У Греты есть гоночный велосипед и дом, в котором ей сложно почувствовать себя дома. Она ненавидит школу и крутые спуски. Она любит ветер и Ансельмо. Неуловимого и нежного, словно облако. С ним она счастлива. Это чувство — главное сокровище Греты. Эмма с легкостью отвечает на уроках и шутя разбивает сердца мальчишек. У нее скоро появится изящный голландский велосипед, а пока есть лишь вилла в центре Рима, богатые родители, которые хотят «правильную» дочку… и обида, которую девочка не может забыть. У Лючии есть большая дружная семья и велосипед в цветах и шариках. Их нарисовал для нее Шагалыч. Художник, расписывающий велосипеды и рисующий смешные футболки. Он считает маленькую Лючию своей музой. Три подруги сидят на уроках, бродят по улицам Вечного города, пытаются угадать свое будущее. Оно написано в ветре полосками света. И ветер уже меняется.
Некстати
Откуда эта спешка? Рукам не терпится сжать другие руки. Ногам не терпится уйти в другое место. Глазам не терпится окунуться в другие глаза. Откуда эта спешка? Грета чувствовала, как она сжимает грудь, подступает к горлу, становится все острее. И нет никакой возможности освободиться от нее, объяснить. Она как слова, которые не можешь произнести.
— Бианки, к доске! — донесся голос из другой галактики. И Грета вдруг поняла, что она сидит в классе, что урок литературы почти закончился и что она за все это время не услышала ни единого слова, чем вызвала гнев коварной Моретти, жаждущей отмщения.
— Так о чем мы говорили на сегодняшнем уроке? — спросила Моретти, открывая журнал.
Грета опустила глаза и прижала ступни к ножкам стула, как делала всегда, когда ее вызывали к доске.
— Обещаю не ставить тебе еще один ноль, если ты вспомнишь хотя бы название произведения, которое мы читали, — фыркнула Моретти.
Знак
В двенадцать часов десять минут безветренного дня Гвидо вышел из дверей гигантского магазина электротоваров с большой картонной коробкой. Он выбирал ее два часа, и это были не самые приятные часы. Гвидо никогда не понимал, как люди могут проводить в таких местах целый день, бродя между полок, уставленных пластиком и нержавеющей сталью, залитых искусственным светом, замкнутых в четырех стенах без неба. Он не любил торговые центры, ему не нравились новые вещи. Вещи, которые не надо было чинить, чистить, возвращать к жизни после нескольких лет забвения. Новые вещи были просто предметами, им нечего было ему рассказать, у них не было истории. Только любовь к музыке могла заставить его войти в лес упорядоченных полок.
— Через эти колонки ты услышишь даже дыхание пианиста, — убеждал его Шагалыч.
Гвидо вспомнил старое радио. Оно передавало музыку по-своему. Басы опускались в мутный омут, приглушенные пылью и глубиной; высокие ноты взмывали ввысь и медленно испарялись в эфире ультразвуков. Дыхания пианиста не было вовсе. Как будто музыка звучала сама по себе, без музыкантов. Но этого радио больше нет. Его разбили неизвестные, те же, что разгромили мастерскую. Полиция не собиралась их искать, но Гвидо и так знал, кто это сделал, знал имена этих ребят, мог бы найти их на улицах Корвиале,
[4]
поговорить с ними — но это было бы неправильно. Эта зубчатая передача должна работать по-другому: большие колеса должны передавать движение маленьким, заставляя их крутиться.
Он, Гвидо, был большим колесом, хулиганы — маленькими колесами, справедливость была движением. Они были мелким хулиганьем, и их буйное движение могло разрушить весь механизм, если большая шестеренка ему поддается.
Гвидо же умел только строить, он построил это мирное место в неспокойном районе города. И зубчатая передача сработала. Его мастерская теперь была в Корвиале. А это что-то да значило. Достаточно было посмотреть на этих двоих, что ждали его у входа. Два счастливых человека, которым приятно было бывать в мастерской, которые ничего не хотели разрушать — наоборот, хотели чинить и строить. Им только нужно было время, правильный ритм между дыханием и движением, как на велосипеде, как в музыке. И чтобы снова слушать музыку, Гвидо развернул свою коробку.
