Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Дюма Александр

Александр Дюма

Жорж

I

ИЛЬ-ДЕ-ФРАНС

He случалось ли вам в один из тех длинных грустных и холодных зимних вечеров, когда наедине со своими мыслями вы слушаете, как ветер свистит в коридорах и дождь хлещет по стеклам окон, когда, прижавшись лбом к камину, вы смотрите невидящим взглядом на потрескивающие в очаге головни, — не случалось ли вам почувствовать отвращение к нашему мрачному климату, к нашему сырому и грязному Парижу и умчаться в мечтах в какой-нибудь волшебный оазис, зеленый и свежий, где можно в любое время года на берегу живительного источника, у подножия пальмы, в тени ямбозы задремать, постепенно погружаясь в блаженство и негу?

Так вот, рай, о котором вы мечтаете, существует, эдем, куда вы стремитесь, вас ждет: этот ручей, убаюкивающий вашу дневную дремоту, ниспадает каскадом и рассыпается водяной пылью; эта пальма, охраняющая ваш сон, колышет под дуновением морского бриза свои длинные листья, словно султан на шлеме великана; эти ветви ямбозы с плодами, отливающими цветами радуги, манят вас в свою благоухающую тень. Следуйте за мной.

Отправимся в Брест, этот воинственный брат торгового Марселя, вооруженный часовой, который сторожит океан; там, среди сотен кораблей, охраняющих его порт, выберем один из бригов с узким корпусом, с легкими парусами и удлиненными мачтами, какими наделил суда своих смелых пиратов соперник Вальтера Скотта — автор поэтических романов о море. Сейчас как раз сентябрь — месяц, благоприятствующий долгим путешествиям. Взойдем на борт корабля, которому мы доверили нашу общую судьбу, оставим за собой лето и устремимся навстречу весне. Прощай, Брест! Привет, Нант! Привет, Байонна! Прощай, Франция!

Видите ли вы направо от нас этого гиганта высотой в десять тысяч футов? Его гранитная голова теряется в облаках, словно парит в них, а сквозь прозрачную воду можно различить его каменные корни, врастающие в бездну. Это пик Тенерифе, древняя Нивария, место встречи океанских орлов; вы видите, как они летают вокруг своих гнезд, и отсюда они кажутся не крупнее голубок. Но проплывем мимо, ибо не это цель нашего путешествия, ведь здесь только цветник Испании, а я обещал вам сад мира.

Видите ли вы слева эту голую скалу, лишенную растительности, беспрерывно обжигаемую тропическим солнцем? К этой скале на протяжении шести лет был прикован современный Прометей; это пьедестал, на котором Англия сама воздвигла памятник своему же позору, под стать костру Жанны д’Арк и эшафоту Марии Стюарт; это политическая Голгофа, которая в течение восемнадцати лет была местом паломничества всех проходящих кораблей; но мы направляемся не сюда. Проплывем мимо, нам здесь нечего делать: цареубийца Святая Елена лишилась останков своего мученика.

II

ЛЬВЫ И ЛЕОПАРДЫ

Было около пяти часов пополудни одного из тех чудесных летних дней, что неведомы в нашей Европе. Половина обитателей Иль-де-Франса расположилась полукругом на холмах, возвышающихся над Большим портом, и затаив дыхание созерцала битву, разыгравшуюся внизу, как когда-то римляне с высоты ступеней цирка смотрели на бой гладиаторов или на сражение мучеников. Только на этот раз ареной служила широкая бухта, окруженная подводными скалами, где противники сели на мель, чтобы, вопреки всему, не отступать и, лишенные возможности маневрировать, без помех терзать друг друга. И здесь не было весталок, которые, подняв палец, потребовали бы остановить эту жуткую навмахию: все хорошо понимали, что бой идет смертельный — бой до полного уничтожения. Десять тысяч зрителей хранили тревожное молчание. Молчало даже море, так часто бушующее в этих широтах, как будто стараясь не заглушать рева ни одной из трехсот грохочущих пушек.

А произошло вот что.

Двадцатого утром капитан Дюперре, шедший от Мадагаскара на фрегате «Беллона» в сопровождении корветов «Минерва», «Виктор», «Цейлон» и «Уиндгэм», распознал горы Ветров, что на Иль-де-Франсе, и решил зайти в Большой порт отремонтировать свои суда, сильно потрепанные после трех сражений, из которых он вышел победителем; это было тем легче, что остров в это время еще весь принадлежал французам, а трехцветный флаг, развевающийся на форте острова Прохода и на трехмачтовом судне, стоявшем на якоре у его берега, внушал храброму моряку уверенность в том, что он будет встречен друзьями. Поэтому капитан Дюперре велел обогнуть остров Прохода, расположенный приблизительно в двух льё от Маэбура, и, чтобы осуществить этот маневр, приказал корвету «Виктор» выйти вперед, «Минерве», «Цейлону» и «Беллоне» — следовать за ним, а «Уиндгэму» — замыкать строй. Итак, флотилия пустилась в путь, причем корабли следовали друг за другом, потому что ширина прохода в гавань не позволяла даже двум судам идти радом.

Когда «Виктор» приблизился на расстояние пушечного выстрела к трехмачтовому судну, стоявшему на якоре у форта, с этого корабля подали сигналы, означавшие, что в виду острова курсируют английские суда. Капитан Дюперре ответил, что он это отлично знает; флотилия, замеченная с корабля, состояла из «Волшебницы», «Нереиды», «Сириуса» и «Ифигении», и командовал ими коммодор Ламберт, но, поскольку с подветренной стороны острова находился еще капитан Гамелен с кораблями «Предприимчивый», «Ла-Манш» и «Астрея», у французов хватало сил, чтобы принять бой, если неприятель станет его навязывать.

Несколько секунд спустя капитану Буве, шедшему вторым, показалось, что он замечает враждебные действия на корабле, только что подававшем сигналы. К тому же, сколько он ни рассматривал этот корабль во всех его деталях проницательным взглядом, так редко обманывающим моряка, он не мог понять, принадлежит ли это судно французскому флоту. Буве поделился своими наблюдениями с капитаном Дюперре; тот приказал подготовиться к бою. Что касается «Виктора», то ему невозможно было передать эти распоряжения: он ушел вперед слишком далеко и всякий поданный ему сигнал мог быть замечен с форта или с подозрительного корабля.

III

ТРОЕ ДЕТЕЙ

Само собой разумеется, что англичане, потеряв четыре корабля, все же не отказались от намерения завоевать Иль-де-Франс. Напротив, теперь им предстояло одержать победу и отомстить за поражение. Не прошло и трех месяцев после событий, о которых мы только что рассказали читателю, как в Порт-Луи, то есть в точке, прямо противоположной той, где происходило описанное сражение, разгорелась новая битва, не менее ожесточенная, чем первая, но приведшая к совсем иным результатам.

На этот раз речь пойдет не о четырех кораблях и не о тысяче восьмистах матросах. Двенадцать фрегатов, восемь корветов и пятьдесят транспортных судов высадили на остров двадцать или двадцать пять тысяч солдат, и эта армия двинулась на Порт-Луи, называвшийся тогда Порт-Наполеон. Трудно изобразить зрелище, какое являла собой столица острова в то время, когда ее атаковали столь мощные военные силы. Со всех концов его стекались толпы народа, на улицах царило необычайное волнение. Поскольку никто не был осведомлен о действительной опасности, каждый создавал ее в своем воображении и больше всего верил самым преувеличенным, самым неслыханным выдумкам. Время от времени-вдруг появлялся один из адъютантов главнокомандующего: он отдавал очередной приказ и обращался к толпе, стараясь пробудить в ней ненависть к англичанам и вызвать патриотизм. Когда он говорил, со всех сторон взлетали шляпы, надетые на конец штыка, раздавались крики «Да здравствует император!»; люди клялись друг другу победить или умереть; взрыв воодушевления охватил толпу, которая перешла от безучастного ропота к ожесточенным действиям и бурлила теперь, требуя приказа выступить навстречу врагу.

Больше всего народа собралось на площади Армии, то есть в центре города. Можно было видеть то направлявшийся туда зарядный ящик с несущейся галопом парой маленьких лошадок из Тимора или Пегу, то пушку, которую катили артиллеристы-добровольцы, юноши пятнадцати — восемнадцати лет, чьи лица были опалены порохом и потому казались бородатыми. Сюда стягивались национальные гвардейцы в военной форме, добровольцы в причудливой одежде, приделавшие штыки к охотничьим ружьям, негры, облачившиеся в остатки военных мундиров и вооруженные карабинами, саблями и копьями, — все это смешивалось, сталкивалось, валило друг друга с ног, создавало невообразимый шум, поднимавшийся над городом подобно гулу огромного роя пчел над гигантским ульем.

Однако ж, прибыв на площадь Армии, эти люди, бежавшие поодиночке или группами, принимали более солидный и спокойный вид. Дело в том, что здесь была выстроена в ожидании приказа о выступлении половина островного гарнизона, состоявшего из пехотных полков, общей численностью в тысячу пятьсот или тысячу восемьсот солдат; они держались гордо и в то же время беззаботно, как бы воплощая молчаливое осуждение беспорядка, создаваемого теми, кто, будучи менее привычен к подобным событиям, все же обладал мужеством и искренним желанием принять участие в них. Пока негры толпились на краю площади, полк островитян-добровольцев, как бы повинуясь военной дисциплине солдат, остановился против частей гарнизона и построился в том же порядке, стараясь подражать, хотя и безуспешно, правильности их рядов.

Тот, кто командовал добровольцами и, надо сказать, изо всех сил старался достичь необходимого порядка, человек лет сорока — сорока пяти, носил эполеты командира батальона. Природа наградила его одной из тех заурядных физиономий, которым никакое волнение не способно придать того, что в искусстве принято называть выразительностью. Впрочем, он был завит, побрит, подтянут, как будто пришел на парад; время от времени он расстегивал один за другим крючки своего сюртука, застегнутого сверху донизу, и под сюртуком показывался пикейный жилет, рубашка с жабо и белый вышитый по краю галстук. Возле командира стоял красивый мальчик лет двенадцати, которого на расстоянии нескольких шагов ожидал слуга-негр, одетый в куртку и брюки из бумазеи; мальчик же с непринужденностью, свойственной тем, кто привык хорошо одеваться, носил рубашку с большим воротником в фестонах, сюртук из зеленого камлота с серебряными пуговицами и серую фетровую шляпу, украшенную пером. На боку у него висели ножны и ташка, а маленькую саблю он держал в правой руке, стараясь подражать воинственному виду офицера, время от времени громко называя его отцом, чем командир батальона, казалось, гордился не меньше, нежели высоким положением в национальной гвардии, до которого его вознесло доверие сограждан.

IV

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

День, когда на горизонте появлялось европейское судно, направлявшееся к порту, всегда был праздником на Иль-де-Франсе. Дело в том, что покинувшие родную землю обитатели колонии с нетерпением ожидали новостей из-за океана от соотечественников, семей или знакомых; каждый на что-то надеялся и поэтому, заметив вдали корабль, уже не сводил глаз с морского вестника, думая, что тот везет к нему письмо друга или портрет подруги, а может быть, и самого друга или самое подругу.

Этот корабль, предмет страстных ожиданий, источник стольких надежд, был хрупкой цепью, соединявшей Европу с Африкой, летучим мостом, переброшенным с одной части света на другую. Потому никакая новость не могла бы распространиться по всему острову быстрее, чем произнесенные с пика Открытия слова: «Корабль на горизонте».

Мы говорим, «с пика Открытия», потому что обычно судно, направляемое восточным ветром, проходит мимо Большого порта на расстоянии двух-трех льё от берега, огибает мыс Четырех Кокосов, проходит проливом между Плоским островом и Пушечным Клином и через несколько часов появляется у Порт-Луи, где местные жители, накануне предупрежденные сигналами о приближении корабля, в ожидании толпятся на набережной.

Теперь, когда мы поведали, с каким нетерпением островитяне ожидали вестей из Европы, читатель, разумеется, не удивится столпотворению на пристани в конце февраля 1824 года около одиннадцати часов утра.

Именно в это время можно было увидеть, как становится на рейд «Лестер», красивый тридцатишестипушечный фрегат, о прибытии которого было возвещено накануне в два часа пополудни.

V

БЛУДНЫЙ СЫН

Толпа не сводила глаз с лорда Муррея, пока он не вошел в здание губернаторства, но когда двери дворца за ним и его сопровождающими закрылись, внимание всех обратилось к фрегату.

В это время с корабля сходил черноволосый молодой человек, и любопытство толпы было теперь приковано к нему, ведь все видели, как лорд Муррей учтиво разговаривал с ним и дружески пожал ему руку. Поэтому собравшаяся толпа решила, со свойственной ей проницательностью, что незнакомец принадлежит к высшей знати Франции или Англии. Это предположение превратилось в полную уверенность, когда присутствующие увидели две ленточки в его петлице, одна из которых, надо признаться, в ту эпоху встречалась не так часто, как теперь. Впрочем, у обитателей Порт-Луи было время рассмотреть вновь прибывшего, а он, разглядывая собравшихся, казалось, искал кого-то из своих друзей или родственников. Он остановился на берегу моря, ожидая, пока выгрузят лошадей губернатора. Когда это было закончено, смуглолицый слуга в одежде африканских мавров, с которым чужеземец обменялся несколькими словами на неизвестном языке, оседлал по-арабски двух коней и повел в поводу, потому что нельзя еще было доверять их онемевшим ногам; он последовал за своим хозяином, который шел пешком, оглядываясь вокруг, как будто ожидая, что среди равнодушных лиц увидит кого-нибудь из друзей.

Среди людей, встречавших иностранцев в том месте, которое носит меткое название мыс Болтунов, стоял грузный человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с седеющими волосами и спускающимися к уголкам рта бакенбардами, грубыми чертами лица и резким голосом; тут же находился красивый молодой человек двадцати пяти или двадцати шести лет. Пожилой мужчина носил шерстяной коричневый сюртук, нанковые брюки и белый пикейный жилет; на нем был вышитый по краю галстук и длинное жабо, обшитое кружевом. Черты молодого человека были немного резче, чем у его спутника, и все же он походил на него, было очевидно, что эти двое состоят в самом близком родстве; младший носил серую шляпу и шелковый платок, небрежно завязанный на шее, жилет и белые брюки дополняли его костюм.

— Удивительно красивый юноша, — сказал толстяк, глядя на незнакомца, проходившего в это время в нескольких шагах от него, — и если он останется на нашем острове, то матери и мужья должны будут приглядывать за своими дочерьми и женами.

— Удивительно красивая лошадь, — отозвался его собеседник, поднося монокль к глазу, — если не ошибаюсь, чистокровная арабская, лучше не бывает.