В сорок восьмую комнату комендантша тетя Дуся заглянула просто так, для очистки совести. Живущий в этой комнате Петр Музей, конечно, не мог позволить такого легкомыслия, как похищение с плиты кипящего чайника.

Но картина, которую увидела тетя Дуся, заставила ее оцепенеть. Отличник, член профкома, редактор стенной газеты, человек, с которым даже преподаватели здоровались за руку, валялся прямо в туфлях на скомканной кровати и заплетающимся языком бормотал формулы. На столе стоял пропавший чайник, валялись огрызки соленых огурцов и колбасы.

Не веря своим глазам, тетя Дуся приблизилась на цыпочках к кровати и привычно втянула воздух широкими ноздрями, похожими на телефонные мембраны. Сомнений не было. Пахло спиртным.

– Ах ты, сердешный, – пожалела тетя Дуся и деликатно удалилась из комнаты, захватив чайник.

Слух о том, что Петр Музей напился, быстро распространился по общежитию. В сорок восьмую комнату стали заглядывать любопытные. На пьяного человека вообще интересно посмотреть, а на отличника и общественного деятеля – тем более.

Рано утром в одной из комнат общежития раздалось рычание. Дверь распахнулась, и на пороге возникло странное существо. Это существо нельзя было назвать человеком, даже очень диким человеком. Скорее всего это была горилла, притом с недобрыми намерениями, так как в руках она держала опасную бритву.

Худой первокурсник, «салага», бежавший из кухни с дымящейся кастрюлей, налетел на волосатое чудовище, глянул и оцепенел, словно кролик, наткнувшийся на удава. Горилла издала рык, схватила лапой свою жертву за шиворот и встряхнула ее. Затем она понюхала кастрюлю. Запах, видно, понравился обезьяне, так как она довольно заурчала, вырвала посуду из рук первокурсника и быстро расправилась с ее содержимым.

Это спасло жизнь первокурснику. Насытившись, горилла с отвращением оттолкнула тощего «салагу» и пошла, косолапя, по направлению к умывальнику, время от времени издавая рык. Обезьяна все же была не совсем дикой. На левой верхней конечности у нее виднелись часы, а бедра обматывало полотенце. Увидев на полу пачку из-под папирос «Байкал», горилла подняла ее, заглянула вовнутрь и отбросила, тем самым показав свое знакомство с этой приметой цивилизации. Скорее всего, горилла сбежала из цирка.

Появление ученой обезьяны в умывальнике произвело переполох. Все, кто там находился, побросали мыло, зубные щетки и стали пялить глаза на невиданное существо.

– Чего рты раззявили? – вдруг человеческим голосом сказала горилла и направилась к зеркалу. Взяв чей-то помазок, она стала не спеша намыливать свою рыжую щетину.

Однако вскоре Скифу стало не до Музея, потому что у него самого начались крупные неприятности. Сашка погорел с пиджаком. Погорел глупо, недостойно Александра Скифина. Племянник гипнотизера забыл после экзамена отстегнуть подкладку. Дело было так.

Декан факультета механизации сельского хозяйства Дмитрий Дмитриевич Свирько бежал по коридору, как вдруг возле стенной газеты «За механизаторские кадры» увидел студента своего факультета Александра Скифина, по прозвищу Скиф. Студент рассматривал карикатуры на задолжников и, притопывая ногой, пел противным голосом: «То-реа-дор». Но не это привлекло внимание Дмитрия Дмитриевича. Руки Скифа были засунуты в карманы, полы пиджака распахнуты и вместо традиционной сатиновой подкладки оттуда выглядывала бумажная, вся испещренная формулами.

Свирько остановился на полном ходу, проехав на подошвах (пол в коридоре только что натерли). Скиф, не замечая декана, продолжал притопывать и петь «Тореадор». Свирько на цыпочках подирался к нему и заглянул в подкладку. Формулы были из курса «Механизация сельскохозяйственных ферм». Декан ахнул. Сердце его заколотилось, как у охотника, увидевшего в двух шагах от себя дичь.

– Ну-с! – Дмитрий Дмитриевич протянул руку к подкладке, но в это время в рукаве пиджака что-то щелкнуло, и формулы исчезли.

Скиф обернулся. Декан торопливо схватил его за плечо.

Скиф валялся на кровати и решал важную проблему: как на пятьдесят восемь копеек прожить оставшиеся до стипендии два дня? Было несколько вариантов, но они все неизменно состояли из хамсы, хлеба и чая. Мотиков в этом вопросе был плохим советчиком.

– Пошли срубим по три порции гречневой каши, – предлагал он, – а там будь что будет.

– Если взять кило хамсы – пятьдесят копеек, – бормотал Скиф, уставясь в потолок, – полбуханки хлеба – семь копеек, то остается еще копейка НЗ… Если полкило хамсы… Тогда можно взять две буханки хлеба… и пять копеек НЗ…

– Попросим полить побольше подливой, – гнул свое Мотиков. – Получится почти суп. Знаешь, как вкусно. Когда я был на сборах в Минске…

– Суп… врезать бы тебе по толстой шее. Зачем ты вчера сожрал три шашлыка?

Переодевались в лесной полосе. Вдалеке, под бугром, уже виднелось село: словно небрежно рассыпанная горсть белых кубиков. Село было не очень большое, в желтых садах. Одно крыло примыкало к низкому лесу, очевидно, разросшемуся из балки, другое подступало к запутавшейся в камышах речке. Туда спускалось красное, похожее на раскаленный и расплющенный в кузне медный таз солнце.

– Шевелись! Мотя, чего ты топчешься, как слон! Придем ночью, – подгонял Скиф.

– Трещит, – жаловался чемпион, натягивая на богатырские плечи рваную фуфайку.

– Черт! Правый бок у тебя совсем новый! Потаскай его по кустам!

Чемпион стянул фуфайку и принялся мутузить боярышник.

Скиф к сообщению, что их направили на МТФ, отнесся спокойнее, нежели Петр предполагал.

– Такой вариант я предусматривал, – говорил он повесившим носы «пятнадцатисуточникам», когда они шли к дому бабки Василисы. – Ничего страшного. Отсрочка всего на день. Сегодня устроим ему такой Варфоломеевский вечер, что утром на коленях будет просить уехать. Я подобных типов знаю. Пытается из себя корчить современного руководителя. Фуражечку с лакированным козыречком надел, ботиночки шнурочками белыми зашнуровал, матом не выражается, каждую копеечку считает, фермы, конечно, у него все на хозрасчете. А тут на голову сваливаются четыре дармовых работника. – Скиф лягнул бежавшего за ними всю дорогу и время от времени впадавшего в истерику щенка. – Конечно, надо их использовать. А как же? Я же рачительный хозяин. Сигареты курит и бригадиров приучил. Ну ладно, не на того напал.

Племянник гипнотизера ругался всю дорогу и немного поднял дух своих спутников.

Хата бабки Василисы даже не была видна с улицы, так заросла старым вишняком. Уборщица Клава отвернула вертушку на калитке, и они пошли по узкой, заросшей лопухами дорожке. Лопухи были белыми от паутины, высокими и раскидистыми. Наверно, их тут никто никогда не косил, и они чувствовали себя вольготно. Хата была довольно-таки большой, когда-то, наверно, она представляла из себя высокий рубленый пятистенок, но со временем покосилась в разные стороны, ушла в землю чуть ли не по самые окна, камышовая крыша стала плоской, бревна выпирали, словно ребра у худой коровы, и вообще вся хата скорее напоминала полузатонувшую ветхую баржу где-нибудь в заброшенном уголке речной пристани.

– На Дерибасовской открылася пивная, – напевал Скиф, сбивая ногой лопухи и постукивая палкой по стволам вишен. – Эге! Да я тут вижу целый дом отдыха. Однодневный дом отдыха от предприятия КПЗ! Тут мы, ребята, заночуем, как короли в избушке лесника после кабаньей охоты!

Сашке показалось, что он только что заснул, а его уже будят.

– Внучек, а внучек, вставай, хозяин приехал, – говорила, склонившись бабка Василиса.

– Какой еще хозяин?

– Петр Николав.

– Председатель, что ли?