Человек по имени Аллен Августин пришел домой в очень скверном расположении духа. Для этого у него вопреки обыкновению имелись веские причины. Во-первых, он только что провалил зачет по предмету со странным названием «психологическая антропология» и думал о рухнувших надеждах на стипендию, а стало быть, и на красно-золотую книгу, которую он давно хотел купить. Во-вторых, он ужасно хотел есть, а десять марок в кармане (деньги на оставшийся месяц, ха-ха) к разносолам не располагали. И наконец, в-третьих — и это было хуже всего, — Аллен думал, что, несмотря на юный возраст и прекрасную майскую погоду, он, кажется, сходит с ума.

На четвертый этаж Аллен всполз словно старик, останавливаясь на каждой лестничной площадке, и всадил ключ в дверь, как убийца всаживает в тело жертвы нож. Бросил рюкзак с книжками, показал недружелюбному отражению в коридорном зеркале кулак. Брат домой еще не приходил.

Зеркало отразило хрупкую невысокую фигурку в линялых джинсах, светлые, торчащие в разные стороны волосы. Аллену сравнялось восемнадцать лет, и был он поэт и раздолбай.

Он даже не был коренным столичным жителем — приехал два года назад в Магнаборг учиться в университете, приехал из Дольска — редкая дыра, пятьсот километров от столицы, тридцать тысяч жителей, считая «дезертира» Аллена и его маму, одинокую докторшу Елену Августину. Несколько лет назад, пока еще не умер отец Аллена, жителей, надо думать, было тридцать тысяч и один. Сейчас Аллен жил у «столичного» старшего брата, в его однокомнатной квартирке, на его зарплату медбрата в больнице и свою — весьма нерегулярную — стипендию. Потому что, как сказано выше, был он поэт и раздолбай, а у таких людей ничего регулярного быть не может.

Он вошел в дом, тупо постоял на пороге.

Вечернее солнце наискось заливало двор лучами, а в комнате было почти темно.

Какой ужасный позор.

— Позор, позор, — повторил Аллен вслух, удивляясь звучанию этого вновь открытого слова.

Первым к церкви пришел, как ни странно, Марк — на полчаса раньше срока — и полчаса нервно мерил шагами ее ступени. Эту маленькую церковь — свою любимую — предложила Мария, и называлась она храм Благовещения Непорочной Девы. Аллен вообще узнал за сегодняшнее утро немало интересного о церквях, например, что на ночь они не закрываются, чтобы любой мог прийти за утешением когда угодно, и поэтому же там в ризнице каждую ночь дежурит какой-нибудь священник — или, на худой конец, служка или монах. Но чаще всего все-таки священник — вдруг, например, кому-нибудь ночью надо будет срочно исповедаться? Или позовут к умирающему…

Встречу они назначили, однако, не ночью, а вечером — по окончании последней мессы. Позже всех прибежал невыспавшийся и абсолютно безумный Аллен, который, однако, умудрился утром сдать зачет. Когда он, шатаясь, с красными после бессонной ночи глазами явился к преподавателю, с трудом припоминая, как называется сдаваемый предмет, каменное сердце профессора не выдержало: видно же, что человек ревностно учился всю ночь напролет. Правда, Аллену пришлось выслушать речь о том, почему дневная форма обучения называется именно дневной, а также согласиться с предложением в следующем году попробовать иногда ходить на занятия. Зато наградою за муки стала свобода.

— Сидите здесь и ждите. — Слова Марии гулким шепотом истаяли в полутемных сводах. Изнутри храм оказался много больше, чем снаружи, — совершенно пустой, с одинокой лампой, горящей над алтарем. Друзья опасливо сели на самый краешек длинной скамьи. Мария, сменившая резиновые тапочки на громко стучащие туфли, прошла в ризницу, и ее длинная тень спешила за ней. За приоткрывшейся дверью Аллен успел разглядеть стол, золотистый круг от настольной лампы и человека в белом, склонившегося над письмом. Мария что-то тихо спросила, дверь захлопнулась.

За завтраком Аллен был мрачен и смотрел в тарелку, дивно сверкавшую в утренних лучах, подобно волшебному блюду Христианина из Труа.

— Ну, братик, — спокойно спросил Роберт, подливая в свою овсянку еще молока, — ты не собираешься рассказать наконец, что с тобой происходит?

— Все хорошо, — мучаясь от безвыходного стыда, отвечал тот. Он знал, что однажды этот момент наступит, и ждал этого — но и боялся одновременно. — Ничего не происходит, просто… я собираюсь в поход.

Роберт ласково погладил брата по плечу.

Колеса радостно стучали, солнце рисовало на скамьях длинные золотистые полоски. Электричка уносила граалеискателей на запад.

— Слушайте, — сказал жизнерадостный Аллен, наклоняясь к друзьям, — мы же отправляемся в настоящий Поход Грааля! Как в песне — «Поход Грааля есть полет…». Помните?

— «А для бескрылых — смерть», — мрачно продолжил Марк.

— Ну… да. Но я же не о том! Помните, рыцари, отправляясь в Поход, давали обеты? А мы чем хуже?

Человек, барахтавшийся в ледяной черной воде, умирал. Он не знал, есть ли тут еще кто-нибудь; не знал, сколько времени он уже держится на воде. Наверное, несколько часов. Скоро, наверное, он больше не сможет плыть и тогда умрет.

Волна под рукой ночного ветра поднялась и в очередной раз накрыла его с головой. Он успел хватануть воздуха, но недостаточно; вода на миг ослепила и оглушила его, перевернув, как сухой листок, и он увидел свое тело со стороны — тонкую фигурку, белую на черном, под углом идущую в бездну, и успел пожалеть себя, как стороннего человека. Но море выплюнуло его вовне, и он, едва не захлебнувшись, жадно втягивая воздух, замотал головой по ту сторону дробящегося черного стекла, одновременно откашливая воду. Вода была соленая и жесткая. Он был уверен, что смерть его близка.

Кусок белого дерева, за который он цеплялся поначалу, вскоре пришлось отбросить в сторону — вражеский корабль еще долго кружил неподалеку, высвечивая и убивая на воде оставшихся в живых. Все более или менее яркое привлекало их внимание, но белую рубашку он все-таки не снял. Не смог. И когда в море разверзлась пасть и его потащило в эту черную воронку, он успел помолиться. Но потом оказалось, что он все еще жив.

Одинокий огонь. Он появился из непроглядной шевелящейся черноты и теперь медленно двигался вперед, плыл меж двумя темнотами, как живая звездочка. Он светил теплым желтоватым светом. Он

был

. «Это, наверное, моя смерть», — отстраненно подумал Аллен, прикрывая глаза от новой катящейся волны. Но волна схлынула, зрение вернулось, а огонь остался. Более того, он делался все больше и яснее, он явно приближался к Аллену. Он не просто так висел в воздухе — за ним угадывалось смутное очертание судна, и был некий клочок словно бы грязного тумана над ним — верно, парус. Ослепительная вспышка надежды озарила разум человека, который успел несколько раз умереть за последнюю пару часов, и из последних сил, не растрачиваясь на движения почти сведенных болью усталости членов, он закричал. Уворачиваясь и не давая новой волне накрыть себя с головой, крикнул еще и еще.

Утренний свет лег на их лица. Первой открыла глаза Клара; поморгала, вспоминая, где она, потом села, по привычке пытаясь поправить свои длинные волосы. Руки ее схватили пустоту. В это время проснулся Йосеф, а за ним — почти одновременно — заворочались остальные. Марк, оставшийся без бритвы, за ночь слегка оброс щетиной и теперь недовольно потирал подбородок. Аллен, щурясь на светло-серое пасмурное небо, попробовал понять, что же здесь не так. Потом понял: барка более не двигалась. Они стояли. И наступил день.

Гай, который первым встал на ноги и бросил взгляд за борт, вскрикнул от радости и изумления. Ладья замерла, носом ткнувшись в песок, и волны отлива, обнажившие валуны и дно в желтоватых скользких водорослях, вздыхали у кормы. За полосой песчаного берега вставал зеленый лес под прозрачным серо-облачным небом. Они прибыли.

Гай первым перемахнул через борт, и мокрая галька, до отлива бывшая дном, хрустнула под его ногами. За ним спрыгнул Аллен. Он сделал несколько шагов, вдыхая резкий древесный воздух, который, казалось, можно пить, как воду, — и чуть не упал. Оказывается, он здорово отвык ходить по твердой земле.

Марк подхватил Клару и передал ее с высокого борта на руки стоящим внизу. Как-то само собой было ясно, что прежняя их одежда останется на корабле, и Клара ступила на новую землю (…

и увидел я новую землю

…) в длинном монашеском балахоне, перепоясанная веревкой. Последним спустился Йосеф; он зацепился за резное ограждение борта мечом — и спрыгнул неловко, едва удержавшись на ногах. Барка, такая тяжелая и материальная при свете дня, неуклюже замерла в полосе прилива, слегка накренясь. Погасший фонарик на носу косо висел в безветренном воздухе. Надпись более не горела, деревянные резные буквы казались старыми и тусклыми. Парус безжизненно обвис, сероватый, как небо. Не было ветра, только высоко в небесах летели быстрые облака через туманную дымку — там, в царстве высоких ветров. Йосеф почтительно поклонился пустому кораблю, замершему на пустом побережье, и, повернувшись, безмолвно пошел вслед за Гаем туда, где темнел неподвижный лес.

…Его отец, инструктор конного спорта Даниэль П. Августин, оставил у сына самыми первыми воспоминаниями — радость, силу и смех.

Как он подкидывал толстощекого отпрыска вверх, посадив на сгиб локтя. Руки у него были потрясающе сильные — одной рукой удерживал на корде беснующегося коня. Первый раз Аллен сел на лошадь в пять лет, хотя матушка и высказывалась против, но отец только смеялся, и смех его тек как звонкое золото, как золотая река. Волосы у него тоже были золотые и кудрявые и буйной гривой торчали во все стороны, и топорщилась золотая кудрявая борода. Волосами Аллен пошел в отца только цветом, у него они росли прямые, как у мамы. Вообще он походил на мать куда сильнее, чем на отца, — в том числе и хрупким телосложением. Отец до пятнадцати лет мог без труда подымать его на сгибе локтя, хохоча над тем, какой у него вдруг получился не по-рыцарски маленький сын… Отец носил его, пятилетнего, на шее по зеленым дольским лугам — это называлось «ездить на слоне». «Папа, сорви цвето-о-чек!» — «Нет уж, я — честный боевой слон, слоны цветочков не рвут…» — «Папа, мне кажется, ты… не очень-то хороший слон!» Не говорить же в самом деле «плохой» тому, кто несет тебя на плечах, — а ну как ссадит! «Ну ты, сынок, и дипломат, нечего сказать!.. Не очень хороший слон, значит? Ха-ха-ха!..»

…Первый лук и стрелы к нему сделал тоже отец, и первую собаку — рыжего спаниеля-полукровку — тоже принес он, принес зимой в кармане пальто; и книжки — толстенные, разваливающиеся на отдельные листочки — отец притаскивал из публичной библиотеки и безбожно их продлял до бесконечности, чтобы Аллен мог по сто раз перечитывать о приключениях доблестных рыцарей в земле Далеко-Предалеко… И разве в мире есть хоть один мужчина, бывший мальчик, который забудет, как улыбалась его первая собака, давным-давно, на зеленой траве?..

…А потом случилась беда. Отец, благодаря которому Аллен стал тем, чем он был теперь, — его отец перестал быть собой. А в веселом их доме поселилась черная болезнь, и туда стало невозможно приглашать друзей и не хотелось возвращаться самому. Даниэль Августин упал с лошади и сломал шейку бедра на обеих ногах.

Сначала он просто лежал в кровати и удивленно злился на себя — почему он не может жить, как прежде, а чтобы хоть как-то ходить, должен цепляться за пару костылей. «Ну, я покостылял», — шутливо говорил он сыну, пробираясь на кухню, чтобы выкурить тайно от жены пару сигарет. Но так было сначала…

…Аллен облизнул пересохшие губы.

Пить хотелось неимоверно.

Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу — да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах — для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то чтобы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его небезосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) — просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве — в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.

Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался — в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели — Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.

Аллен молчал и не жаловался, только все время обводил языком губы, отчего они слегка обметались. Гай, шедший впереди, чутко прислушивался в надежде различить говор лесного ключа или речушки. Йосеф шагал невозмутимо, подол его белой одежды слегка позеленел от травы. Пить священнику, конечно же, хотелось не меньше, чем другим, и Аллен испытывал к нему даже некое смутное раздражение за то, что он этого никак не показывал.

…Неподалеку от замка протекала река. Погрузившись по грудь в быструю шумящую воду, они долго и жадно пили — и с каждым новым глотком смерть отходила от них еще на шаг. Аллену казалось, что они могут выпить всю реку до дна. Потом он окунулся с головой, смывая с тела темничную грязь семи бесконечных дней. Семь дней и семь ночей провели они в узилище, и спасение подоспело едва ли не в последний момент.

Не стыдясь своей наготы, Аллен вышел из воды. Руки его, даже сквозь живую влагу, стекающую с них, все еще пахли пергаментом, сухой землей — к которой он был так близок. Он посмотрел на двух своих спутников и понял, что сам, наверное, таков же — они все страшно исхудали, Гай оброс рыжеватой щетинистой бородой. Губы у них были черные, глаза слезились от яркого света. То, как выглядели трое друзей, и впрямь определялось поговоркой «краше в гроб кладут», но это не имело почти никакого значения.

Когда они, шатаясь и едва держась на ногах, покидали замок пленения, Аллен поразился запустению, коснувшемуся этого места, — будто они провели в узилище не менее сотни лет. Не было видно ни души, да что там — казалось, что в этом замке никто не живет уже давным-давно, так обрушились оконные арки, и плющ, пробиваясь меж каменных плит, оплел пожелтевший мрамор колонн. Серые лепешки мха, похожие на странный лишай, виднелись там и тут на арке разбитых ворот. Подъемный мост, тяжелый и темный, с подточенной жуками древесиной, был опущен, обрывок ржавой цепи свисал в пересохший ров. Свод местами просел и обвалился. Замок Повелителя Мух умер, а может, и не жил никогда.