Во имя Отца и Сына, и Духа Святого, Аминь! Измираиды уже на расстоянии вытянутой руки, семьдесят дней от перилевий

[1]

, буря через сто двенадцать часов. «Розмарин» уже практически выровнял вектор скорости по их вектору, виден Собор, он на моем потолке, изображение в реальном времени. Закрываю и открываю глаза, и он спадает на меня хищной птицей, худая шея, широко раскинутые крылья башен, костистые когти, скелет корпуса.

Я уже принял двойную порцию ступака, голова лопается в невесомости. Пытался читать Фере, но терял суть уже через пару-тройку предложений. Куртуазные беседы с Миртоном. Это чартер, и на нем летим только я и доктор Вазойфемгус, который практически не выходит из заслепа; так что лечу сам. Веду диалоги с «Розмарином», когда сную по его внутренностям, искусственный день, искусственная ночь. У «собеседника» весьма симпатичный интерфейс. Временами, в часы тренировок в силовом блоке, одурманенный выделениями в кровь, я чуть ли не забываю, что это всего лишь программа. У нее имеются собственные приоритеты. Следит, чтобы я не чувствовал себя одиноким, вот и втягивает меня в беседы на темы, о которых считает, будто те меня интересуют.

— То есть, отец считает, что это не был святой, и никаких чудес места не имело? — неожиданно спрашивает она.

— Я еще не определил собственное мнение, — отвечаю.

Примерно в то самое время, когда шеф разведки Земли, обливаясь потом, докладывал Президенту неутешительные новости, а неосатанист Майкл Кондвей совершал имаш, Золотая Галера величаво дрейфовала к границам земной империи. Тогда же в парившем над поверхностью планеты на высоте в пять сотен метров громадном офисе Благословенных Сонмов архангел Чарльз Радивилл раздраженно шагал из угла в угол, дожидаясь начальников Отделов: третьего и четвертого.

Первым появился ретивый Мак Зонн: пятые сутки подряд он безуспешно пытался выполнить задание, за которое на банковский счет Благословенных Сонмов уже поступили четырнадцать миллионов. Отдел Государственных Поручений трудился, не покладая рук, повинуясь всем его распоряжениям, вплоть до самых абсурдных.

Мак Зонн бесшумно прошмыгнул в огромный кабинет архангела и тихо скользнул в одно из кресел, витавших в воздухе у стола конференций. Стол по традиции покоился на полу, опираясь на него всеми четырьмя ножками. Не проронив ни слова, благословенный впился взглядом в крест, висевший над дверью, и застыл в ожидании. Дружественные души шепнули ему, что должен подойти еще Коллони, и заодно предупредили, что Радивилл не в настроении и уже проклял сегодня нескольких провинившихся.

Поезд остановился, и Генерал спрыгнул на землю. Сквозь клубы пышущего от локомотива пара он заметил приземистую фигуру гнома-машиниста, который уже крутился рядом с колесами, что были выше его раза в четыре, лишь по известным одному ему причинам яростно колотя по грязному металлу молотом на очень длинной ручке.

Генерал помахал тростью, удерживая своего адъютанта от приближения к путям, и подошел к гному.

— Думаю, все в порядке?

Тот глянул, засопел, молот отложил. На черном от сажи лице блестели лишь желтоватые белки. Ужасно спутанная гномья борода сейчас по цвету напоминала смолу, и из нее наверняка можно было бы вычесать пол-лопаты угля. Машинист сунул руку куда-то под заросли бороды, вытащил сигарету, спички, подкурил и затянулся дымом.

Мне было шесть лет, когда ушел дедушка Михал. Помню очень многое. Я привык играться с Ларисой возле его могилы, за ручьем. Там рос огромный дуб. Мы забирались по его веткам. Могила дедушки была слева. Во второй половине дня тень дуба перемещалась к ней. Мы ложились в траву, за пределами сучковатых корней дерева-патриарха, на мягкой земле. Те же самые насекомые путешествовали по нашим телам. Мы глядели в жирную синеву, разговаривали ни о чем. Полу-сон, полу-явь, детство. Над нами три креста: дедушка Михал, прабабка Кунегунда, Иероним; Иероним был первым.

Ближе к закату тень указывала на уже настоящее семейное кладбище: то самое, что находилось по другой стороне ручья, под вербами. Сто семьдесят восемь крестов. Мне как-то никогда не приходило в голову спросить, границей чего является ручей.

Мы игрались на дубе и под ним, поскольку это было самое огромное дерево во всей округе. С самых высоких его ветвей я мог видеть крыши нашей фермы, башню ветряной мельницы. Я прочитал про Фалеса и на следующий же день замерил тени — свою и дуба. Дерево было высотой в сорок семь шагов шестилетки. Воистину, растение-Бог. Лариса спросила, что я делаю, когда я медленно шествовал прямо на могилу дедушки Михала. — Призываю духов, — ответил я на это, поскольку, на первый взгляд это и вправду походило на ритуал. С конца тени я спрыгнул между крестов. Хаааа-ха-хаах! Ноги поднимаются высоко, сгибаются в коленях глубоко, руки резко изломаны, лицом в небо. Так дитя переходит от одной забавы к другой, плавно сменяя последующие аккорды. Лариса присоединилась ко мне. Мы танцевали. И хихикали.

Где-то после сотого пируэта, я увидал его, сидящего под стволом, в колыбели корней. Он курил трубку. Я замер; Лариса оглянулась и тоже его увидела.