Переведя дыхание, Грета присмотрелась к тучам и поняла, что они непременно прольются, раскрошив небо и пробившись сквозь ее мысли блеском молнии.

Дождь застал ее у самого подъема, мелкие капли закрапывали асфальт под колесами велосипеда и кололи щеки, исхлестанные ветром. Она приподнялась на педалях и полетела быстрее ветра: каждый выдох — кулак в стенку дождя. Раскаленные ноги и напряженная спина растапливали холод последних зимних дней. Она улыбалась, глядя на лужи, образовавшиеся по обочинам дороги, вдыхая запах мокрого асфальта, прислушиваясь к сердцу, бившемуся у шеи. В первый раз на этом подъеме ей пришлось остановиться на середине пути от боли в мышцах и прервавшегося дыхания. С того дня она проехала много километров, и дорога научила ее не уступать усталости. Сегодня она возьмет этот подъем, несмотря на грозу. Еще одно усилие — и она на вершине, еще два поворота — и все будет позади. Она повернула за первый, когда вдруг другой велосипед пролетел стрелой ей навстречу, подняв каскад брызг. В седле — высокий худой парень в мужской шляпе и без капли страха перед спуском.

Ее окатило водой. Ноги соскользнули с педалей, и Грета, ругаясь, упала на землю.

Он остановился и повернул назад.

— Прости, я тебя не заметил. Здесь обычно никого не бывает. Ты ударилась?

В день, когда она пришла, все оказались не готовы. Закутавшись в пальто, спрятавшись под зонтами, прохожие давно перестали смотреть в римское небо. Зима была дождливая и скучная, и со временем все привыкли к монотонному течению меланхоличных и однообразных дней.

А потом началось. Она сорвалась сверху, с шумом разорвала тучу, распугав птиц, встряхнув развешанное белье и уснувшие ветки деревьев. Зонт улетел, пальто распахнулось, и пришла весна. Город покачнулся от запаха лепестков и морской соли и вспомнил о небе. Поднял глаза вверх и вспомнил о ветре. Это был тот ветер, сильный и горячий, который надувает почки, прокладывает дорогу бабочкам, рассыпает пыльцу по лугам. Это был тот самый ветер, но никто не мог вспомнить его имя.

Здоровый винт, установленный на входе в мастерскую, начал медленно вращаться от порывов ветра. Ветер скользнул в широкий коридор меж полос света, тянущихся по полу от огромных окон, забрызганных дождем. На запыленном полу выстроились в ряд десятка три велосипедов разных размеров. Ближе к входу — гоночные, чуть дальше — прогулочные и в самом углу — детские. Рамы без колес и металлические обода со спицами рисовали на противоположной стене круги и ромбы. На железных полках аккуратно разложены запчасти. Слева на кирпичной стене висели рабочие инструменты. Справа обветшавшие обои намекали на что-то вроде гостиной для уставших велосипедистов. Обстановку гостиной составляли диван с протертой кожей, абажур нерешительного желтого цвета и радио. Гвидо включал его каждое утро в восемь и выключал каждый вечер в двадцать один час. Он никогда не менял частоту и всегда мыл руки, прежде чем прикоснуться к приемнику. Он никому не разрешал притрагиваться к радио, даже своему сыну. Это была единственная вещь в мастерской, которую он считал только своей. Всем остальным он делился с другими велосипедистами.

Когда пришел весенний ветер, Гвидо реставрировал светло-зеленый «Бианки» шестидесятых годов. Пока черные от масла опытные руки возились с тормозными колодками, мысли вертелись вокруг одной гонки многолетней давности: героической. Маршрут, проложенный среди сиенских холмов по белым и пыльным тропинкам, похожим на дорожки облаков в небе. Он пришел к финишу первым, весь в пыли и поту. При воспоминании о победе все еще пощипывало кожу, как в тот далекий день. Гвидо вдохнул аромат ветра и закрыл глаза. Между серыми усами и почти белой бородой появилась улыбка. Он встал и направился к выходу, с каждым шагом все шире раскрывая объятия, будто навстречу старому другу.

— Фавоний, — позвал он его по имени.