Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному; растерянность была столь же непривычна для него, как для форели — жажда. Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмерзшая трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес, машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую вертела колесами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь открыть дверцу и выбраться из мышеловки.

Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать себе голову пустяками.

Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краев. «Странно, что он не взорвался до сих пор», — думал Ким, вернее, не думал, а

ощущал,

пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло. Пытаясь хоть что-то — в эти последние секунды — для себя сделать.

Дверь открылась без его участия — кто-то сумел отпереть ее снаружи. Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение.

Помощь! Откуда?!

Почти четыре года назад Ким встретил свою будущую жену перед входом в художественный институт. Арина стояла, прислонившись спиной к чугунной ограде, а рядом стоял ее однокурсник Генка Травников; его имя Ким узнал много позже — тогда же он увидел просто парня, орущего на девушку.

На тот момент Арина была девушкой Генки. Вернее, добывала в этом качестве последние секунды. Генка был талантлив, он был самый талантливый на их курсе, Арина любила его безумно. Ей было девятнадцать лет.

Генка был талантлив и вспыльчив. Потом, успокаиваясь, он всякий раз на коленях умолял Арину простить его. И она всякий раз прощала, потому что любила его безумно.

Он был ревнив. Она была кокетлива. На этот раз он счел, что она слишком часто улыбается Зубалову. Кто был этот Зубалов, Ким сейчас уже не помнил.

Итак, Генка орал на Арину, прижимавшуюся спиной к чугунной ограде, и ее растерянность давала пищу самым скверным Генкиным догадкам. Глубоко внутри себя он считал, что девушка, если она не виновата, не станет вот так, со слезами на глазах, слушать оскорбления — она непременно даст обидчику по морде, и если бы Арина съездила Гене пятерней с накрашенными ногтями, если бы оставила пять красных полос на бледной от гнева щеке — тогда, вполне вероятно, судьба ее сложилась бы по-другому, и судьба Кима сложилась бы по-другому, и их дети никогда не появились бы на свет.

Март был очень теплый.

Кимов шеф был выдвинут на Государственную премию. Из других клиник схожего профиля поступали невнятные, но неизменно оптимистичные новости. Внезапная положительная динамика больше никого не удивляла; собственно, врачи теперь нужны были только для того, чтобы расшифровывать графики и описывать снимки. Мы наблюдатели у конвейера, говорил коллега Кима из соседнего отделения, но в словах его не было горечи. Ему — коллеге — и прежде случалось быть бессильным зрителем, только тогда конвейер тащил пациента в страдание и смерть, а теперь — в здоровье и жизнь; коллега по-прежнему не понимал природу чуда, но надеялся, как и многие, что большого вреда от него не будет.

Ким Андреевич не удивился, когда среди его знакомых, близких и дальних, не нашлось никого, кто знал бы подростка лет пятнадцати, склонного к фантазиям и ночным одиноким прогулкам мальчика, придумавшего себе самоназвание «Пандем».

Тем временем Аринины анализы были спокойны, как изваяние спящего ангела. Ни намека на патологию; Арина тем не менее скатывалась в депрессию, и с каждым днем все скорее. Если до происшествия на скользкой трассе Кимова жена просто нервничала перед родами, то вскоре после аварии потребовалась консультация специалиста. Прогулки, травы, обтирания, исключение стрессов (насколько это возможно) — все предписания заботливой тетушки с молоточком были выполнены в полном объеме, но Арина оставалась мрачной, нервозной и замкнутой.

Она честно боролась с собой. Пыталась работать. Часами выхаживала по парковым дорожкам. Прятала от Кима слезы.

— Привет, brother, — сказал веселый голос в трубке. — У меня день рождения, я принимаю поздравления… Итак?

— Погоди, — сказал Ким, пытаясь разлепить веки (на часах было восемь утра, заснуть удалось только час назад). — Погоди… Какой сегодня день?

— Рабочий, — радостно уверил голос. — Скажешь, только что собирался мне позвонить?

— Я спал, — признался Ким. И прислушался к шуму воды в ванной: Арина уже поднялась.

— С чего бы это? — удивился голос. — Ах, ты же в отпуске, а я думала, ты, как всегда, забыл о нашем с Леркой дне рождения…

В семь утра — Ким и без того почти на спал — позвонил Аринин брат, Костя.

— Ким? Прости, если разбудил…

— Ничего, — сказал Ким, выходя с телефоном на кухню.

— Иванке хуже, — сказал Костя и громко вздохнул в трубку.

Иванкой звали Костину годовалую дочку.

Отец Георгий в последний раз перекрестился, глядя в глаза Тому, Кому привык верить и Чьей службе посвятил жизнь. Как бы там ни было, Пандем не смел говорить с Георгием, пока Георгий говорил с Ним, не смел подавать голос во время службы, и вообще в стенах церкви — молчал; Георгий, если бы мог, переселился бы жить под родные ветхие своды, но…

После службы он вышел поговорить с прихожанами — на скамейке за церковной оградой, где желающим можно было курить. Георгий знал, что в последнее время курево не приносит вреда и что тот, кто не желает слышать запаха сигареты, не услышит его, даже уткнувшись носом в кольцо дыма, — но для Георгия все это не имело значения, курить в церковной ограде было для него кощунством, он всегда запрещал…

Правда, в последний год никто ни разу не нарушил его запрета. А Георгию иногда хотелось, чтобы нарушили. Чтобы изгнать нарушителя с позором, чтобы сорваться наконец… Гневаться — грешно… А смотреть и не гневаться — нету сил…

Молчали. Курили. Подвинувшись, уступили батюшке место на скамейке; он сел.

Прежде постоянными прихожанами Георгия были в основном женщины средних лет и старше; молодые мужчины заявлялись от случая к случаю, и, как правило, их визит был связан со скорой необходимостью обряда — крещение, венчание, отпевание. Священники соседних приходов время от времени жаловались начальству, что Георгий отбивает чужих прихожан; что делать, детям почему-то нравилось, чтобы их крестил Георгий. Даже покойникам, наверное, нравилось, чтобы Георгий их отпевал, — а он уважал своих покойников, как только может бренный человек уважать собрата, стоящего на пороге вечной жизни. И если от его усилий хоть сколько-нибудь зависела легкость дальнейшего их пути — что ж, Георгий был совершенно честен перед ними, и поэтому, наверное…

— Как дела, дядя Борис? — спросила племяшка, голос ее в телефонной трубке слышался совсем не так, как в жизни. Бывают такие голоса — тихие, бесцветные, неуверенные, но при попадании в трубку вдруг обретающие яркость и силу; племяшка спросила, как дела, и Борис Григорьевич ответил по обыкновению:

— Все хорошо, Лисенок. У меня все в порядке.

Они поговорили еще три минуты и распрощались. Борис Григорьевич сунул трубку в карман штормовки, переменил наживку и снова забросил спиннинг.

Рыбалка была его многолетней… страстью? Может быть. Отдушиной. Поругавшись с женой, или с начальством, или просто устав до потери памяти на ночном дежурстве, он шел сюда, к любимым двум вербам, забрасывал спиннинг на «прикормленном» месте, ловил и слушал, как вытекает усталость из тела, из памяти, желтой от никотина, из трепанных-перетрепанных нервов.

Здесь он учил сыновей, тогда еще маленьких, таскать красноперку на тесто. А на спиннинг брались лещи, иногда щурята. Борис Григорьевич смотрел на противоположный берег, на ивы, смыкающиеся ветвями с собственным отражением, и думал, какое было бы счастье, если бы на работу вообще не ходить, о завтрашнем дне не думать и только рыбачить себе да рыбачить.

К своим пятнадцати годам Зоя Антонова была хорошо воспитана. Она не облизывала пальцы за столом, не перебивала старших и не разговаривала с Пандемом в общественных местах; последнее правило еще не было внесено в учебники хорошего тона, но Зоина мама считала, что привселюдно говорить с Пандемом все равно что выходить на улицу в пижаме.

Пандему нравится, когда ты сосредоточена на общении с ним, говорила мама. Когда ты не отвлекаешься на болтовню с одноклассниками, не ешь, не играешь и не смотришь в окно. Поэтому не обращайся к нему посреди улицы — если, конечно, он сам к тебе не обратится.

Когда Зоя была помладше, у нее как-то не очень получалось следовать маминому совету. Ей то и дело хотелось о чем-нибудь спросить Пандема, или попросить, или посоветоваться; позавчера, в воскресенье, ей исполнилось пятнадцать, и, ложась после вечеринки спать, она пообещала себе начать новую, взрослую жизнь.

Сегодня с утра был вторник.

После завтрака Зоя закрыла за собой дверь маленькой комнатки, в которой раньше была папина фотолаборатория, а еще раньше — кладовка. Теперь здесь стояло большое кресло, а напротив, на узкой подставке, плоский монитор от старого компьютера; Зоя заперлась изнутри, уселась в кресло и провела пальцем по монитору.

— Да, ты слышал? Шурка женится! — Виталька стоял посреди комнаты, размахивая телефоном-наушником на цветной резинке.

— Оторвется, — сказал Ким, наблюдая за полетом наушника.

— Не оторвется, — беспечно возразил Виталька. — Так ты слышал про Шурку? Ему же семнадцати нет еще!

— Ну и что, — сказал Ким. — Тетя Александра вышла замуж за дядю Алекса, когда ей было шестнадцать и она училась в школе. А ведь тогда еще не было Пандема…

Виталька хмыкнул, как бы говоря: скажешь такое, Пандема не было… Ты бы еще царя Гороха вспомнил…

Вывески отошли в прошлое. Здания контор, офисов, управлений отошли в прошлое; одна большая лаборатория со множеством подразделений и филиалов — вот на что это было похоже. Никаких проблем ни с оборудованием, ни с реактивами, ни с информацией. Никаких авторских прав — первооткрыватель получал славу, но не возможность присвоить достижение. Шумные кафе для сотрудников, тихие курилки; полузнакомые студенты, появлявшиеся из ниоткуда, устраивавшие в свободном углу вполне дурацкие эксперименты и снова исчезавшие — на месяц, на год, чтобы потом вернуться и соорудить на «подросшем» за это время оборудовании что-либо приличное. Это сколько же диссеров получилось бы, иногда думал Ким.

Кое-кто годами не прикасался к реактивам и не садился за компьютер. Дорожка к истине — правильная последовательность задаваемых вопросов, говорил Кимов коллега, ленивый, самодовольный, бесконечно, как выяснилось, талантливый. Дни напролет он восседал в кресле-качалке, прерываясь только затем, чтобы поесть да пробежаться босиком по парку; молча, слышимый одним только Пандемом, выстраивал цепочки вопросов, получал на них ответ «да» или «нет», выстраивал новые цепочки — и время от времени объявлял результаты, почти всегда подтверждавшиеся с блеском и поднимавшие в научном мире волну резонанса высотой с трехэтажный дом.

…Ким сошел с парковой дорожки, выбрал полянку с причудливым сочетанием света и тени, лег на спину, так, что метелочки трав закачались перед глазами, обрамляя бело-голубое небо. Закрыл глаза, но небо видеть не перестал: теперь форма облаков менялась, превращаясь в очертания континентов. Глобус, нарисованный прямо на Кимовой сетчатке, медленно провернулся — один полный оборот, сутки.

«…границы возможного? Что тело человека изменится, ясно, по-моему, уже сейчас, но вот границы этого изменения? Люди-рыбы, живущие в море без акваланга, люди, покрытые шерстью и живущие во льдах, а может быть, так — по субботам люди-рыбы, по воскресеньям — люди-птицы, биология, насколько я понял, позволяет…»

«Дело не в биологии. Психология должна позволить, Ким. Эффект банана, падающего с дерева сам по себе… Какое, к черту, творчество по щучьему веленью?»

Александр Тамилов-старший всю жизнь находился в состоянии войны.

В школе он воевал с учителями и одноклассниками; находил и терял союзников, побеждал и терпел поражения, отстаивал справедливость, или чье-нибудь достоинство, или право на ошибку, или вообще ничего не отстаивал, а просто нес славное бремя войны одного со всеми, потому что был бойцом и иной жизни не мыслил.

Дома Алекс воевал с собственным отцом, человеком жестким и властным. Сын уходил (и его выгоняли) из дома, выпивал в подворотнях, воровал сигареты, женился в семнадцать лет вопреки воле родителей — и проскользнул мимо широко распахнутых дверей университета прямо в узкие воротца военного училища. Там он почти ни с кем не успел повоевать: сложный перелом бедра закрыл для него карьеру офицера, и, выйдя из больницы, он некоторое время не знал, что делать и куда себя девать.

Жена Алекса, Александра, занималась в то время на журфаке и, будучи человеком ярким и общительным, имела массовые знакомства в околобогемных кругах. Алекс, сроду не слушавший ничьих советов, на этот раз позволил жене устроить себя на работу — ассистентом режиссера в программу новостей на захудалом маленьком канале. Год или два прошли ни шатко ни валко, Алекс поступил — заочно — на режиссуру, поругался с руководителем курса и бросил, и поступил снова, уже к другому руководителю… А еще потом у него обнаружился талант.

Спустя несколько лет Алекс был уже владельцем собственной студии, программы его держались на верхушках рейтингов — может быть, именно потому, что были продолжением вечной Алексовой войны с дураками, обывателями, лгунами, ханжами и лицемерами, войны, которая нашла наконец-то достойное поле для баталий.

Дарья Никитична Олененко возвращалась домой от девяностопятилетней родственницы. Машина шла на автопилоте, Даша сидела, прижавшись затылком к высокой спинке водительского кресла, и смотрела на россыпь огней, проявлявшихся то справа от трассы, то слева, то внизу, то вверху.

Прежде они навещали Светлану Титовну по очереди — Даша, ее муж Костя, иногда Костина сестра Арина с мужем Кимом Каманиным; теперь Костя был слишком занят, Арина была слишком занята, о ее муже Киме вообще речи не шло, и единственным человеком, не обремененным ни чрезмерной работой, ни напряженной учебой, оказалась Даша.

Дашина бабушка умерла давно, еще до появления Пандема; Светлана Титовна приходилась покойной бабушке теткой. Ей посчастливилось пережить племянницу почти на двадцать лет: теперь она понемногу дряхлела, погружалась в воспоминания, переходила в лучший мир, оставляя в

этом

мире угасающее тело. Пандем был ее лучшим другом и собеседником, но Даша считала, что не навещать старую родственницу нельзя. Дважды в неделю, как штык.

Дорога занимала почти полдня. Светлана Титовна отказывалась переехать из дома, в котором прожила жизнь, и Пандем считал, что она имеет на это право. Прежде, когда родственницу навещали по очереди, все было не так сложно. А теперь Даша чувствовала, что устает.

«Поспи в машине».

Питер закончил вторую школьную ступень на полгода раньше основной группы; к тому времени у него было четкое представление о том, кем он хочет быть (морским экологом) и чего на избранном пути желает достичь (вычистить от остатков токсичной дряни те впадины морского дна, куда предшественники-экологи еще не добрались). Идея большого «выпускного» путешествия принадлежала не Питеру даже — Пандему; зато Питер сам выбрал маршрут. Ему хотелось социальной экзотики.

Он прекрасно знал, что вовсе не все люди на Земле живут так, как его друзья, родственники и те будущие коллеги, с которыми он каждый день общается по сети. Ему хотелось увидеть не столько экзотические экосистемы (плавали, видели, знаем), сколько экзотическое общество; по наивности своей он думал, что так называемые традиционные общины доживают последние годы, потому что люди ведь по сути своей одинаковы, и, значит, с Пандемовой помощью установят вскоре по всей Земле одинаковый, удобный для жизни уклад…

Город, куда Питер прибыл на маленьком туристическом новолете, казался призрачным не только из-за странной архитектуры, не только из-за изумрудных вьющихся растений, заполонивших все улицы (гибрид лианы и фикуса?), не только из-за неестественно-синего неба и сахарного цвета мостовой; сверху палило солнце, а в городе работал климат-контроль, и потому воздух дрожал. Из марева вырастали шпили, акварельно-размытые у основания, с вершинами, будто нарисованными тушью. Питер был полон благоговения и слегка растерян.

Пандем очень подробно объяснил ему, как себя следует вести, что надо делать и чего не следует делать ни в коем случае. В прохладной комнатке, похожей на ячейку пчелиных сот, Питер скинул комбинезон и переоделся в местное; вскоре оказалось, что город ведет себя так, будто никаких туристов нет и в помине. Питер ожидал базара с яркими коврами, с оружием, со старинной посудой; Питер ожидал развлечений и этнографических зрелищ, верблюдов, коз, открытого огня под открытым небом, музыкальных инструментов, боев и плясок; ничего подобного. Странные растения вились по резным столбам, по ступеням и стенам. Красные и белые язычки цветов сворачивались в трубочку, когда на них налипала присевшая было муха. Наблюдая за цветочной охотой, Питер понял, почему в городе так мало надоедливых насекомых.

Весь день Питер бродил один, слушая нескучные лекции Пандема по истории и этнографии, местные страшилки и анекдоты. К вечеру он значительно поумнел, а народу на улицах стало побольше; в основном это были мужчины в черных и цветных одеяниях, увешанные золотыми и серебряными знаками различия, и Питер ни за что не разобрался бы в родовой, клановой, цеховой принадлежности каждого, если бы не Пандем.

Виталий Кимович Каманин, пятнадцати с небольшим лет, вышел из дома на рассвете, никем, кроме Пандема, не замеченный.

Нельзя сказать, чтобы он поссорился с родителями. Нельзя сказать, чтобы ему надоел брат. Ему просто захотелось одиночества, дороги, кого-нибудь встретить, познакомиться с кем-нибудь новым, или никого не встречать, а идти по обочине и смотреть, как вокруг меняется мир.

Позавчера Витальку срезали на отборочных в пилотскую школу. Никакой неожиданности: Пандем предупреждал, что он плохо подготовлен. В совокупности Виталька недобрал тридцать процентов — и по физике, и по физкультуре, и по психологической устойчивости; шестеро его одноклассников прошли, а Виталька — и еще десять человек — остались за бортом.

Виталька проехал до городской черты на «червяке», который его мама иногда неправильно называла «электричкой». На полустанке было тихо, чисто и почти безлюдно; Виталька сошел с перрона и побрел под автострадой — по тропинке узкой, как лезвие, обрамленной высокими ромашками и приземистыми листьями подорожника. Он шел, слушая собственные шаги и ни о чем не думая.

Над головой проносились будто порывы ветра — автострада не спала ни днем, ни ночью, ни утром; отец рассказывал, что раньше машины были тяжелые и вонючие. Когда-то Виталька видел такую машину у кого-то из старых соседей…

Юлия Александровна Тамилова, двух с половиной лет от роду, плавала в бассейне. Цветное мозаичное дно круто уходило вниз, и на глубине трех метров заманчиво пестрели ракушки, шарики, бусинки, зеркальца, вертушки; Юлия Александровна выныривала, довольно ухая, и рассматривала добычу, лежа на спине, неприятно похожая в такие минуты на забытую в ванне пластмассовую куклу (во всяком случае Александру Тамилову-старшему, молодому деду этой девочки, казалось именно так).

Алекс стоял у бортика, глядя, как ныряют, выныривают, плавают наперегонки, брызгаются, скатываются с водяных горок разнообразные дети от года до десяти; когда кто-нибудь из них уходил в воду дольше, чем на минуту, Алекса захлестывал древний, не подчиняющийся разуму инстинкт: нырнуть, достать, спасти немедленно.

Он плавал плохо, а нырял и того хуже. Мог бы он вытащить свою внучку с глубины хотя бы в три метра, если бы она, внучка, тонула?

— Папа, — позвал его Александр Тамилов-младший, Шурка. — Чего ты там ищешь?

Алекс огляделся. Никто, кроме него, не стоял у бортика; молодые мамаши с молодыми папашами читали книжки и разговаривали друг с другом. Только чья-то бабушка — полная женщина немногим старше самого Алекса — вертела головой, стараясь не выпускать внука из виду.

Кусочек суши плыл будто по воле волн, а на самом деле повинуясь скрытой навигационной системе; квадратная площадка сто на сто шагов несла на себе пять берез, три пальмы и автоматический ресторанчик. Гостям предлагалось устраиваться как кому заблагорассудится — на гладко отесанных бревнах, на мягких креслах или на пожухлой травке.

В центре понтона развели костер. Есть почти никто не хотел; Андрей Георгиевич, преисполненный умиления и гордости, прочитал стихи в честь своих замечательных дочек, а потом и спел под собственный аккомпанемент. Александра серьезно пообещала статью в «Музыкальном обозрении», а Виталька выпустил в небо серию огней из ручного «дизайнера» — машинки для композиции фейерверков. Ромка, его восьмилетний брат, проворчал что-то в том духе, что некоторые только энергию переводят, потому что при заходящем солнце ни черта не видно.

Потом попросил слова Ким. Пообещал сестрам-именинницам небывалый подарок. Вытащил из кармана плоскую коробочку с плотно пригнанной крышкой; на дне коробочки лежали семена травы. Не более того.

— …совсем вытоптали, бизоны. Смотрите…

И аккуратно высеял травку вокруг пирующих — под креслами и под ногами, всюду, куда успел дотянуться.