На столе перед нотариусом лежала перчатка из шкуры пантеры: странного вида лапа с черной бархатной ладошкой. И бархат этот был так потерт, что на нем выступили нитки основы, словно линии судьбы. А пестрый мех на пальцах с тыльной стороны этой длинной перчатки местами был протерт до самой кожи.

Эксцентричность хороша, только когда она нова. А докатившись до нищеты, она приобретает какой-то жалкий и одновременно пугающий оттенок.

Нотариус никак не мог побороть в себе желание ежесекундно переводить взгляд на эту лапу мертвой кошки, эту перчатку укротительницы, которую его клиентка сняла с руки и бросила на стол властным жестом. Ему хотелось сдвинуть этот предмет со своих бумаг, но одновременно он чувствовал отвращение, которое часто возникает у людей и не дает им притронуться к чучелам животных. Его клиентка вслух зачитывала текст документа, написанного черными чернилами и крупными буквами на листках разного формата: на плотных, похожих на пергамент листах бумаги со штампами известнейших европейских отелей, на обратной стороне извещений о смерти, окантованных траурными рамками.

– Я завещаю, – произносила она, – подаренную мне кайзером диадему с бриллиантами принцессе Долабелле, она знает почему. Мое ожерелье, мои жемчуга, браслеты, перстни, броши, а также все другие мои украшения я завещаю передать моей верной подруге Жанне Бласто, с тем чтобы она носила их в память обо мне. Исключение составляет изумрудный гарнитур, доставшийся мне от семейства Торвомани, родственников моего отца по второму его браку: этот гарнитур я завещаю моей сводной сестре Франке…

«Очень любопытно, – подумал нотариус, – очень любопытно».

Вслед ей оборачивались, но никто не смеялся.

Есть «бывшие», чей вид внушает жалость, есть и такие, что вызывают насмешки толпы или же просто отвращение. А эта старуха вызывала нечто вроде восхищения.

И люди замедляли свой шаг или обрывали себя на полуслове для того, чтобы проводить взглядом этот необычный труп, удалявшийся по улице Корсо походкой усталой королевы.

Не обращая внимания ни на что: ни на прохожих, ни на рев моторов машин, ни на взрывы выхлопных труб, ни на красные огни светофоров. Этой высокой женщине с белым лицом, казалось, были безразличны и сам тротуар, по которому она шла, и теплое весеннее солнце. Она шла прямо, не мигая глядя перед собой, будто проклятие сделало ее бессмертной.

Необычная бледность придавала ее облику оттенок чего-то сверхъестественного и мифического.

Вечером того же дня на шестом этаже отеля впервые заступала на службу новая горничная.

– Ты до этого когда-нибудь работала в гостинице? – спросила ее Валентина, девица с кривоватыми ногами, но с пышной грудью и мясистыми губами.

Новенькая была ее сменщицей.

– Да, в том году во Фрежене, – ответила новенькая.

– Сезонная работа?

Кармела быстро вступила во владение своей территорией, то есть двенадцатью комнатами шестого этажа. Она была внимательной, сообразительной и подвижной; ее движения были четкими, желание сделать все хорошо – огромным. И хотя она этому ремеслу нигде не училась, за исключением двух недель, проработанных прошлым летом в скромном курортном пансионе во Фрежене, куда она устроилась временно подменить горничную, она без труда освоилась со своими обязанностями. Работу свою она выполняла с умением и ловкостью. Убранную ею комнату можно было узнать хотя бы по гармоничному расположению щеток для волос на туалетном столике или по изгибу штор на окнах. Она была девушкой чистой и опрятной.

Ее полюбили; людям нравилась ее легкая скользящая и бесшумная походка, ее красивое мечтательное лицо, ее застенчивый певучий голосок, ее черные волосы, собранные в огромный узел на хрупком затылке. Однажды вечером, когда она, приготовив постель в шестьдесят первом номере, закрывала за собой дверь, она услышала, как одна из клиенток сказала: «Эта малышка – ну просто принцесса». Услышав эти слова, она покраснела от удовольствия и смущения. И потом долго повторяла для себя: «Эта малышка – ну просто принцесса». Но затем имела глупость рассказать об этом толстухе Валентине, и с той поры все служащие отеля звали ее не иначе как «принцесса». Она же продолжала оставаться с ними любезной.

В то же самое время, когда она начала привыкать к своим обязанностям и забывать страхи первых часов работы, она стала принимать отель, показавшийся ей вначале таким шикарным, за то, чем он являлся на самом деле. Конечно, в сравнении с убогим жилищем в Трастевере, где в окружении пяти братьев и сестер прошло ее детство, и даже в сравнении с гостиницей-пансионом во Фрежене «Альберго ди Спанья» казался роскошным дворцом. И не было никакого сомнения в том, что таковым и являлся в прошлом столетии, когда в нем останавливались великие путешественники-романтики.

Но Кармела уже знала, что в Риме существовали отели и пошикарнее. И она начала мечтать об «Асслере», стоявшем наверху лестницы Тринита-деи-Монти, перед подъездом которого расхаживал взад-вперед, сверкая галунами, огромный швейцар, а сквозь стекла входного тамбура были видны отделанные мрамором стены.

А в «Ди Спанья» ковры были протерты до ниток, на потолке в коридоре штукатурка вся потрескалась, между дощечками паркета чернела годами накапливавшаяся пыль, мебель красного дерева шелушилась, трубопроводы блеяли, а краны икали. Кармелу без конца дергали вызовами из-за отсутствия горячей воды.

У Кармелы вошло в привычку заканчивать вечером свою работу в номере у Санциани и задерживаться там на некоторое время, чтобы поболтать с клиенткой.

Всякий раз она заставала старую даму на одном и том же месте: сидящей у окна в том же самом бархатном платье и с зеркалом в руке.

Это был единственный человек, с которым, непонятно почему, девушка чувствовала себя уверенно и в безопасности.

– Почему это они все так на меня смотрят, синьора графиня? – спросила она как-то.

– Потому что они все тебя желают, – ответила Санциани.

В этот час жара брала над Римом верх.

Весь отель дремал в полной тишине. В комнатах, в тени опущенных штор, было относительно прохладно.

– Я не помешаю вам, доктор? – спросила Кармела.

Марио Гарани сидел за своим рабочим столом, запустив пальцы в волосы.

– Да… – прошептал он.

Через несколько дней после этого, зайдя вечером к Санциани, Кармела с удивлением обнаружила в ее комнате Гарани, удобно устроившегося в кресле, закинув ногу на ногу, и с сигаретой во рту. Он сделал Кармеле знак не двигаться.

Стоя посреди комнаты в своем черном кружевном дезабилье, Санциани говорила:

– В мастерской мне нравится этот запах леса, этот аромат папоротника, который приходит сюда с глиной. Мне нравится видеть тебя с перепачканными в глине руками. Ты напоминаешь мне Бога из Библии, занимающегося творением Земли и ее тварей… Мой большой друг Эдуард Вильнер говорит, что скульпторам и художникам повезло больше, чем писателям, поскольку они могут работать в присутствии других людей.

Она принялась расхаживать кругами по комнате.

– Я люблю разглядывать все эти слепленные тобой бюсты, эту необычайную комедию выставленных на полках пороков и добродетелей… Я обожаю твоего нотариуса из Вероны, просто обожаю… А этот кардинал Пальфи, он просто великолепен… смесь великого и коварного, благородство крови и подлость души… А бюст Лидии – просто шедевр!

Санциани захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной.

– Пойми, Тиберио, я – покойница, получившая отсрочку. Когда ты закончишь эту статую, никто больше не коснется моего лица и тела. Ты будешь последним, слышишь, последним. И я выбрала тебя потому, что ты самый великий. Кроме того, я скоро перестану заниматься любовью. Не хочу оставлять ни одному мужчине воспоминаний об одряхлении моего тела.

«Может, мне тоже следует уйти? – подумал Гарани. – Или еще остаться посмотреть, что будет дальше?» И тут же услышал свой собственный голос:

– Сколько же тебе лет?

Голос и это начальное обращение на «ты» прозвучали, как ему показалось, фальшиво и искаженно. «Опасное это дело, – подумал он, – играть в подобные игры с безумцами».

На следующий день в девять часов утра, когда Кармела пришла, как обычно, чтобы поднять шторы, Санциани с нетерпением ожидала ее, стоя посреди комнаты, опершись на зонтик от солнца. Окна в комнате были уже открыты.

– Я хотела бы увидеться с архиепископом, – сказала она, едва девушка переступила порог комнаты.

– Хорошо, синьора, – сухо ответила Кармела и вышла.

Вчера вечером Гарани сказал ей: «Когда будет что-нибудь интересное, позови меня». И она подумала было позвать его сейчас, несмотря на столь ранний час, но потом решила не делать этого.

Она была все еще в обиде на него и графиню за вчерашнее. «Я его позову, а потом они снова выставят меня за дверь. Они со мной так обращаются потому, что я бедная прислуга. И они презирают меня. Вот графиня – не бедная. У нее нет денег, но это совсем другое дело. Когда у таких людей нет денег, они их или занимают, или сходят с ума… Однако она довольна тем, что я к ней прихожу, когда у нее нет другого слушателя… А доктор Гарани никогда не обратит на меня внимания».

Спустя три дня, когда время приближалось к полудню, к Санциани пришел радостный Гарани. Следом за ним, вся светясь от счастья, шла Кармела.

– Отличная новость, дорогая графиня! – воскликнул Гарани. – Я принес вам деньги.

И, вытащив из кармана пачку денег, в которой было около двухсот тысяч лир, протянул графине. Улыбаясь ей, он с любопытством ждал, что же будет дальше. «Что она сейчас сделает? Как поведет себя? – думал он. – Вернется ли к реальности сегодняшнего дня?» Он рассчитывал, что его появление с деньгами в руках станет этаким контрольным тестом.

Санциани взглянула на молодого человека с удивлением, и на лице ее появилось выражение, которого он раньше никогда у нее не видел.

– Что это такое? – спросила она.