наблюдательный пункт пришел капитан Кочелаба, пом-начштаба нашего артполка, пришел проверить, на самом ли деле я сижу там, где показал на схеме. Для меня такое недоверие штаба было оскорбительным. Но такие проверки были необходимы. К стыду нашему, некоторые трусливые службисты из числа кадровых офицеров в целях собственной безопасности устраивали свои наблюдательные пункты где-нибудь на задворках, откуда и противника-то толком не видно, а то и в погребах располагались. А докладывали, что сидят на самой передовой. Именно эти щеголеватые лжецы преувеличивали силы немцев, чтобы получить от начальства побольше подкреплений, называли завышенные цифры уничтоженных ими сил противника. Штабы заранее не верили им и вносили нужные коррективы в сообщения лжецов, потому что и сами грешили подобным образом в своих донесениях наверх, особенно в наградных документах. А страдали от этой заскорузлой армейской болезни честные офицеры. В основном из числа запасников, бывших студентов и десятиклассников, которые не прошли вредную школу очковтирательства. Начальство сомневалось в правдивости их донесений, а потому автоматически раза в три изменяло полученные от них данные. А главное, страдало от таких махинаций дело, страдали честные офицеры.

Но мне на фронте везло в другом: меня долго не убивало и редко ранило. Ну а коли долго остаешься жив, постепенно приобретается опыт, а потому и убить меня было уже не просто. Разве что случайно. Но случайности у меня тоже были счастливыми. Капитан Кочелаба пришел меня проверять ровно за пять минут до обстрела немцами моего НП. Если бы он пришел с проверкой на шесть минут позже или совсем не пришел, я бы неминуемо погиб.

А дело было так. Местность на берегу реки у сосенок была сплошь песчаная. Окопы нельзя было отрывать глубокими — при обстреле засыплет песком. А стояла жара. Мой разведчик для прохлады выбухал себе в песке окоп метра полтора глубиной. Я на ночь выгнал его, от греха, из этого ровика. Случилось так, что той ночью спать мне было некогда, и я лег отдыхать только утром. И конечно же, спасаясь от жары, устроился, подостлав шинель, на дне именно этого злополучного, но прохладного окопа: мне-то никто не мог запретить сделать это.

Только заснул, и тут пришел Кочелаба. Поднял меня из окопа, и устроились с ним в тенечке под сосной; мы хорошо знали друг друга и рады были встрече.

Начало операции «Цитадель» на Курской дуге немцы наметили на июль. Однако их планы стали известны советскому командованию, которое приняло меры для отражения удара и нанесения противнику ответного контрудара. Была построена невиданная до тех времен многополосная оборона глубиной до трехсот километров. На ней сосредоточили войска, оснащенные небывалым количеством танков и самолетов.

За два часа до начала немецкого наступления по противнику был нанесен неимоверной силы артиллерийский удар. Это вызвало переполох среди немцев. Однако, отсрочив время, они все же начали наступление. Завязались грандиозные танковые сражения при поддержке самолетов и пехоты. В сражении с обеих сторон участвовало более четырех миллионов солдат, свыше тринадцати тысяч танков и двенадцать тысяч самолетов.

С 5 по 12 июля наступали немцы. Они вклинивались в нашу оборону на 10–12, а местами до 35 километров. Но дальше пробиться не смогли. Советские солдаты стояли насмерть. 12 июля началось наше контрнаступление и продолжалось до 23 августа.

Наша дивизия вела бои на южном фасе Курской дуги. Бои гремели севернее нас, под Понырями и Обоянью. С началом Курской битвы немцы пытались наступать и на нашем участке. Но мы крепко держали оборону.

9 августа мы форсировали Донец и заняли плацдарм на их, правом, берегу. Но укрепления у немцев были такие мощные, а оборонялись они так упорно, что одолели мы их с невероятным трудом. Бои грохотали под стать ржевским. Потери мы несли огромные. Только за первую неделю ожесточенных боев дивизия потеряла до семидесяти процентов своего состава — около двух тысяч убитыми и более четырех тысяч ранеными. Немцы постоянно контратаковали нас танками при поддержке самолетов. Наступая, мы постоянно оборонялись.

Расскажу немного об артбатарее времен Великой Отечественной войны, отвечая на вопросы, которые чаще всего задают люди, читая или слушая мои рассказы.

Артбатарея поддерживает огнем какой-нибудь — какой прикажут — стрелковый батальон, их в дивизии 9. Артбатарея и батальон — это связка: они вместе передвигаются и ведут бой. Позднее, командуя дивизионом, я поддерживал огнем уже стрелковый полк.

По дороге в пешем строю поротно — рота за ротой — движется батальон в 200 человек. Впереди — командир батальона и командир поддерживающей его батареи, тут же управленцы — связисты и разведчики. Километрах в 4–5 впереди — конные или пешие разведчики-пехотинцы, вслед за ними и по бокам движется боевое охранение — 3–5 человек с пулеметом.

Артбатарея на конях едет следом за пехотой… Каждое орудие везут запряженные цугом три пары лошадей, каждой парой коней управляет свой ездовой, сидит он при передвижении всегда на левой лошади. Длина одного поезда с 76-мм орудием в походном положении — 20–22 метра.

Если орудия везут машины, то они движутся перекатами: догонят пехоту и стоят на месте, пока пехота не уйдет километров на семь вперед. Длина поезда: машина + передок + 122-мм гаубица — соответственно: 5 метров + 3 + 8 = 16–20 метров.

Обескровленная после харьковских боев дивизия с боями продвигалась по Украине. Наша задача: не дать закрепиться противнику, на плечах врага продвинуться как можно дальше на юг. Немцы отступали от села к селу, от одной лесозащитной полосы к другой — и всякий раз каждое село, каждую полосу мы вынуждены были брать с бою! Они сидят с пулеметами в окопах полного профиля, стреляют по атакующим, а мы бежим на их стреляющие пулеметы по ровному голому жнивью. Но главная наша беда — это отсутствие снарядов. А как без снарядов выковырнешь фашистов с очередного рубежа?! Я со своей гаубичной батареей поддерживал батальон капитана Абаева, а это значит — все время находился вместе с атакующими, и, по мере нашего продвижения, следом переезжали повзводно на новые огневые позиции и орудия моей батареи.

Вот и на этот раз бежим мы с телефонистом рядом с комбатом в цепи наступающей пехоты. Бежим мы за отступающими немцами, перемещаясь от одного омета соломы до следующего. Дело происходит в последние дни августа, в поле тепло, солнечно, хлеба все убраны, куда ни глянь — чистым золотом светится ровное жнивье, по нему тут и там беспорядочно разбросаны высокие, еще не успевшие осесть и уплотниться ометы душистой соломы. Пехота обегает ометы, а мы с комбатом Абаевым вскакиваем на каждый, чтобы сверху лучше все видеть. Смотрим, немецкая пехота заскочила в лесополосу. Едва наши солдаты, а их в батальоне человек пятьдесят осталось, приблизились к этой полосе метров на двести, как неожиданно навстречу им из лесопосадки вываливается густая черная цепь фашистов — человек двести! Противник контратакует свежими силами! Наши бойцы оторопели, залегли. А немцы, стреляя на ходу, изо всех сил бегут нам навстречу, и с флангов по атакующим открывают огонь вражеские пулеметы.

Наши пехотинцы испугались такой силищи и один за другим начинают отползать назад, потом все поднялись и бросились бегом отступать. Я ударил своими снарядами по немецкой цепи — фашисты залегли. Абаев соскочил с омета и с поднятым над головой пистолетом побежал останавливать убегающих солдат — на ходу пятится назад, стреляет вверх, ругается, но никак не может остановить свой отступающий батальон. И в этот критический момент боя у меня вдруг прекратилась связь с батареей! Наверное, порвался телефонный провод, думаю, и посылаю единственного связиста по линии исправлять кабель, а сам с телефонной трубкой возле уха беспомощно, с замиранием сердца наблюдаю с омета за происходящим. Немцы, видя, что около них перестали рваться снаряды, вскочили и продолжили преследование нашего малочисленного батальона. И вот уже мимо омета, на котором я сижу, пробежала не только наша отступающая пехота, но и немцы, по которым я только что стрелял из своих орудий, — и я оказываюсь в тылу у немцев! А связи все нет и нет! Я беспомощен. Время идет. Пробежавшие мимо меня немцы удалились в наш тыл уже метров на пятьсот! Что делать?! Навстречу моему связисту для исправления связи с огневой позиции должен бежать другой связист, судя по времени — они давно должны были бы встретиться на середине пути! Что же случилось?! Почему нет связи?! Мало, что я сам могу оказаться в плену у немцев, немецкая пехота ворвется на нашу батарею, завладеет орудиями!

Повернулся назад и продолжаю смотреть, как удаляется от меня на нашу территорию проклятая густая черная цепь немецкой пехоты. Ах, как нужна сейчас мне связь, чтобы своими снарядами остановить немцев! Вдруг в телефонной трубке захрустело, и басок Минеева:

— «Коломна», какслышишь?

Дивизия продолжала наступать в южном направлении. С тяжелыми боями мы овладели станцией Борки. Впереди был маленький хуторок Сидоры — ну что там, подумалось, какой-то десяток дворов. А оказалось — сильно укрепленный опорный пункт немцев! Дался он нам неимоверно тяжело. Три дня кровопролитных боев поставили десятидворок Сидоры в один ряд со Ржевом, Солью, Днестром, Белградом, Веной и Прагой, при взятии которых дивизия понесла особенно большие потери.

Я со своею батареей продолжаю поддерживать батальон Абаева. Гаубицы стоят в двух километрах позади, за рощицей, а мой наблюдательный пункт располагается чуть правее хутора, на песчаной опушке небольшой сосновой рощицы, рядом с КП Абаева. В ста метрах впереди окопались роты батальона. Первой из них командует лейтенант Спартак Беглов. В восьмидесятые годы это будет талантливый телевизионный комментатор, а в том бою 5 сентября сорок третьего лейтенанта Беглова тяжело ранят.

Фашисты не только стойко оборонялись, но и часто контратаковали нас пехотой и танками, поэтому с рассветом я уже сижу у стереотрубы, рассматриваю, что изменилось у немцев за ночь. В песчаном грунте мы, как и пехота, вырыли ровики только по пояс. В полуметре перед моим ровиком стоит молодая сосенка, к ней мы и привинтили стереотрубу. Рядом со мною, тоже на бруствере ровика, сидит с телефонным аппаратом самый молоденький в батарее связист Володя Штанский. Мы хорошо замаскированы сосновыми ветками, только кончик стереотрубы чуть-чуть возвышается над маскировкой. Стереотруба имеет десятикратное увеличение, поэтому расположенные в полукилометре от меня немецкие позиции я вижу как с пятидесяти метров. Слева восходит солнце, его острые лучи попадают под козырьки объективов стереотрубы, мешают мне смотреть. Вдруг вижу: из-за бугра позади немецких окопов показались башни немецких танков. Они быстро растут в размерах, обнажая все больше деталей стальных чудовищ. Вот уже видны орудийные стволы, на их концах набалдашники дульные тормоза, — значит, это «Пантеры»!

— По местам! — полетела по телефону моя команда на батарею. — По танкам, прицел… батарее, десять снарядов, беглый. Огонь!

Танки двигаются быстро, уже миновали бугор и приближаются к траншее своей пехоты. Я верно рассчитал скорость движения немецких танков и время полета моих снарядов. Телефонист докладывает: «Выстрел!» — значит, снаряды уже в полете. Танков более двадцати. Только они достигли рубежа окопов своей пехоты, на них посыпались мои снаряды. Мчащаяся на нас стальная армада тонет в дыму разрывов и мелкой песчаной пыли. Танки ослеплены. Им ничего не видно ни спереди, ни с боков. Куда двигаться и во что стрелять — неизвестно, да и невозможно в таком затмении. Поэтому они поворачивают назад. Когда оседают пыль и дым, на опустевшем солончаке сплошь зияют большие воронки и жарко горят два танка. Тяжелые полуторапудовые гаубичные снаряды сделали свое дело.

Немецкая мина, описав невидимую дугу в небе, со страшным свистом приземлилась на нашей позиции. Она угодила прямо в траншею. И не просто попала в узкий окоп, а врезалась в солдата, который бегал по траншее, греясь от холода. Мина как будто специально подкараулила красноармейца, упала в траншею в тот момент, когда он подбежал под нее. От человека не осталось ничего. Разорванное в клочья тело было выброшено из траншеи и на десятки метров разбросано вокруг, на бруствере лежал только штык от карабина, который висел у него за спиной. Не могу без волнения говорить об этом, потому что точно такое же случилось с моим связистом. Мы шли с ним по траншее в противотанковый ров, я уже шагнул в ров и свернул за глиняный угол, а он еще оставался в траншее, буквально в двух шагах сзади меня. Мина угодила в него, а я не пострадал. Если бы мина не долетела всего на один метр, то попала бы в меня, а связист за углом остался бы жив. Недолет мины мог случиться по разным причинам: недосыпали в заряд крупинку пороха или притормозил ее едва заметный встречный ветерок. Да и мы могли чуть побыстрее идти — оба уцелели бы. А чуть медленнее — оба погибли бы.

В другой раз все произошло точно так, как описано вначале: немецкая мина, описав невидимую дугу в небе, со страшным свистом приземлилась на нашей позиции. Она угодила прямо в траншею. И не просто попала в узкий окоп, а врезалась в солдата… Но на этот раз мина не взорвалась. Она пробила солдату плечо и наполовину высунулась ему под мышку. Случайность? Да. Целых три. Первые две были для солдата пагубными, а третья — спасительной. Человек остался жить. Его спасла счастливая случайность: мина не взорвалась!

Вот они, сплошные случайности. Счастливые и несчастные, хорошие и плохие, а цена им — человеческая жизнь.

Ах, как редко появлялся на передовой этот желанный гость — господин Счастливый Случай!. На тысячи смертей везло единицам. Почему именно этому солдату повезло — вопрос особый. Случай ли угождал под человека или человек под случай — этого никто не знает. Однако можно смело утверждать, что каждый уцелевший на передовой боец может припомнить не один случай, когда его неминуемо должно было убить, а по счастливой случайности он уцелел. Может, Всевышний вмешивался? Кто знает.

Все мы с детских лет были воспитаны атеистами, большинство в бога не верило. Но как только, бывало, прижмет: бомба ли, снаряд или мина рванет, а то и пулемет чесанет, и ты готов сквозь землю провалиться, лишь бы уцелеть, вот тут — где он, тот атеизм?! — молишь бога: «Господи, помоги! Господи, помоги!..» Некоторым помогал. Но редко.