Разведенные мосты

Дроздов Иван Владимирович

Третья книга воспоминаний Ивана Дроздова, отражающая петербургский период его жизни, по времени совпадающий с экономическими и политическими потрясениями в нашей стране.

Автор развернул широкую картину современной жизни, но особое внимание он уделяет русским людям, русскому характеру и русскому вопросу.

Часть первая

Глава первая

В жизни человека бывают моменты, когда его дни соскальзывают с накатанной колеи и не текут, как прежде, в привычных берегах, а валятся сумбурно, беспорядочно, как поток горной реки, несущейся по камням. В моей жизни такой беспорядок наступил с момента смерти жены Надежды. После операции на мозге она месяц не приходила в сознание. Все тридцать дней я дежурил у её кровати, а однажды отлучился на обед и не успел войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. Сестра или врач сказала: «Надежды Николаевны не стало». Вот запись из моего дневника: «28 декабря 1987 года. С утра сидел у Надежды, она в беспамятстве, вот уже месяц. Сегодня совсем плоха. Схожу пообедаю и снова приду к ней.

Звонок. Надежда в 14 часов 20 минут умерла».

В канун Нового года мы её похоронили почти в центре Москвы на Введенском кладбище, бывшем Немецком, рядом с нашей дочкой Леночкой, умершей во младенчестве. Вот это и был момент, когда все пути-дороги, по которым мы шли с ней ровно сорок лет, вдруг оборвались и я, остановившись, стал оглядывать пространство и думать, куда же мне теперь идти и как начинать новую жизнь?

Помню первые часы этой своей новой жизни. Я ходил по опустевшей квартире и не знал, что мне делать, куда приклонить голову. Письменный стол, — за ним я без устали и непрерывно трудился сорок лет, — вдруг показался мне лишним и ненужным. Все планы вылетели из головы, и я не пытался их собрать. Писать ничего не хотелось и думать — тоже. Оставалось одно ноющее чувство недоумения и жалости. Как-то ещё не верилось, что Надежды нет, я больше её не увижу, не услышу — я должен теперь жить без её каждодневных, ежеминутных забот, без её участия и даже без того сознания, что в мире есть человек и он всегда думает обо мне, создаёт для меня весь тот мир, который и называется жизнью. Я осиротел. Я упал в колодец, где было темно, сыро и холодно.

Пошёл к Светлане, нашей дочери. Она жила на краю Москвы недалеко от метро «Кантемировская». Открыла дверь. Я вошёл и тут же у порога сказал: «Нашей мамы нет». Она отвернулась, заплакала и пошла на кухню. Я прошёл к внукам Ивану и Петру. Они были маленькие, рождённые Светланой во втором браке. Старший внук Денис служил в армии.

Глава вторая

Москва встретила нас хорошей погодой; яркое весеннее солнце высоко летело по голубому небу, земля зеленела, набираясь тепла от щедрого светила. Был воскресный день, москвичи распахивали окна квартир, развешивали на балконах ковры, одеяла, одежду. Я попросил Нину высадить меня у метро Профсоюзной, они же поехали по своим адресам. А я некоторое время стоял у входа в метро, оглядывал такие знакомые места, где мы прожили более тридцати лет, а затем переехали в северный район столицы, в уголок, где было тихо и движение машин не тревожило по утрам сон Надежды, у которой уж развивалась гипертония и ей необходима была тишина. Новая квартира уступала по площади и удобствам прежней, но была такой же уютной и нам скоро понравилась.

Вошёл в квартиру, и сонм воспоминаний снова нахлынул на меня. Пройдя в большую комнату, сел на диван и задумался. Курортного отдыха и ярких воспоминаний как не бывало. Я сидел, опустив голову, и не мог ни о чём думать, как только о Надежде, о том, что её нет и я никогда не услышу её шагов, её голоса — и обречён жить без неё, без её повседневных забот, помощи и поддержки в литературных делах и во всей жизни.

Но вот я решительно поднялся и громко себе сказал:

— Хватит ныть! Надежду не вернёшь, ты должен жить один, и жизнь твоя будет такой же продуктивной, насыщенной делами, какой она была прежде.

Растворил окна и так же, как многие москвичи, стал развешивать одежду. Потом мокрой тряпкой, как это делала Надежда, протирал подоконники, шкафы, письменный стол. Пылесосом прошелся по всей квартире. А там, где не доставал пылесос, чистил щеткой.

Глава третья

Строитель ставит на земле дома, цеха заводов или другие какие объекты и может сказать: в прошлом году я построил вот этот дом, в позапрошлом — этот, и так до конца жизни строит и строит. Писатель пишет книги. Но он пишет и такие книги, которые в издательствах не решаются печатать, и они надолго залегают в столе автора. Иногда о них не знают близкие друзья и даже жена. У меня таких «трудных» рукописей на момент приезда в Петербург оказалось семь. Получилось две половины: семь рукописей удалось напечатать, — три романа и четыре повести, другие семь залегли в столе. Это и был итог моей свалившейся уже за пенсионный рубеж жизни.

Каким-то седьмым чувством, а может, и девятым, я понял: моя творческая стихия — роман. Именно на просторах эпического произведения, каковым является роман, я чувствовал себя хорошо. Долго работавший в газете и приученный беречь её площадь, здесь я чувствовал себя вольготно. Меня не стесняли размеры: пиши себе да пиши. Мало тебе четыреста страниц, пиши семьсот, лишь бы было интересно. Вот-вот — интересно! Тут и заключена главная тайна писательства. Тут и вспомнишь главный завет первого теоретика литературы француза Буало, сказавшего: все жанры хороши, кроме скучного. Стоит тебе затеять пустую говорильню, развести на бумаге словесную жижу — и дело твоё пропало: твои книги залягут в подвалы книжных хранилищ и покроются метровым слоем пыли, то есть их постигнет участь девяносто девяти писателей из ста, которых ты знал, которые прошли у тебя перед глазами. Их книги «залегли», потому что они забыли главный завет своего первосвященника: писали скучно.

Может быть, поэтому мастера по литературному цеху, мои старшие товарищи никогда не советовали мне писать романы. А мой близкий друг, романист и в своё время очень известный, Иван Михайлович Шевцов говорил:

— Иван! Не забирай лишнего в голову, не берись за дела непосильные, неподъёмные. Роман — это гора, которую пытаются сдвинуть хилыми ручонками, синяя птица… Её силятся поймать многие, но даётся она лишь тем, у кого талант.

Заходил ко мне на дачу, смотрел, как я ворошу на письменном столе страницы очередного романа, продолжал поучать:

Часть вторая

Глава первая

Моя литературная работа вошла примерно в ту же колею, по которой катилась она и в Москве: трудился я каждый день, ложился спать в десять, а в четвертом или пятом часу ночи вставал и почти до утра сидел у компьютера, приводя в порядок впечатления дня. Днём тоже раза два присаживался за работу, а потом подолгу общался с природой. Выбрал удобный камень на берегу пруда возле тренировочной базы спортивного общества «Зенит» и там вместе с детьми кормил уток, наблюдал за их неспешной и счастливой жизнью.

В другой раз я огибал пруд и шёл к небольшой, но уютной и красивой церквушке Дмитрия Салунского, и там покупал свечи, ставил в память об усопших близких мне людях, вспоминал и живущих, ставил им свечи во здравие.

Писал свой очередной роман о том, как демократы крушили питерские заводы, распродавали торговый флот, пассажирские красавцы-теплоходы, захватывали банки и дворцы. Всегда с большим трудом придумывались названия книг, а тут как-то быстро пришел и заголовок: «Голгофа». Но вот и этот роман готов, и я подступился к другому; начал писать о Москве, о том, как хитренький мэр Лужков, спрятавшись под маску простачка в рабочей кепке, превращал нашу столицу в Вавилон, натаскивал туда со всего света мигрантов, постепенно отдавая москвичей им в рабство, превращая Москву в Косово. И тут тоже быстро нашлось название: «Похищение столицы».

Замечу кстати: писатели по своим интересам и жанрам бывают разные. Есть писатели исторические; они выбирают момент истории своей страны или мира и начинают «вживаться» в облюбованный период, изучают язык того времени, быт людей, их материальные условия и духовные интересы. Особое внимание уделяют изучению личной и общественной жизни героев и персонажей, которыми решили населить страницы своей книги. Эти подолгу сидят в библиотеках, архивах, посещают музеи. И тут невольно вкрадываются элементы компиляции, заимствования у других авторов. У кого-то взял взгляд на историю того времени, у другого автора понимание того или другого исторического лица. Я такие книги охотно читаю, особенно читал в молодости, но в своём творчестве следую иным путём: меня интересует время моей жизни, моего поколения. И в этом смысле я глубоко уважаю и почитаю Ивана Сергеевича Тургенева; он, как известно, писал по горячим следам происходящих событий; он хотя и вынужден был долгие годы пребывать на чужбине, но жил, страдал и радовался вместе со своими современниками, и главным образом людьми русскими. И в этом смысле он мог назвать себя летописцем своей эпохи, писателем глубоко национальным, русским.

Есть писатели, которые пишут книги чисто развлекательного, приключенческого характера, так называемого следовательского, сыскного пошиба: «Следствие ведут знатоки». Такие писатели запрягли и гонят что есть мочи русскую литературу в окаянные годы возврата на нашу землю оголтелого капитализма, когда люди наши, и особенно молодёжь, отданы на откуп всякого рода лжецам и растлителям, когда устрашающих размеров достигли разбой, насилие, а ловкий вороватый человек стал подлинным героем нашего времени. Этих писателей я не признаю и книги их читаю изредка и лишь с единственной целью: знать, до какой же глубины может упасть безбожие, мораль и нравственность в духовной жизни людей.

Глава вторая

В жизни академии был такой эпизод: учёный, совершивший важное открытие, изъявил желание вступить в наш коллектив по квоте действительного члена. Предварительные беседы с ним провели учёный секретарь отделения Александр Никитич Золотов, а затем вице-президент Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов. Оба они решили, что по совокупности учёных званий соискателя и его научных трудов он вполне отвечает требованиям, которые мы предъявляем к полному академику. Ученый секретарь пригласил его прийти к нам на заседание президиума. Он пришёл с супругой и скромно занял место в углу помещения. Перед началом совещания я познакомился с ними и предложил послушать, о чём мы тут ведём разговоры. То было время, когда в народе созрело и уж перезрело недовольство президентом Ельциным, который упорно проводил в стране губительные реформы. И вполне естественно, что мои коллеги не жалели крепких слов по поводу этих реформ. Кто-то затронул и проблемы национальные, этнические, заметил, что олигархи наши на одно лицо; оно у них или еврейское, или кавказское, но нет среди них и единого русского. Я во время этих дискуссий как-то забыл о новом соискателе, не смотрел на него, а они с супругой, как мне потом рассказали, сильно волновались, особенно супруга учёного. Она дёргала его за рукав, тянула к выходу, но он упирался, возражал, ему было неудобно вот так сразу покинуть зал и таким образом обозначить свои политические взгляды и пристрастия. Некоторые наши товарищи знали его, и он их знал, — наконец, учёный в отличие от своей супруги был русским, и ему, видимо, импонировали речи академиков, он во многом был с нами согласен. Так или иначе, но когда очередь дошла до него и я хотел поставить на обсуждение его кандидатуру, он подошёл ко мне и что-то пролепетал невнятное, извинился и, повторяя фразу: «Нет, нет, нам это не подходит, такой, знаете, экстремизм, такой экстремизм…», с этими словами, ведомый за руку супругой, удалился.

По нашим правилам при оформлении документов от новых соискателей требуется представлять и родословную. На всех уровнях, где обсуждается кандидатура и производится приём, академики должны знать, а какого роду и племени этот человек, кто его родители, в какой семье он живёт. Тут сразу же возникает вопрос: это что же такое? Национализмом пахнет, а иной ещё и скажет: «Расизм!.. Если я не русский, не славянин или у меня жена еврейка, так мне уже и хода нет в вашу академию?..»

Спешу успокоить ретивых интернационалистов. Расизма у нас никакого нет, но члены нашего коллектива должны знать, с кем они имеют дело, чего ждать от нового товарища. Если он нерусский, но проникнут славянским духом и доказал всей жизнью своей и делами приверженность делу славянского братства, мы такого человека принимаем в свою среду и готовы присвоить ему высший титул, какой только существует во всех академиях, то есть присвоить ему звание действительного члена старейшей в России академии — Славянской.

И за всю историю Славянской академии не было такого, чтобы национальность составляла главный критерий при отборе её членов, хотя, впрочем, дух славянский, национализм русский принимались за основу для каждого соискателя. Да и как же иначе?.. Дух этот и в названии отражён. Недаром же говорят: наука начинается с терминов, то есть с имён, названий. А если вы душой не славянин, если славянское братство не составляет суть ваших интересов, зачем же вам и идти в такое братство? Зачем диплом, удостоверение, — наконец, зачем и заявлять всему свету: я — славянин, я хочу принадлежать к элите славянского мира?

И тут вы невольно коснётесь тех, кому нужен не дух и узы товарищества, а принадлежность к этому товариществу. Тут вам откроются штирлицы, то бишь человеки, внедрившиеся в чужую среду, янусы двуликие. Раньше такого называли чемоданом с двойным дном, а ныне они люди с двумя, а то и с тремя гражданствами. У нас недавно такой человек отвечал за всю безопасность России. Теперь он сбежал и на него объявили розыск, а он преспокойно живёт в Англии. По слухам, российского гражданства его не лишили, и гражданином Израиля он остаётся, а теперь вот он ещё и прописан на берегах Темзы. Ну, и что хорошего, если бы такой вертухай стал бы членом Славянской академии? Какая бы за нами потянулась слава?..

Глава третья

Постепенно наладились и определились порядок и объём работы в академии: желающих поступить к нам всё прибавлялось, с каждым встречаемся и беседуем, и если человек по всем параметрам, а главное, по научному и деловому потенциалу нам подходит, готовим на него документы. Затем представляю его на малый президиум, а там и на собрание, а уж когда пройдёт наше местное чистилище, везу дела соискателя в Москву, и там его прогоняем через большой президиум, и конечная инстанция — собрание всей академии или конгресс. И если соискатель успешно пройдёт все инстанции, оформляем ему диплом, выписываем удостоверение. Один наш новый товарищ при получении удостоверения мне сказал:

— Вот теперь бы меня в милицию не забрали.

— Почему? — удивился я.

— А разве вы не знаете? Академиков милиция, что бы он ни сделал, не забирает, а записывает фамилию и адрес.

Стоявший рядом наш учёный секретарь Александр Никитич Золотов, доктор и профессор секретного военного института, заметил: