Лондонская публика такого еще не видела. Первое представление прошло в гробовой тишине, сменившейся по окончании спектакля неистовыми овациями. Теперь публика каждый вечер сходила с ума, но сколько бы она ни аплодировала и ни кричала «бис», номера никогда не повторялись. Если зрители хотели увидеть их еще раз, им следовало еще раз прийти в театр Линдлей, и они приходили.

Это стало повальным увлечением. Те, кто не видел представления, считались отсталыми. Оно изменило образ мыслей людей, диктовало моду и разбивало сердца. Им восхищались и мужчины, и женщины, хотя и по различным причинам; оно нравилось всем слоям общества. Богатые старались воссоздать в жизни то, что происходило на сцене, бедные видели в нем воплощение своей мечты. Режиссеры других театров пытались скопировать его, но оно было слишком в стиле Линдлей, и публика валом валила на представление. Она хотела видеть оригинал.

Как это часто случалось в истории театра, один пустяковый номер в ярком, талантливом представлении почему-то становился гвоздем программы и надолго оставался в памяти, даже когда само представление и участвовавшие в нем звезды исчезали в небытие. И то, что этот номер выбирался чисто случайно, тоже было в традиции театра. Так или иначе, но в том 1896 году ни для зрителей галерки, надевших свои выходные костюмы, ни для высших слоев общества, сверкающих в партере и ложах шелками, мехами и драгоценностями, это не имело никакого значения. Они заполняли театр Линдлей, чтобы увидеть представление снова и снова.

В тот вечер в одной из лож шестеро молодых мужчин с нетерпением ждали, когда же наступит тот особый момент, а одному из них предстояло пережить его впервые. Интенсивный загар на его лице, особенно заметный на фоне белокурых волос, выдавал тот факт, что он недавно вернулся из-за границы. Множество глаз было приковано к этой ложе, потому что все шестеро были в легком подпитии и весь вечер шумели, мало обращая внимание на окружающих, но даже они притихли, когда зал наполнил волнующий ритм нежной мелодии в стиле народных танцев Южной Америки. Белокурый мужчина подался вперед, подталкиваемый локтями своих друзей. Мрачные воспоминания о двух последних годах, проведенных в одном из самых диких уголков земного шара, постепенно стирались из его памяти под влиянием неумеренного количества вина, женщин и развлечений, таких как в этот вечер.

Прожектора погасли. В полумраке зазвучала странная музыка, ее медленный, неотступный ритм отдавался в висках замершего в ожидании мужчины. Затем зал, как по команде, вздохнул, потому что одна, затем еще одна, и еще, и еще — тридцать совершенно одинаковых девушек одна за другой появились из-за кулис. Все они были жгучими брюнетками, их волосы причудливыми завитушками были зачесаны наверх, что добавляло каждой из них лишних шесть дюймов росту. На фоне черного, бархатного задника кулис они выстраивали калейдоскоп фигур и походили на войско амазонок.

Разорвав отношения со своим состоятельным любовником, Рози Хейвуд решила показать ему и всему миру, что ей на это совершенно наплевать. В понедельник утром она уговорила Лейлу составить ей компанию в Брайтон, где мисс Агата Хейвуд, удочерившая Рози, держала пансион для актеров.

После тумана предыдущих недель ноябрь преподнес сюрприз в виде солнечного дня и голубого неба. Осеннее солнце придавало свежесть и яркость всему вокруг. От чистого морозного воздуха порозовели лица прохожих; казалось, все население Брайтона вышло из своих домов на прогулку.

Лейла и Рози были одеты в пальто, отороченные вокруг шеи и на запястьях мехом, и шляпы, тоже с мехом, соблазнительно сдвинутые на бок и удерживаемые длинной булавкой с перламутровой головкой.

— Они нам могут очень пригодиться, — сказала Рози, перекалывая шляпу перед тем, как поезд подъехал к станции. — Если нам начнет докучать одно из созданий, называемых джентльменами, хороший укол булавкой будет очень кстати.

Лейла захихикала.

В течение следующих двух недель по театру Линдлей носились слухи. В гримуборной девушки только об этом и говорили. Кто-то слышал, что «Прогулку» заменят на номер с балетом и Аделиной Тейт в главной партии, иначе она грозит уйти из театра. Другие слышали, что «Девушку из Монтезума» после Рождества снимут с репертуара*

— Это ерунда, — заявила Лейла, когда они все одевались крестьянками для первого номера. — Ни один человек в здравом уме не снимет шоу, которое собирает аншлаги.

— Лестер Гилберт снимет, — отозвалась ее соседка, подводя веки. Она повернулась к Лейле, карандаш застыл у нее в руке. — Джек Спратт только сегодня сказал мне, что наш достопочтимый босс полагает, что после этого публика будет ждать от следующего шоу еще больше и валом повалит в театр.

— Это ты так думаешь, — сказал кто-то третий, пробираясь к разноцветному костюму, висевшему на крюке. — Все эти слухи только для отвода глаз, чтобы потешить Аделину. Даже она знает, что шоу развалится, если изъять из него «Прогулку».

— Почему бы Аделине Тейт не развалиться? — пробормотала брюнетка, завязывая туфли. — Это бы решило все проблемы.

Болото в этот день казалось зловещим и пустынным. Снег с дождем перешел в просто снег, который укутал бесплодную равнину, вынуждая животных искать убежище в скалах; даже их толстые меховые шубы не спасали от пронизывающего ветра и холода. Дороги, пересекающие обширные пространства болот,

исчезли под снегом, так что даже хорошо знающие местность рискнули бы проехать здесь только по жизненно важной необходимости. Причина, по которой Вивиан направился сюда, для фермеров была сумасбродной. Но для джентльмена, особенно офицера, поездка во владения сэра Кинсли Марчбанкса была жизненно важной. Кавалерийские способности Вивиана были поставлены под сомнение, ему предложили доказать их, и было заключено пари. Он должен был во что бы то ни стало защитить свою честь, особенно перед женщиной.

Леди, о которой шла речь, решительно стояла на своем. Джулия сгорала от любопытства, затмевавшего восторг от приобретения жеребца Маунтфута. Всего на чуть-чуть, но она выиграла гонку до Бинфорд Кросса, продемонстрировав свою власть над серым рысаком. Во время последовавшего за гонками ленча Вивиан был вынужден признать, что Джулия выдающаяся наездница и умело, умно управляется со своенравным животным. Он промолчал о возможных причинах своего собственного неудачного выступления, хотя его подозрение крепло с каждой минутой. Чрезмерная усталость после самой обычной скачки, потливость в течение всего дня и легкое головокружение, мешавшее сосредоточиться, подсказывали ему, что, как и предвещали доктора, болотная лихорадка снова вступила в свои права.

О том, чтобы воспользоваться этим и отказаться от второго испытания, не могло быть и речи. Личная гордость, не говоря уже о кодексе чести, требовали, чтобы он скрыл все возрастающие симптомы надвигающейся болезни и объездил животное, признанное всем семейством Марчбанксов неприручаемым. Поэтому он сейчас и стоял в загоне, неутихающий ветер бил ему в лицо ледяными иголками градинок, тело его бросало то в жар, то в холод.

Норовистый жеребец, хоть и был породистым, но с точки зрения лошадиных стандартов ничего из себя не представлял. Низкорослый, с шерстью неопределенной масти, без какого-либо благородства в облике, Криспин отличался лишь упрямым норовом, что выдавали его злые глаза. Тревожить его в такой ужасный декабрьский день было безумием. Выведенный из теплого стойла на холод и слякоть двуногими существами, против которых он вел нескончаемую войну, Криспин мгновенно восстал и стал шарахаться из стороны в сторону, бешено мотая головой.

Дневные репетиции «Веселой Мэй» начались с первого дня Нового года. Лейла была сильно занята, и это избавляло ее от размышлений о своих несчастьях. Здоровье Рози все еще беспокоило ее, хотя та заверяла подругу, что ее живот почти не болит и она чувствует себя гораздо лучше. Это лишь усилило ненависть Лейлы к Майлсу Лемптону и ему подобным. У нее все еще была толпа поклонников, которые приглашали ее на ужин или погулять в парке в воскресенье. Никто из них не предлагал купить ей одежду, и это их спасало.

Через две недели после Рождества пришло одновременно два письма: одно от Вивиана, второе Нелли принесла от Френка. Письмо Вейси-Хантера Лейла вернула нераспечатанным. Каковы бы ни были ее чувства к этому мужчине, она не должна упускать из виду, что она замужем.

Письмо Френка было словно от постороннего человека. Лейла ничего не знала ни о тех местах, что он упоминал, ни о его друзьях, ни о военной кампании. Она была кем-то, кого звали Лил и кто работал в доме, который Лейла Дункан не видела больше года. Она читала корявые строчки, ее оскорблял панибратский тон письма, она стыдилась грубых пассажей об их былой близости, какие часто пишут солдаты своим женам. Он жаловался, что она не пишет ему, и надеялся, что ее хозяева не слишком загружают ее работой и что кое-кто в этом доме не очень распускает руки, пока его нет.

Как обычно после получения его писем, она на некоторое время впала в депрессию, удивляясь, как она могла когда-то так легко отдаться человеку, чье лицо сейчас даже не может вспомнить, или как она могла быть так глупа и напугана, чтобы вступить в брак, не давший ей ни защиты, ни финансовой помощи, а только связавший ее на всю жизнь. Депрессия сменилась испугом. Неужели она сможет жить с ним как жена, когда он вернется? Если он захочет, то положит конец ее карьере в театре. Иногда ей представлялись совсем кошмарные вещи, будто он вынуждает ее стать любовницей вереницы мужчин, вроде Вивиана Вейси-Хантера, и живет на эти деньги. Потом она говорила себе, что стала слишком впечатлительной. Конечно же, она никогда даже отдаленно не любила этого человека. Она почти не помнила, что за человек был Френк Дункан.

В эти дни после Рождества ее гораздо больше волновали другие проблемы. В день так называемого прослушивания, когда она пела песню цыганки о любви и предательстве, ее нагнал Джек Спратт и очень искренне сказал, что ей следует пойти к педагогу и заняться пением, даже если для этого придется позволить одному или двум почитателям заплатить за ее уроки. Те три минуты, когда она стояла на сцене, еще жили в ее сердце. Это было самое волнующее ощущение в ее жизни, и оно породило в ней желание петь еще и еще, но уже перед полным залом восхищенных лиц.

Вивиан достиг вершины холма и осадил лошадь. Он осмотрелся по сторонам. Справа лежала сине-зеленая полоса Атлантического океана, слева — темное индиго Индийского. Там, где морские волны набегали на берег, золотились пляжи — прибежище мигрирующих птиц и одиноких тюленей. Горы, зеленые у подножия, становились сплошным камнем к вершине, выделяясь на фоне широкого прекрасного неба неровными зубцами, напоминавшими пустынные холмы его родного Корнуолла.

Повсюду веселым ковром стелились дикие цветы. Апельсиновые и лимонные деревья в полном цвету дополнял пурпур джакаранды и огромные магнолии. В ветвях деревьев роились мириады птиц бесчисленных оттенков, и их яркое оперение, высвеченное лучами солнца, блестело, как радуга.

Переведя взгляд с бледно-золотистых камней к изумрудным деревьям, затенявшим огромные белые дома, Вивиан вздохнул, ощущая смутную тоску. Весна в Кейптауне была потрясающей смесью цветов, теплых запахов и нежных дуновений ветерка, так соблазнявших человека остаться здесь навсегда. Необыкновенная земля: в ее недрах таятся ценности, заставляющие людей бороться за них, рискуя жизнью.

Перекинув ногу через круп коня, Вивиан спешился и медленно прошел туда, где в нескольких метрах плоский камень образовывал естественное сиденье, с которого отчетливо виднелся снятый им дом. Тепло от нагретого солнцем камня чувствовалось и через бриджи, когда он устраивался поудобнее, намереваясь, как обычно, немного посидеть здесь, прежде чем вернуться в тот дом… вернуться к своей жене.

Некоторое время он просто глазел вниз, погруженный в воспоминания о цепи случайностей, приведшей к нынешнему невыносимому положению. Если бы полк отправили в какую-нибудь область, подобную Ашанти, где женщинам не разрешалось сопровождать мужей, то, возможно бы, и не наступил окончательный надлом их вынужденного брака. Но перевод в страну с мягким климатом и обширным колониальным обществом предоставил Джулии ту самую возможность, о которой она мечтала. Ее действия были направлены против мужа таким изощренным способом, что оставляли его полностью беззащитным. А сейчас, как он понял, наступил момент, когда надо было или вырываться на свободу, или оставаться с Джулией навсегда. Поэтому-то Вивиан и сидел здесь, зная, что только в одиночестве может оставаться самим собой.

На следующий вечер Вивиан уже садился в поезд до Кимберли, захватив с собой несколько неожиданный для человека, отправляющегося в короткий отпуск, багаж. Кроме двух лучших боевых лошадей — Оскара и песочного мерина по кличке Тинтагель, — багаж включал пистолет, шпагу и полевой бинокль. Впереди ждало долгое утомительное путешествие, но, прежде чем заснуть в ту ночь, Вивиан немного посидел с бокалом бренди, вспоминая мать, которую не видел три года. Что бы ни заставило ее поехать в Кимберли, это было как нельзя более своевременно. С каждым километром железной дороги, которая, по проекту Сесила Родса, в будущем свяжет Кейптаун с Каиром, настроение Вивиана поднималось и внутри росло возбуждение.

Естественно, первейшим долгом будет уговорить маму покинуть город, но перспективу стать самим собой плюс возможность оказаться в центре растущего кризиса можно было считать подарком судьбы. Роде говорил военным в Кейптауне, что Крюгер всего лишь бряцает оружием, а то, что группки буров перемещаются по вельду, является продолжением блефа. Однако полковник предоставил Вивиану отпуск с условием, что тот сам оценит обстановку в Кимберли и вышлет подробный рапорт. Видимо, армия не слишком доверяла мистеру Сесилу Родсу.

Вивиана вдруг захватило воспоминание о темноволосой девушке, застенчиво жалующейся, что его брат говорил только о человеке по имени Сирил Роде. Позже это стало одной из шуток, понятных только им двоим. Странно, что судьба посылает его туда, где Роде на деле следует своей политике, изображая происходящее в Африке только в розовых тонах, даже если земля становится красной от крови.

Однако под стук колес Вивиан думал не о неутомимом созидателе империй, а о Лейле Дункан. Она могла бы управлять им в большей степени, чем Джулия, но предпочла поставить на колени, а потом уйти. Даже два года не уменьшили отчаяние, испытанное им, когда он обнаружил, что Лейла живет с грубым мужиком, называющим себя ее мужем. И все же время, проведенное с ней, осталось в его памяти как что-то необычайно сладостное.

В течение следующего дня поезд терпеливо пробивал путь к северу, минуя разнообразные природные зоны, каждая из которых привлекала по-своему. Сначала вокруг громоздились огромные стены серого камня, перерезанные здесь и там полосками зелени и падающими с высоты сверкающими потоками воды. Изредка появлялись фигурки маленьких оленей, перепрыгивающих с одного камня на другой, а над вершинами холмов кружились птицы, раскинув огромные крылья на фоне безоблачного неба. Затем дорога покинула ущелье; теперь повсюду, куда только падал глаз, расстилались безводные пески, лишенные жизни. Пустыня, известная под именем Большое Карру, мерцала и переливалась при дневной температуре, достигающей почти сорока градусов, и у Вивиана сразу же заболели глаза.

Оставшуюся часть вечера Вивиан действовал, словно человек в конце долгого путешествия. Только его путь вел в прошлое, а не просто из Кейптауна в Кимберли. Как Лейла оказалась здесь? Население мира составляет несколько миллиардов; какая злая судьба забросила их одновременно в этот дом, в этот город, в эту страну так далеко от родины?

Сознательно опоздав на вечер, он и так был » взволнован новостями, которые ему сообщила мать. А потом голос из комнаты наверху заставил похолодеть, и он слепо бросился за ним, ибо этот голос доносился из губ, которые когда-то он целовал с такой страстью. В бледно-желтом платье, с высоко поднятыми волосами, Лейла была все той же девушкой, что подошла к нему в первый вечер, решив поблагодарить за букет, который, как она думала, был от его респектабельного братца.

Безусловно, она удивилась не меньше его, но контролировала себя настолько хорошо, что в переполненной комнате только он один заметил ее волнение. И это не могло не подтвердить лишний раз правдивость написанных ею когда-то слов. Он был тогда непреодолимым препятствием на ее пути к сегодняшнему успеху и славе. Убежав на веранду, чтобы немного успокоиться, Вивиан стал свидетелем ее разговора с кем-то в соседней комнате. Ему не стоило входить туда. В ответ на гневную тираду, призванную уничтожить и ранить девушку, Лейла молча вышла, заставив страдать его самого.

Вивиан все еще пребывал в этом состоянии, когда его нашла Маргарет Вейси-Хантер, чье молчание по поводу его опоздания казалось более красноречивым, чем самый сердитый выговор. Будучи представлен хозяину и вероятному отчиму, Вивиан невзлюбил того сразу же и сейчас изо всех сил пытался скрыть этот факт. Гости разошлись, и они остались втроем в доме, построенном по индивидуальному заказу для человека, вложившего немалые деньги в бриллианты и нажившего на этом огромное состояние. Начальный капитал был плодом работы семейного завода по изготовлению фарфора в его родной Германии.

Гюнтер фон Гроссладен оказался властным и деспотичным человеком. С растущим недовольством Вивиан замечал все больше и больше сходных черт между человеком, которым так сейчас восхищалась его мать, и старым лордом Бранклиффом. Жесткость немца хорошо маскировалась под внешне мягкими манерами, но не было сомнений в его намерении диктовать свою волю по любому вопросу. А Маргарет Вейси-Хантер была или покорена его внушительной внешностью, или относилась к тому типу женщин, что воспринимают мужское господство как нечто неизбежное, может быть, даже наслаждаясь им. Вивиан вырос, считая, что его мать стала несчастной жертвой мужчин семейства Вейси-Хантер. Неужели это была ошибка?

К середине ноября все уже в полной мере прочувствовали суровые последствия нахождения в осажденном городе. Не имея достаточно сил, чтобы осуществить прорыв блокады, полковник Кекевич мог действовать лишь по двум направлениям. Проводя регулярные вылазки на прилегающую к городу территорию, он заставлял буров концентрировать силы вокруг Кимберли и не двигаться к стратегически важному району реки Моддер. Посылая на врага кавалерию, поддерживаемую стрелками на бронированном поезде, он надеялся предотвратить продвижение буров на позиции, слишком близко расположенные к городу. Но если с первым Кекевич преуспел, то удержать противника вдали от города ему не удалось.

Предложив женщинам и детям покинуть Кимберли в течение сорока восьми часов, что англичане проигнорировали, и потребовав за этим сдачи города, что также осталось без ответа, командир буров Весселс начал обстрел. Первые несколько дней царила паника, вызванная постоянными выстрелами пушек, звуками разрывающихся снарядов, запахом пороха, наполнившим улицы. Война и возможность умереть стали реальностью.

Скоро, однако, все поняли, что снаряды сделаны очень плохо, и обстрел, скорее, является для буров способом приятно провести время, не исключая возможности немного подзаработать. Многие снаряды не взрывались, а те, что взрывались, почти не причиняли вреда. Вскоре ежедневный обстрел стал чем-то вроде рутины. На отвалы шахт поместили наблюдателей с флагами, которые должны были давать сигналы, заметив клубы дыма орудий буров. Обыватели, увидев поднявшиеся флаги, спешили в укрытие на несколько минут, пока снаряд со свистом пронзал воздух. И после глухого разрыва, означавшего его приземление, торопились к месту падения, спеша растащить осколки на сувениры, которые на местном рынке стоили не менее пяти фунтов.

Обычным зрелищем стали стайки ребятишек, носящихся по городу во время обстрела, невзирая на опасность. На предупреждения Кекевича никто не обращал внимания.

Но бомбежки увеличили напряжение в городе. Цены на продовольствие стали регулироваться указами военных, что сорвало планы торговцев, начавших быстро обогащаться в первые дни осады. Ограничили также выдачу мяса и муки в одни руки, пытаясь помешать богачам скупать их в больших количества. Конечно, это нельзя было назвать в полной мере нормированием еды, но правила вводились с прицелом на грядущие трудности. Свист пуль и разрывы снарядов каждый день, невозможность выйти из дома ночью во время комендантского часа и отсутствие новостей извне (так как буры перерезали телеграфные линии) скоро превратило людей в раздраженные и постоянно жалующиеся существа. А те новости, которые достигали Кимберли через прорывавшихся гонцов, были неутешительными.

Через неделю наступит Рождество — последнее в девятнадцатом столетии. И хотя Сесил Роде отрядил добровольцев готовить рождественские пироги для солдат, заточенные в Кимберли люди испытывали мало радости. Идущие на помощь английские войска было слышно, но не видно. И за исключением дозорных, уже никто не всматривался жадно в горизонт, выглядывая облака пыли, поднятой спасателями. После многочисленных неоправдавшихся надежд, после дней, полных жарких обсуждений и веселых шуток, воцарившаяся безысходность уничтожила интерес к армии, находившейся за далекими холмами.

Одиннадцатого декабря жители были разбужены доносящимися издалека звуками сражения и высыпали на улицы, вновь ожидая подхода английских войск. Но звук выстрелов вскоре смолк, горизонт остался чист, надежда умерла. Короткое послание, полученное полковником Кекевичем, сообщало, что атака захлебнулась около Магерсфонтейна. А радостные крики буров означали полное поражение англичан.

Опасаясь дальнейшего падения дисциплины, Кекевич решил не сообщать эту новость гражданским, таким образом только усилив их недоверие по отношению к военным. Одним из худших следствий осады было отсутствие сведений о происходящем во внешнем мире, и Кекевич недооценил, как повлияет сокрытие этой информации на тех, кого он защищал. Чувствуя, как напряжены нервы после девяти недель страха и неопределенности, после ежедневных, за исключением воскресений, разрывов снарядов, каждый человек предпочитал знать правду, даже ужасную. Неведение давало волю воображению, и обыватели считали, что ими пренебрегают. Раздражение скоро переросло в гнев, гнев — в ярость.

Когда местная газета опубликовала статью о «секретных действиях военных», материал для которой мог быть предоставлен редактору только самим Родсом, это было воспринято как протест против самих военных. Кекевич, к несчастью, не мог отрицать получения приказа о насильственном выселении части жителей, когда город освободят английские войска, так как те не в состоянии обеспечивать постоянную защиту такому огромному числу людей. И, учитывая финансовый крах, потерю домов и собственности, опасности, подстерегавшие детей и стариков во время сражения за город, все чаще и чаще раздавались предложения сдаться.

Когда вышло постановление о нормировании чая, кофе, овощей и большинства других продуктов, разочарование населения стало повсеместным. Хорошо, что они не знали о письмах, доставленных Кекевичу местными гонцами, преодолевавшими пространство между Кимберли и английскими войсками.