Что можно сказать о самочувствии человека, ждущего казни?

На войне каждый, сражаясь и поражая насмерть врага, сам постоянно рискует. Смерть здесь подстерегает на каждом шагу. Но на фронте она бывает разной: может быть славной и прекрасной, как песня, может быть и совсем другой... Меня ожидала именно другая, бесславная.

В бою мне не раз приходилось смотреть смерти в глаза. А тут, сознаюсь, стало страшно. Лучше бы встретиться с ней в чистом поле, сидя верхом на коне. А каково же принять ее от своих? От товарищей и друзей, с которыми делил и радость и горе, и первое испытание судьбы и первый удар врага, и последнее слово утешения и последний глоток пресной воды?

Теперь, спустя много лет, вспоминаю, что надежд на спасение было очень мало. Нет, не в силу тяжести моей вины, а в силу тяжести обстановки тех значительных и суровых дней. На того, кто объявил мне суровое решение, я даже обидеться не имел права. Солдат Революции обязан подчиняться всем ее законам: и добрым, и жестоким.

В эпоху коренной ломки всего старого, в пылу ожесточеннейшей борьбы тот, кого обвиняли в нарушении долга, не мог рассчитывать на снисхождение.

С Виталием Марковичем Примаковым — «железным рыцарем», как называли его в своих песнях слепые лирники Украины, пришлось мне тесно общаться и во время гражданской войны, и довольно часто после нее. Раскрывая в беседах с нами революционное прошлое, он умел быстро овладевать всеобщим вниманием.

К сожалению, не все, услышанное от Примакова и от его школьных товарищей, не все из прежних записей, не все, чему был свидетелем я в годы гражданской войны, и не все, чему были свидетелями мои боевые друзья, вошло в эту хронику. Она включает в себя лишь самое главное.

— Вспоминаю своего батька, — говорил как-то Примаков, — он был народный учитель. Беззаветный труженик. А ведь мечтал и из меня сделать учителя. Не то что мать. Она гордилась мной — бунтарем. В юности, в грозную эпоху «Буревестника», крепкой опорой были друзья-подпольщики, но в борьбе я всегда чувствовал любящее сердце матери. А отец? Отец был благородный человек, но уж очень боялся потерять то, чего достиг с величайшим трудом... В одном был прав батько: я из обыкновенных самый обыкновенный. 

Примаков тут же рассказал об одной беседе между его родителями. Варвара Николаевна, мать Виталия Марковича, заговорила однажды с мужем о старшем сыне:

— Мне почему-то кажется, что наш Виталий особенный.

Червонное казачество, пополненное бригадой Микулина и добровольцами с Украины, в районе Чаплинки усердно занималось боевой подготовкой. Однажды комиссар дивизии Евгений Петровский собрал в чаплинской школе партийный актив. Отправляясь в политотдел с большой группой коммунистов, Генде велел ехать и мне.

Гремя шашками, мы ввалились в класс. Старые бойцы дивизии потеснились, дали место на партах новым товарищам, с которыми еще неделю назад вместе крошили и слащевскую пехоту, и конницу Улагая.

Открыл собрание Петровский. Среднего роста, худенький, голубоглазый, с прядью золотистых волос, выбивавшихся из-под серой папахи, он какое-то время не мог справиться со своим смущением. Ведь многие из подчиненных комиссаров — Генде, Рекстин, Гавриш — были почти вдвое старше двадцатилетнего военкомдива.

О Евгении Петровском я много слышал от его брата Николая

[7]

, политработника 42-й дивизии, с которым летом 1919 года мы отправлялись на деникинский фронт.

Евгений рос в семье учителя в селе Бабица, на Холмщине. Вместе со старшим братом Сергеем еще в Люблине он деятельно работал в революционных кружках. Коммунист с 1917 года, студент Евгений, служащий черниговского земства, в 1918 году возглавил губернский повстанческий комитет. В октябре был приговорен оккупантами к восьми годам каторги. В декабре освобожден из тюрьмы партизанами. В январе 1919 года его избрали в губком партии, а в августе назначили комиссаром червонного казачества.

Пилсудчики, усиленные прибывшими с Салоникского фронта французскими частями генерала Франше Д'Эспере, окопались на Збруче. После проскуровского рейда, сорвавшего все оперативные расчеты генерала Ромера, одетые в голубые французские мундиры легионеры научились уважать советскую конницу. По эту сторону Збруча в рядах пилсудчиков часто слышалось: «Панове, до лясу». А там, за надежными укрытиями, воздвигнутыми вейгановскими инженерами, жолнеры пана Пилсудского смеялись сами над собой: «Пей, пан, млеко, червонный казак далеко». Об этом простодушно рассказывали нам пленные.

Прежде чем выйти на просторы Галиции и появиться у сказочных отрогов Карпат, конным полкам Примакова вместе с отважной 60-й дивизией предстояло немало работы здесь, у бывшей государственной границы, на подступах к Збручу. И я понял, что мне, малоопытному командиру, не справиться с непосильной нагрузкой.

И вот из 1-го полка, сдав его Владимиру Примакову, младшему брату начдива, прибыл к нам после моих настойчивых просьб новый командир.

Это было в селе Маначин, недалеко от Збруча. На всю жизнь запомнился мне этот день. Командир сотни Швец, с расстегнутым воротом, наклонившись над точилом, обрабатывал и без того острое лезвие кривого клинка.

Высокого роста, красивый, подтянутый всадник в красных гусарских штанах, неожиданно появившийся в Маначине, слез с коня. Разгладив пышные золотистые усы, кавалерист взял из рук Швеца клинок. Поднес его к точилу раз, другой, третий. Сделав шаг в сторону, рассек клинком толстый шест, торчавший в плетеной ограде усадьбы.

Шел октябрь 1920 года. Пан Пилсудский после «чуда на Висле», позволившего ему с помощью французского генерала Вейгана, французских пушек и американских долларов выиграть варшавское сражение, поторопился в Станислав. Здесь, в ставке Петлюры, он заявил, что польская армия за Збруч не пойдет, но окажет необходимую помощь союзнику и вассалу.

Тогда же в Рахны Лесовые, возле Жмеринки, где стоял 6-й полк, явился ободранный и голодный Семен Очерет. Из его рассказов мы узнали, что в бою под Волочиском, посланный с приказанием к резервной сотне и спешенный гайдамацкой пулей, он был схвачен черношлычниками

[11]

4-го Киевского конного полка, неожиданно выскочившими из густого тальника. Выдав себя за мобилизованного и прикидываясь слабоумным, каховчанин тут же изъявил согласие поступить в гайдамаки, считая, что только это даст ему возможность вернуться к своим. Его, как «придурковатого», послали ездовым в обоз.

Очерет пришел не с пустыми руками... За месяц пребывания у петлюровцев он успел разузнать многое. В Станиславе довелось ему видеть пана Пилсудского с Петлюрой. Они ехали к вокзалу в одном автомобиле. Долго слушал Очерета изучавший настроения желтоблакитников комиссар Петровский. Вырвавшийся из неволи казак заинтересовал и оперативных работников штаба.

Каховчанин, побывав недолго в лапах петлюровцев, сильно сдал в теле, но был веселым и оживленным. Две ямочки на щеках и одна на круглом подбородке, несмотря на грозный чуб, торчавший из-под общипанной папахи, придавали миловидное выражение смуглому, заметно осунувшемуся лицу Очерета. Вокруг него — героя дня — с утра до вечера толпились любопытные.

— Понимаете, хлопцы, — повествовал вошедший в азарт боец, — есть у них хорунжий Максюк, так они его понимают за знахаря. Гадает он по руке, на картах, на пшеничных зернах, на черных и белых бобах. Худой — настоящий шкелет, длинноносый, чубатый, мохнатые брови, глаза как у змеи — похож на самого черта, что путал коваля Вакулу.

В конце ноября 1920 года навсегда было покончено с большой, хорошо организованной и вооруженной армией самостийников. Но на Волыни и Подолии, в их лесах и трущобах, на сахарных и винокуренных заводах, в глухих скитах и древних монастырях нашли надежный приют временно притихшие гайдамаки из разгромленных петлюровских полков. Да и Збруч не являлся такой уж непреодолимой преградой. Вот почему на Правобережье Украины еще долго давала о себе знать подспудная и явная петлюровщина.

Летом 1921 года много ее агентов было схвачено. Задержанная в Ольгополе учительница Ипполита Боронецкая сообщила, что она прибыла из-за кордона еще в ноябре 1920 года, вскоре после разгрома самостийников.

Глава петлюровской контрразведки Чеботарев так напутствовал за Збручем лазутчицу; «Мы разбиты, но не сломлены. Оружие еще не сложили. Эти сукины сыны вышибли нас в двери, а мы проберемся на Украину через окно».

Мимо постов пограничной стражи Боронецкую проводили доверенные люди панской дефензивы (контрразведки) — начальник львовской экспозитуры

[14]

пан майор Фльорек и начальник гусятинского постерунка

[15]

пан поручик Шолин. После перехода границы лазутчица направилась в Коростеньские леса для встречи с «атаманом трех губерний» Мордалевичем. Затем, следуя от одного  сахарного завода к другому, среди служащих которых имелись люди пана Фльорека, Боронецкая пробралась на Белоцерковщину, куда вскоре со своей разбойничьей ватагой, преследуемый советской конницей, явился и батько Махно.

Как выяснилось, Боронецкая уже не раз забрасывалась к нам из-за кордона. Еще весной 1920 года, когда Петлюра готовился к своему «весеннему походу», она проникла в Винницу, занятую частями Украинской галицийской армии (УГА), перешедшей от Деникина на сторону красных.

Вскоре после похода на Махно Федоренко, вернувшись из Белой Церкви, где стоял штаб дивизии, голосом, в котором одновременно звучали и радостные и грустные нотки, заявил мне:

— Нам, старикам, пора на покой. Я в седле с тысяча девятьсот девятого. Покомандуйте теперь вы, молодежь. Сдам тебе, комиссар, полк со спокойной душой. И полк,  и моего трофейного Грома. Это зверь, а не конь. А Троянду, так и быть, преподнесу Демичеву. Поеду в Бахмут. Пока в отпуск. А там посмотрю, может, останусь, может, и вернусь.

Покинув навсегда ряды нашей славной дивизии — только позже, спустя год, — «желтый кирасир» не ушел, разумеется, на покой. Бывшего командира 6-го червонно-казачьего полка, посланного на Северный Кавказ, назначили директором крупнейшего совхоза «Верблюд».

6-й полк стоял тогда в Плоском и в близлежащих селах. Плоское считалось центром нашего боевого участка.

Вся территория, на которой широко раскинулся конный корпус, была разделена между частями. В границах боеучастка командир отвечал не только за ликвидацию бандитизма, изъятие дезертиров, охрану сахарных заводов и ссыпных пунктов, до и за помощь слабосильным хозяйствам во время полевых работ. Многочисленные функции не снимали с командира ответственности за боевую подготовку части. Работы было уйма. Много испытанных и проверенных в бою командиров, вроде Федоренко, ушли по демобилизации, некоторых отпустили в заслуженный отпуск. На смену штаб дивизии присылал других. Началась реорганизация армии, расформировывались отдельные кавалерийские полки и дивизионы. Их личный состав направлялся на пополнение конного корпуса.

На завалинке поповского дома, в котором помещался штаб, смоля козьи ножки, балагурили кавалеристы. Разговор шел о командире корпуса, которого с минуты на минуту ждали в Гранове. Из Гайсина по полевому телефону передали, что комкор, следуя в штаб 8-й кавдивизии, заедет в наш полк.

Раньше казаки почти ежедневно видели Примакова, редко покидавшего поле боя. Сейчас, с окончанием военных действий, когда двенадцать полков черво»ного казачества раскинулись на огромной территории, появление командира корпуса в части было уже большим событием.

Кто-то вспомнил, как гетман Скоропадский в восемнадцатом году обещал за голову Примакова семьсот тысяч карбованцев.

Очерет, стараясь отвлечь внимание Брынзы, в кисет которого он глубоко запустил длинные пальцы, сказал с усмешкой:

— А целого мильёна пожалел ясновельможный. Теперь, думаю, он и все десять мильёнов согласный был бы отдать.

Служить в дивизии Котовского было честью для многих. Но события шли своим чередом, и... попасть под команду Григория Ивановича мне не пришлось.

Спустя неделю после разговора с Примаковым, в самый разгар пасхальных праздников, когда жители села в знак благодарности и за ликвидацию банды Христюка, и за участие полка в полевых работах радушно угощали наших казаков душистыми куличами и жирными окороками, в Гранов явились два командира. Один из них — Павел Беспалов, а другой — чапаевский комбриг Иван Константинович Бубенец, который еще в 1917 году во главе роты лейб-гвардии егерского полка штурмовал Зимний дворец. 

Выполняя привезенный ими приказ, я сдал Беспалову полк, а бригаду — Бубенцу (временно мне пришлось замещать комбрига Самойлова, уехавшего в отпуск в далекий Череповец).

Высокий и худой, широкоплечий, с некрасивым, но очень приветливым лицом, Иван Бубенец, принимая от меня бригаду без особых формальностей, предложил мне свою дружбу. Мне импонировали и два ордена Красного Знамени славного комбрига, и его близость к легендарному Чапаеву, и его тесная дружба с Дмитрием и Анной Фурмановыми, с которыми он три года спустя меня познакомил в Москве.

Бывает так, что люди с родственными душами, встретившись на жизненном пути, сразу же, с первого слова, с первого взгляда, сближаются навсегда. Вот такая дружба возникла у нас с Бубенцом там же, в Гранове, но, к сожалению, она продолжалась недолго.

В селе Кальник, подковой охватывавшем сахарный завод, находился весь 97-й полк, а 8-я дивизия с трудом разместила бы здесь лишь один свой эскадрон.

До меня командовал полком донской казак Кружилин, упитанный мужчина лет сорока. Ознакомившись с предписанием, он не мог скрыть почти детской обиды, появившейся на его крупном смуглом лице.

Сунув предписание в карман гимнастерки, комполка потребовал коня. Не сказав ни слова, умчался в Ильинцы.

О состоянии полка, пригласив меня в канцелярию, докладывал адъютант полка Петр Филиппович Ратов, В то время начальник штаба части назывался еще адъютантом.

Во время нашей беседы я невольно любовался мощными плечами адъютанта, его выпуклой грудью. Не сдержавшись, пошутил: