КТО ТАКОЙ МОКЕ И КАКИМ ОБРАЗОМ САМ РАССКАЗЧИК УЗНАЛ ЭТУ ИСТОРИЮ

Сеньор Жан, барон де Вез, был страстным охотником.

Когда вы идете прекрасной долиной из Берваля в Лонпре, слева от себя вы видите старую башню; она стоит уединенно и кажется от этого еще более высокой и грозной, чем она есть на самом деле.

Сегодня владелец этой башни — старый друг пишущего эти строки, а к ее виду все так привыкли, хотя он и страшен, что летом крестьяне садятся отдохнуть в ее тени так же беззаботно, как пронзительно кричащие стрижи, что носятся на своих больших черных крыльях, или нежно щебечущие ласточки, которые каждый год вьют там свои гнезда.

Но в те времена, о коих пойдет речь, около 1780 года, замок сеньора де Веза выглядел совсем не так, как сейчас, и приближаться к нему было не вполне безопасно. Время не смягчило облик этой мрачной и суровой постройки двенадцатого или тринадцатого века. Конечно, часовой в сверкающем шлеме уже не расхаживал взад и вперед по стене, во дворе не было звонко трубящего в рог лучника и у потерны не стояли два вооруженных стражника, готовые по первому сигналу тревоги опустить решетку и поднять мост. Но само уединенное положение замка, где жизнь, казалось, замерла, придавало, особенно по ночам, этому сумрачному гранитному великану устрашающее величие, присущее безмолвным и неподвижным предметам.

Впрочем, владелец старого замка не был злым человеком и, как говорили те, кто достаточно хорошо его знал и судил о нем не поверхностно, мог скорее испугать, чем причинить вред.

Как мы уже говорили, олень добрался до опушки Уаньи и стал кружить близ хижины Тибо.

Была уже поздняя осень, но погода стояла теплая, и Тибо работал под навесом.

Вдруг в тридцати шагах от себя башмачник заметил дрожащего оленя: у него подгибались все четыре ноги, и он испуганно косился на Тибо умным глазом.

Давно уже звуки охоты слышались, то приближаясь к Уаньи, то вновь удаляясь, так что в появлении зверя не было ничего удивительного.

Нож замер в руке Тибо, уставившегося на гостя.

Сеньор Жан взял рогатину из рук Ангулевана и долго, не говоря ни слова, рассматривал ее.

Затем он указал башмачнику на маленькое изображение сабо, вырезанное на рукоятке — по нему Тибо узнавал свои вещи.

Со времен своего путешествия он помечал этим знаком все, что ему принадлежало.

— Ну, господин шутник, — произнес начальник волчьей охоты, — вот грозный свидетель против вас! Знаете ли вы, что это оружие сильно припахивает мясом крупного зверя! Остается сказать вам, почтеннейший, что вы браконьер, а это серьезное преступление, и вы дали ложную клятву, а это тяжкий грех. Для спасения вашей души, которым вы поклялись, мы дадим вам возможность искупить его.

— Маркотт, — продолжал он, обернувшись к доезжачему, — возьми два ремня и привяжи этого шутника к дереву, сняв с него куртку и рубашку; затем ты отвесишь ему тридцать шесть ударов по спине своей перевязью: дюжину за ложную клятву, две дюжины за браконьерство; нет, я ошибся, — наоборот, одну дюжину за браконьерство, две за ложную клятву — ведь Господу должна принадлежать большая часть.

Тибо очень устал и прежде всего решил поужинать.

Некоторые из происшествий, наполнивших этот день, обладали свойством вызывать аппетит.

Это был не тот вкусный ужин, что он обещал себе, если убьет оленя.

Но Тибо, как мы знаем, оленя не убил, и только жестокий голод служил приправой к черному хлебу, придавая ему вкус оленьего мяса.

Он едва успел приступить к этому скудному ужину, как услышал, что коза (кажется, мы уже говорили, что у него была коза) жалобно блеет.

Мартовским утром 1848 года я вышел из спальни в кабинет и, как всегда, обнаружил на своем бюро стопку газет, а поверх газет — пачку писем.

Прежде всего я заметил конверт с большой красной печатью. На нем не было марки, и адресовано оно было просто: "

Господину Александру Дюма, в Париже"',

стало быть, его передали с оказией.

Начертание букв было чужестранным — что-то среднее между английским и немецким; по почерку можно было судить о писавшем: это был человек решительный, привыкший повелевать, но эти качества, вероятно, смягчались сердечными порывами и причудами ума, делавшими его совсем не тем, кем он казался на первый взгляд.

Мне нравится, получив конверт, надписанный незнакомой рукой, в тех случаях, когда автор представляется мне лицом значительным, заранее угадывать его положение, характер и привычки, руководствуясь начертанием букв, из которых складывается адрес.

Сделав свои выводы, я вскрыл конверт и прочел следующее:

В одиннадцать часов мы были в Антверпене. Наше судно должно было отчалить в полдень, и, чтобы не опоздать, нам пришлось пообедать на набережной неподалеку от корабля. В двенадцать мы были на борту, в пять минут первого отправились в путь, сопровождаемые тем приятным нескончаемым мелким дождиком, который, по-моему, идет в Антверпене всегда, ибо я неизменно застаю такую погоду каждый раз, как приезжаю туда.

Биар был несколько обеспокоен тем, как мы устроимся в Роттердаме, Гааге и Амстердаме: церемония, на которой мы собирались присутствовать, должна была привлечь много путешественников.

Но я человек предусмотрительный. (Впрочем, есть ли хоть один город, где бы я никого не знал?)

В 1840 году я спускался по Роне. Поднявшись на борт в Лионе в четыре часа утра, к одиннадцати или к двенадцати я уснул под тентом на палубе, обдуваемый ласковым ветерком, который рябил поверхность реки.

Мне так сладко спалось, что два или три раза, наполовину проснувшись, я не хотел открывать глаза из страха, что проснусь окончательно. Неподвижный, с отуманенным сознанием, какое бывает в сумерках сна, я был вырван из блаженной мечтательности несколькими проникшими, если можно так сказать, в полумрак моего мозга французскими словами: их произнесли с легким английским акцентом женские голоса.

Воспоминание, чудесный дар Неба, с помощью которого человек переселяется в прошлое; волшебное зеркало, окутывающее сумеречной поэтической дымкой отраженные в нем предметы, делая зыбкими их очертания, — ты постоянно присутствуешь рядом со мной, мне не вырваться из твоего плена! Я берусь за перо с твердым намерением, с единственным желанием перелететь пространство подобно птице и как можно скорее добраться до цели. Но воспоминание на всем пути находит расставленные им прежде вехи, и вот я больше не принадлежу себе: перенесся в прошлое душой и телом. Мой дух, который хотел бы перемещаться мгновенно, словно молния, мыльным пузырем неуверенно плывет в струях воздуха. На поверхности непрочного шара, в рубиновых, сапфировых, опаловых переливах сияют дома, поля, небеса — отражение вечного мира в недолговечном создании.

Я действительно собирался в одной главе покинуть Францию, пересечь Бельгию, спуститься по Шельде, добраться до Амстердама и отплыть в Монникендам, чтобы встретиться там с папашей Олифусом. Но на моем пути встретились Биар, бельгийский король, человек, играющий на басе, дордрехтские мельницы, суда у Иссельмонда, письмо Якобсона, Жакан, гулянье в Гааге, торговцы корнишонами, продавщицы вафель, фризки в золотых чепцах… И вот я останавливаюсь рядом с каждым человеком или предметом, протягиваю руку, поворачиваю голову, замедляю шаг — и где в результате я оказываюсь к началу третьей главы? В Гааге, накануне коронации; мне едва хватит этой главы, чтобы поговорить о короле, о королеве, об Амстердаме, в котором три сотни каналов, тридцать тысяч флагов, двести тысяч жителей. Пусть мои читатели меня простят: таким меня создал Бог, и таким им придется меня принять — или закрыть книгу.

Все же я не теряю надежды до конца этой главы оказаться в Монникендаме; но человек предполагает, а Бог располагает.

Подобно бумажным корабликам, какие дети пускают в ручье, что кажется им рекой, я поплыву по течению моего рассказа, рискуя перевернуться сегодня и доплыть только завтра.

У меня было письмо от короля Жерома Наполеона к его племяннице, голландской королеве. Едва прибыв, я передал письмо по назначению и наутро получил ответ из дворца.

Голландия создана для железных дорог. От Гааги до Амстердама голландским инженерам не пришлось засыпать ни одного оврага, срезать ни одного пригорка.

Страна везде одинакова: обширная равнина, которая вся изрезана каналами и усеяна свежими зелеными рощицами; на ней пасутся погребенные под своей шерстью овцы и будто закутанные в пальто коровы.

Нет ничего более точного и верного, чем пейзажи голландских мастеров. Если вы видели картины Хоббемы и Паулюса Поттера — вы видели Голландию.

Познакомившись с Тенирсом и Терборхом, вы узнали голландцев.

И все же я советую тем, кто никогда не был в Голландии, побывать там. Даже после Хоббемы и Паулюса Поттера на Голландию стоит посмотреть; после всех Тенирсов и Терборхов с голландцами стоит познакомиться.

Мадемуазель Маргарита Олифус приняла нас как нельзя лучше.

Проводив нас в комнату с двумя постелями, она спросила, будем мы ужинать в общем зале или хотим, чтобы ужин подали в комнату.

Мы надеялись услышать рассказ о приключениях папаши Олифуса и попросили подать ужин в комнату.

Выбор блюд мы предоставили целиком на усмотрение хозяйки.

Весь этот разговор, разумеется, велся с помощью знаков; но, если такой способ неудобен в общении между торопящимися мужчинами, он становится приятным в разговоре с хорошенькой улыбающейся женщиной.