Аделка просыпалась трижды — и всё время была ночь со вторника на среду, и все три раза она боялась. Вокруг неё спала тьма. Аделка говорила себе: я сплю — и пусть всё спит и видит хорошие сны.

Но спало не всё.

За окном забегал ветер, листья деревьев стали перешёптываться с ним, а потом Аделка услышала дождь, который пришёл, как мокрый гость, и осторожно постучался к ней в окно. Аделка говорила себе: если бы дождь пошёл днём, я увидела бы нитки воды, как они летят с высоты, как они без иголок прошивают воздух и делают в нём дырки.

Она вслушивалась в темноту.

Мокрые листья временами позванивали и напоминали Аделке напуганных воробьёв, когда они учатся летать, пугаются — и не чирикают, а плачут тоненькими голосами.

Но под одеяльцем было тепло. Хорошо, что оно есть у Аделки.

И тут Аделка услышала, как в глубине дома бьют часы. И вспомнила, как она их боялась, потому что они всегда всё видели.

Бывало, Аделка натворит что-нибудь и успокаивает себя: никто меня не видел, никто на меня не наябедничает, и ничего мне не будет. И жалела сломанный лист фиалки, такой хрупкий — она только прошла мимо него, а он уже отломился и выпал из цветочного горшка. Но никто ведь меня не видел, лист я спрячу и никому не скажу; может, я его засушу — а потом спрячу в книгу.

И тут начали бить часы.

Аделка вздрогнула, посмотрела на большой циферблат, и ей вдруг показалось, что часы всё знают. Они видели. И как только папа с мамой вернутся, часы всё им расскажут. Их тиканье превратится в шёпот, папа или мама приложат ухо к циферблату и всё узнают. Она спрятала руки с листком фиалки за спину. Ей почудилось, что часы говорят не «тик-так», а «так-так», всё знаем, всё скажем!