Двадцать седьмого марта, в предрассветный час, небольшой городок Кель — если только можно назвать Кель городом, — итак, небольшой городок Кель, как мы сказали, пришел в волнение. Вниз по единственной улице города неслись две почтовые кареты. Казалось, что, в ту минуту как они помчатся по понтонному мосту, ведущему во Францию, одно неверное движение — и лошади, форейторы, кареты, седоки полетят в реку с поэтическим названием, которая овеяна легендами и служит восточной границей Франции.

Однако обе кареты, будто состязавшиеся в скорости, проехав две трети улицы, замедлили ход и наконец остановились у ворот гостиницы, над которыми раскачивалась, поскрипывая, железная вывеска; на ней был намалеван господин в треуголке, высоких сапогах со шпорами и непомерно длинном синем мундире с красными отворотами; вывеска гласила:

«У Великого Фридриха».

Хозяин гостиницы и его жена, издали заслышав грохот колес, выскочили на порог; они уж и не надеялись заполучить клиентов, видя эту бешеную скачку; однако, к неописуемому удовольствию хозяев, обе почтовые кареты остановились у их дома. Хозяин поспешил к дверце первой кареты, а его жена бросилась к другой.

Из первого экипажа проворно выскочил господин лет пятидесяти в наглухо застегнутом рединготе, черных панталонах и широкополой шляпе. Он смотрел уверенно; у него были жесткие усы, изогнутые брови, волосы бобриком; брови, как и глаза, над которыми они нависали, были черные, а волосы и усы — с проседью. Он был закутан в широкий плащ.

Из другой кареты не спеша вышел молодцеватый господин крепкого сложения; на нем были полонез, обшитый брандербурами, и плащ-венгерка или, правильнее было бы сказать, расшитая губа, в которую он завернулся с головы до пят.

Для тех из наших читателей, кого удивило то обстоятельство, что г-н Сарранти отклонил предложение г-на Жибасье — столь приемлемое для человека, который торопится, — скажем: если и есть кто-нибудь хитрее сыщика, преследующего человека, так это именно преследуемый.

Возьмите, к примеру, лисицу и борзую…

В душе у г-на Сарранти зародились пока еще неясные подозрения относительно этого мадьяра, что так плохо говорит по-французски, но в то же время вразумительно отвечает на все вопросы, и, напротив, когда к нему обращаются по-немецки, по-польски или по-валашски (а этими тремя языками г-н Сарранти владел в совершенстве), тот невпопад отвечает «ja» или «nein»

[1]

, сейчас же кутается в свою губу и прикидывается спящим.

После того как г-н Сарранти был вынужден проехать в его обществе полтора льё от места, где разбилась карета, до гостиницы, где только что был заказан ужин, он лишь укрепился в своих подозрениях и решил во что бы то ни стало обойтись без помощи любезного, но весьма скупого на слова попутчика.

Вот почему он потребовал новый экипаж, не имея возможности дожидаться, пока починят разбитую карету, и не желая продолжать путь в обществе благородного венгерца.

— А он себя назовет?

— Ну, конечно! У него нет оснований скрывать свое имя.

— Тогда я провожу его в одиннадцатый номер.

— Как увидите жизнерадостного толстяка, закутанного в кашне и в коричневый редингот, смело можете сказать: «Вот господин Пуарье». Ну, спокойной ночи! Да хорошенько натопите одиннадцатый номер, ведь господин Пуарье мерзляк… Да, вот еще что. Мне кажется, он обрадуется, если в номере его будет дожидаться хороший ужин.

— Договорились! — кивнул лакей.

Пять минут спустя мнимый г-н Пуарье освоился с комнатой № 11, ее углами и закоулками так, словно прожил в ней всю жизнь.

Этот господин отличался характером, позволявшим ему очень скоро сходиться с людьми, а также темпераментом, благодаря которому он быстро осваивался в любой обстановке; однако постоялец заявил лакею, что за ужином ему никто не нужен, что он любит есть спокойно, в одиночестве, чтобы никто не подливал вина в еще не опустевший стакан и не уносил тарелку, когда она еще полна.

Оставшись один, мнимый Пуарье, или истинный Жибасье, прислушивался до тех пор, пока на лестнице не затихли шаги лакея, а затем приоткрыл дверь.

Как раз в эту минуту г-н Сарранти собирался выйти.

Жибасье притворил свою дверь, но закрывать не стал.

Жибасье и полицейский пошли (а вернее было бы сказать, что полицейский повел Жибасье) на Иерусалимскую улицу.

Читатели понимают, что благодаря мерам предосторожности, принятым полицейским, проверявшим паспорта, всякий побег арестованного исключался.

Прибавим, к чести Жибасье, что он и не думал бежать. Более того: его насмешливый вид, сострадательная улыбка, мелькавшая на его губах всякий раз, как он взглядывал на полицейского, непринужденность и презрительность, с какими он позволял вести себя в префектуру полиции, свидетельствовали, что совесть его чиста. Словом, он, казалось, покорился, но вышагивал скорее как горделивый мученик, а не как смиренная жертва.

Время от времени полицейский бросал на него косой взгляд.

Мы оставим Сальватора и генерала у крыльца в ту минуту, как они направляются к пруду, а впереди бежит Брезиль; следовать за ними — значило бы, как понимают читатели, ступить на путь уже и без того нам известный.

Прежде всего бросим взгляд на Жюстена и Мину, а с них, естественно, переведем его на г-на Лоредана де Вальженеза.

Услышав выстрел, Жюстен и Мина, побежавшие было через поле, приостановились, и, пока Мина, опустившись на колени прямо в хлеба, просила Господа отвести от Сальватора всякую беду, Жюстен повис на ограде и следил за схваткой, увенчавшейся пленением Лоредана.

Молодые люди, таким образом, еще долго видели лошадь, увозившую г-на де Вальженеза: ее вели под уздцы двое могикан. Молодой человек и девушка прижались друг к другу, словно продолжительное время слышали гром у себя над головой, а теперь видели, как молния ударила в сотне шагов от них.

Они отвесили благодарные поклоны и между двумя поцелуями произнесли имя Сальватора, а потом бросились бежать по узкой тропинке, выискивая взглядом, куда бы ступить, чтобы не раздаешь василек. Они боготворили этот прелестный полевой цветок: как, должно быть, помнят читатели, весенней ночью, похожей на ту, что раскинула над ними прозрачные трепещущие крылья, Жюстен нашел Мину на поле среди васильков и маков; девочка спала под неусыпным оком луны, словно маленькая фея жатвы.

Посмотрим теперь, что происходило в хижине на берегу реки, пока отсутствовал Туссен.

Жан Бык ввел или, правильнее было бы сказать, внес Лоредана де Вальженеза в комнату и временно опустил его, перевязанного, словно мумия, на длинный ореховый стол; тот занимал середину комнаты и вместе с кроватью, наполовину скрытой в подобии алькова, составлял основную меблировку.

Господин де Вальженез лежал неподвижно и напоминал бездыханный труп, который сейчас будут препарировать на столе анатомического театра.

— Немного терпения, любезный мой сеньор, — обратился к нему Жан Бык. — Я только закрою дверь и подберу достойное вас сиденье, а потом развяжу вам руки.

С этими словами Жан Бык запер дверь на задвижку и стал искать, как он сам выразился, достойное сиденье для своего знатного пленника.

Пока граф размышлял, Жан Бык подошел к шкафу, открыл его, достал бутылку, два стакана и поставил их на стол; но, вспомнив, что их трое, снова отправился к шкафу, взял третий стакан, вымыл его, вытер, еще раз ополоснул самым тщательным образом и только после этого поставил на стол перед г-ном де Вальженезом.

Потом он указал Туссен-Лувертюру на стул, сел сам и, поднеся бутылку к стакану пленника, произнес со всей галантностью, на какую только был способен:

— Любезный мой сеньор, мы тюремщики, но не палачи. Должно быть, вы хотите пить не меньше нас. Не угодно ли выпить стакан вина?

— Благодарю! — сухо ответил г-н де Вальженез.

— Не стесняйтесь, мой юный господин! — сказал Жан Бык, продолжая держать бутылку над стаканом графа.

Жан Бык смотрел свирепо, как это бывает с некоторыми людьми, когда в голову им ударяет хмель.

— Ага! Вам хватит?!

— Да, — кивнул Лоредан. — Мне больше не хочется пить.

— А разве люди пьют, только когда их мучает жажда? — вмешался Туссен. — Да если так, они выпивали бы не больше одной-двух бутылок!

— Туссен! — промолвил Жан Бык. — Похоже, господин не знает одну пословицу, а пословица-то известная!

Господин де Вальженез уже приготовился к обороне: он взял в каждую руку по бутылке и ждал, когда Жан Бык подойдет поближе, чтобы разбить бутылки об его голову.

Жан Бык наклонился, взял табурет за ножку и шагнул к г-ну де Вальженезу.

— А что он сделал? — вмешался Туссен.

— Посмотри-ка под стол! — ответил Жан Бык.

Туссен тоже взял лампу и наклонился.