Если вам, дорогой читатель, случалось добираться из Нанта в Бурнёф, то после Сен-Фильбера вы огибали похожий на рог южный залив озера Гран-Льё, и еще через час или два пути, в зависимости от того, шли ли вы пешком или ехали в экипаже, перед вами появлялись первые деревья Машкульского леса.

Там, слева от дороги, в роще, являющейся как бы частью того же леса, от которого ее отделяет лишь дорога, вы непременно обращали внимание на две островерхие башенки и сероватую крышу маленького замка, проглядывающего сквозь листву.

Стены в трещинах, выбитые окна, порыжевшая от мха и диких ирисов кровля этого дворянского жилища придают ему, со всеми его феодальными притязаниями и двумя башнями по бокам, столь жалкий вид, что он не вызывал бы зависти у прохожих, если бы не его восхитительное местоположение — рядом с вековыми деревьями Машкульского леса, качающиеся зеленые верхушки которых вздымаются до горизонта, насколько хватает глаз.

В 1831 году этот маленький замок принадлежал одному старому маркизу и назывался по имени хозяина — замок Суде.

Теперь, когда вы имеете некоторое представление о замке, мы познакомим вас с его владельцем.

Маркиз де Суде добрался до берега Луары, нашел рыбака, и тот доставил его на мыс Сен-Жильда.

В море недалеко от берега он увидел английский фрегат.

За несколько лишних луидоров рыбак доставил маркиза прямо на фрегат.

Взойдя на борт, он почувствовал себя в безопасности.

Два или три дня спустя фрегат встретился в море с трехмачтовым торговым судном, готовившимся войти в Ла-Манш.

Маркиз де Суде лег в постель, твердя про себя старую истину о том, что утро вечера мудренее.

С этой мыслью он и уснул.

И ему приснился сон.

Ему пригрезились былые сражения в Вандее под предводительством Шаретта, чьим адъютантом он был, и, в частности, привиделся сын одного из отцовских арендаторов, который был его собственным адъютантом, Жан Ул-лье, о ком он ни разу не вспомнил и с кем ни разу не встречался с того дня, как они расстались в Шаботьерском лесу, простившись с умирающим Шареттом.

Утром, перед тем как ехать на охоту, маркиз де Суде решил поцеловать дочек.

Для этого он поднялся к ним в комнату и был чрезвычайно удивлен, найдя там вездесущего Жана Уллье: тот опередил его и теперь умывал двух крошек с прилежанием и терпением опытной гувернантки.

Несчастному крестьянину это занятие напоминало о погибших детях; казалось, он был на верху блаженства.

Восхищение маркиза сменилось уважением.

В течение недели они непрерывно охотились, и с каждым днем охота становилась все увлекательнее и удачнее.

Маркиз де Суде не обращал внимания на проявления всеобщего недоброжелательства; более того, казалось, он даже не догадывался о них. Когда он заметил, что соседи перестали наносить ему ответные визиты после его редких посещений, он обрадовался, что избавился от опостылевших ему обязанностей, поскольку выезжал к соседям крайне неохотно после долгих уговоров дочерей или Жана Уллье.

Иногда до него доходили отголоски сплетен вокруг Берты и Мари, но он был так счастлив со своим фактотумом, своими дочерьми и своими собаками, что счел за благо не портить себе настроение, прислушиваясь ко всяким глупостям. И он по-прежнему каждый день носился по полям за зайцами, а порой, если удавалось, затравливал кабана, в то время как вечерами играл в вист с двумя бедняжками, оклеветанными молвой.

Жан Уллье был настроен далеко не столь философски, как его хозяин; кроме того, его скромное положение позволило ему знать гораздо больше о всех этих слухах.

Его преданность двум девушкам была поистине безграничной; он не мог отвести от них восхищенного взгляда — сидели ли они с улыбкой на устах в гостиной замка или же, нагнувшись к гриве коня, со сверкавшими глазами, разгоревшимся лицом, разлетавшимися по ветру волосами под широкополой шляпой с подрагивавшим пером скакали во весь опор рядом с ним. Он от души радовался, когда видел, как они статны и красивы, как добры и ласковы с отцом и с ним; он считал, что вложил частицу самого себя в эти два восхитительные создания, и не понимал, почему весь мир не преклоняет перед ними колена.

И поэтому первые, кто осмелился повторить ходившие в округе сплетни, получили такой отпор, что остальным сразу расхотелось следовать их примеру. Однако Жану Уллье, поистине отцу Берты и Мари, не нужно было слушать чьи-то разговоры, чтобы знать мнение людей о своих любимицах.

В соответствии с указаниями маркиза, Розина, получив их от Мари, впустила солдат по первому удару молотка. Как только ворота распахнулись, солдаты ринулись во двор и тут же окружили дом.

Слезая с лошади, старый генерал не мог не заметить двух мужчин с канделябрами в руках и двух девушек рядом с ними, наполовину выхваченных светом из темноты.

И что удивительно: они направлялись ему навстречу с самым любезным видом.

— Честное слово, генерал, — воскликнул маркиз, ступая на последнюю ступеньку крыльца, чтобы как можно ближе подойти к гостю, — я уже почти потерял всякую надежду увидеть вас… по крайней мере сегодня вечером!

— Так вы, господин маркиз, утверждаете, что потеряли всякую надежду? — переспросил генерал, удивленный этим вступлением.

Итак, метр Лорио не замедлил воспользоваться предоставившимся случаем, чтобы последовать примеру девушек, и, оставив маркиза с гостями предаваться в свое удовольствие воспоминаниям о войне великанов, незаметно поднялся из-за стола и прошел за сестрами в гостиную.

Он вошел в комнату, отвешивая поклоны и радостно потирая руки.

— О! — воскликнула Берта. — Господин нотариус, у вас такой довольный вид!

— Я сделал все что мог, — ответил вполголоса метр Лорио, — чтобы хитрость вашего отца удалась; я надеюсь, что в случае необходимости вы не откажетесь засвидетельствовать, какое хладнокровие и самообладание я продемонстрировал в данных обстоятельствах.

— Дорогой господин Лорио, о каких военных хитростях вы говорите? — спросила, рассмеявшись, Мари. — И мне, и Берте непонятно, на что вы намекаете.

Поднявшись на третий этаж, Мари остановилась перед комнатой, которую занимал в замке Жан Уллье: именно здесь находился нужный ей ключ.

Затем она открыла дверь, выходившую с этого этажа на винтовую лестницу, что вела в башню, и, на несколько ступенек опережая Розину с корзиной в руках, стала быстро подниматься по довольно шаткой лестнице, сильно обветшавшей в этой редко посещаемой части замка.

Именно сюда, на самый верх башни, в маленькую комнатку под крышей, и привели юного барона Розина и кухарка, посоветовавшись между собой.

Если намерения двух славных девушек заслуживали похвалы, то исполнение замысла оставляло желать лучшего, так как трудно вообразить более убогую комнату, в которой вряд ли кто-нибудь смог бы отдохнуть, такой крошечной она была.

Это помещение служило Жану Уллье кладовой для семян и инвентаря, необходимого ему для выполнения его обязанностей метра Жака. На стенах не оставалось свободного места — они были буквально обвешаны связками фасоли, капусты, салата-латука, лука самых разнообразных сортов для того, чтобы их семена могли хорошо высушиться и вызреть. К несчастью, все эти сельскохозяйственные культуры уже полгода ожидали, когда их наконец посеют или посадят, и за это время так пропитались пылью, что при малейшем движении воздуха в узкой комнатенке тысячи пылинок слетали с пучков будущих овощей и забивали нос и рот.

— Меня зовут.

— Мой Бог! — воскликнула Мари и, вскочив на ноги, уже приготовилась было бежать вниз. — Вдруг внизу догадаются, что мы здесь?

— Ну и что? Я не вижу ничего плохого, если они догадаются или узнают, — сказала Розина.

— Конечно… но.

— Послушайте, — сказала Розина.

Крошечная комнатенка, если, конечно, можно так назвать похожее на голубятню помещение, куда забрались наши молодые герои, освещалась только отраженным от входной двери светом лампы, оставлявшей тонуть в темноте почти весь чердак.

Мишель по-прежнему находился на куче овса. Стоя на коленях и пытаясь скорее скрыть свое смущение, чем доказать любовь к ближнему, Мари искала на дне корзины лакомый кусочек, чтобы предложить бедному узнику в качестве десерта на ужин, собранный расторопной Розиной.

Однако за короткое время произошло столько событий, что Мишель и думать не мог о еде.

Подперев подбородок рукой, опиравшейся на колено, он с любовью во взоре смотрел на нежное личико девушки, тонкие черты которого, представившиеся молодому человеку как-то по-новому, еще больше подчеркивали красоту Мари; он с наслаждением вдыхал аромат ее длинных, спадавших ко рту локонов, которые колыхались от легкого движения воздуха, проникавшего через узкое оконце. От красоты девушки, аромата ее волос юноша пришел в волнение: в груди его заколотилось сердце, кровь ударила ему в лицо, его тело охватила легкая дрожь, а голова закружилась. Во власти новых для него ощущений молодой человек почувствовал, как его душой овладевает неведомое ему до сих пор волнение и желание.

И это желание заключалось только в одном: найти подходящие слова, чтобы признаться Мари в любви.

Некоторое время барон сидел не шевелясь; слова Жана Уллье звучали в его ушах похоронным колоколом, оповещавшим о его собственной смерти.

Мишель подумал, что ему снится сон, и, чтобы убедиться в подлинности своего горя, он тихо прошептал:

— Уехать! Уехать!

И тут ему на ум пришла леденящая душу мысль о смерти: до сих пор он думал о ней как о благодати, ниспосланной Всевышним, и относился к ней с легкомыслием двадцатилетнего юноши.

Мишель вздрогнул.

Чуть свет 4 июня зазвучал набат на всех колокольнях в кантонах Клиссон, Монтегю и Машкуль.

Это был сигнал общего сбора вандейцев.

В прежние времена, когда шла великая война, когда с деревенских колоколен раздавался резкий и зловещий гул набата, все население поднималось на борьбу с врагом.

Сколько же впоследствии великих дел должны были совершить эти люди, чтобы все почти забыли о том, что этим врагом была сама Франция.

Однако, на наше счастье, — и это доказывает, какой гигантский путь мы прошли за последние сорок лет, — в 1832 году звон набата уже потерял свою былую силу, и если некоторые крестьяне, откликнувшись на его кощунственный призыв, сменили все же плуг на закопанное под соседской изгородью ружье, то большинство сельских жителей продолжало мирно следовать за своими лошадьми по вспаханной полосе и ограничилось тем, что выслушало этот призыв к восстанию с тем глубокомысленным видом, какой необычайно шел к грубым чертам лица вандейского крестьянина.

Мельница Жаке находилась примерно в одном льё от деревни Ле-Шен. Малыш Пьер бегом одолел половину пути, ориентируясь на доносившуюся перестрелку, и, когда они уже стали приближаться к тому месту, где шел бой, маркизу стоило большого труда убедить его соблюдать хоть какую-нибудь осторожность, чтобы он не кинулся очертя голову в самое пекло сражения.

Обогнув один из огневых рубежей, служивший, как мы уже сказали, ориентиром в их продвижении вперед, Малыш Пьер и его спутники оказались в тылу маленькой вандейской армии — она и в самом деле, оставив занятые утром позиции, была вытеснена солдатами далеко за пределы деревни Ле-Шен. В ту минуту, когда Малыш Пьер с развевавшимися на ветру волосами, задыхаясь, вскарабкался на высоту, где находились основные силы вандейцев, он был встречен восторженными криками.

Находившийся в окружении своих офицеров и отстреливавшийся, как простой солдат, Гаспар обернулся на шум и увидел Малыша Пьера, Берту и маркиза де Суде, который, потеряв шляпу, бежал с непокрытой головой.

К нему и обратился Гаспар.

— Вот как господин маркиз де Суде выполняет взятые на себя обязательства! — гневно воскликнул он.

Тем временем Гаспар, подойдя к своим товарищам по оружию, поблагодарил всех за верную службу и распрощался с ними до лучших времен, посоветовав им уходить поодиночке, чтобы не попасть в руки солдат; затем он вернулся к Малышу Пьеру; тот не двинулся с места и сидел в окружении маркиза де Суде, Берты и нескольких вандейцев, не пожелавших спасаться бегством, пока они не обеспечат безопасность Малыша Пьера.

— Ну что, — спросил Малыш Пьер, увидев, что Гаспар вернулся один, — они ушли?

— Да, но разве они не сделали все, что могли?

— Несчастные люди! — продолжал Малыш Пьер. — Сколько горя их ждет впереди! Почему Господь отказал мне в утешении прижать их к моему сердцу? Однако у меня не хватило сил, и они правы, что ушли не простившись. Два раза не умирают, и я бы не хотел пережить еще раз такие же дни, как в Шербуре.

— А теперь, — сказал Гаспар, — нам надо подумать о вашей безопасности.

Пока вандейцы вели под Ле-Шеном героический, хотя и напрасный бой, сорок два их соратника у замка Ла-Пенисьер де Ла Кур держали оборону, которая навсегда войдет в историю.

Сорок два роялиста, входившие в состав отряда города Клиссона, отправились с заданием дойти до местечка Кюган и разоружить национальных гвардейцев. Разразившаяся жуткая гроза, расколовшая пополам небо над их головами, вынудила роялистов искать пристанище в замке Ла-Пенисьер; тут же его стены окружил предупрежденный о передвижении маленького отряда батальон 29-го линейного полка.

Замок Ла-Пенисьер представлял собой старое двухэтажное здание с чердаком; в его стенах было проделано пятнадцать амбразур самой разнообразной формы. Рядом с замком приютилась маленькая часовня. А далее до самой долины реки простиралась широкая степь, рассеченная живой изгородью на отдельные участки и превратившаяся из-за обильно выпавших дождей в настоящее озеро.

Кроме того, замок был окружен зубчатой стеной, воздвигнутой в свое время вандейцами.

Без предварительной разведки местности командир батальона отдал приказ идти на штурм.