Шевалье де ла Гравери, совершая прогулку, уже второй раз обходил вокруг города.

Возможно, было бы более логичным начать повествование, сообщив читателю, кто такой шевалье де ла Гравери и в каком из восьмидесяти шести департаментов Франции расположен город, вдоль крепостных валов которого он прогуливался.

Но однажды, когда меня посетило чувство юмора, вероятно появившееся под воздействием тумана, которым я надышался во время своего недавнего пребывания в Англии, мной овладела решимость создать совершенно новое произведение, а именно построив его совсем по-иному в сравнении с другими романами.

Вот почему, вместо того чтобы начинать роман с начала, как это было принято до сих пор, я начинаю его с конца, будучи уверен, что мой пример найдет подражателей и через некоторое время все романы будут писать только так.

Впрочем, есть еще одна причина, почему я решил поступить таким образом.

Мы видели, что шевалье возобновил свою прогулку, не осмеливаясь обернуться, чтобы удостовериться, следует ли за ним собака.

Но он даже не дошел до моста Ла-Куртий — места, хорошо известного не только обитателям Шартра, но и жителям всего кантона, — как его решимость уже подверглась суровому испытанию, и только благодаря высокой силе духа ему удалось устоять перед нашептываниями демона любопытства.

Однако в ту минуту, когда шевалье де ла Гравери подошел к воротам Морар, его любопытство достигло такой степени возбуждения, что внезапное появление со стороны старой парижской дороги дилижанса с упряжкой из пяти лошадей, несущихся бешеным галопом, послужило ему предлогом, чтобы отойти в сторону; уступая дорогу, он как бы ненамеренно оглянулся и, к своему великому изумлению, увидел собаку: она следовала за ним по пятам, не отставая ни на шаг, и ступала так важно и степенно, как будто отдавала себе отчет в своих действиях и совершала их сознательно.

— Но мне нечем больше тебя угостить, мой бедный славный зверь! — воскликнул шевалье, выворачивая опустевшие карманы.

Можно было подумать, будто собака поняла смысл и значение этих слов: она стремительно бросилась вперед, сделала два или три немыслимых прыжка, как бы стремясь выразить свою признательность; затем, увидев, что шевалье стоит на месте, и не зная, как долго продлится эта остановка, она легла за землю, положила голову на вытянутые передние лапы, три или четыре раза весело пролаяла и стала ждать, когда ее новый друг возобновит свой путь.

Владение № 9 по улице Лис состояло из жилого здания, сада и двора.

Жилая часть его находилась между садом и двором.

Но только ни двор, ни сад не были расположены так, как это бывает обычно: двор впереди, а сад позади дома.

Нет, на этот раз двор был слева от дома, а сад — справа.

Окруженный по бокам двором и садом, дом выходил прямо на улицу.

Пусть никто особенно не удивляется этому возврату в прошлое, который, впрочем, читатель должен был предугадать, видя, что мы встретились с нашим героем в том его возрасте, когда обычно самые интересные приключения в жизни, то есть любовные, уже позади; при этом мы обязуемся не заходить дальше 1793 года.

В 1793 году господин барон де ла Гравери, отец шевалье, находился в тюрьме Безансона под двойным обвинением: в отсутствии гражданских чувств и в переписке с эмигрантами.

Барон де ла Гравери вполне мог бы в свою защиту сослаться на то, что, с его точки зрения, он повиновался всего лишь самым священным законам природы, посылая своему старшему сыну и своему брату, находящимся за границей, некоторые суммы; но бывают такие периоды, когда общественные законы стоят выше законов природы, и барон де ла Гравери даже и не подумал прибегнуть к этому оправданию. А его преступление было из числа тех, что в то время неизбежно приводили человека на эшафот.

Баронесса де ла Гравери, оставшись на свободе, предпринимала, несмотря на последние месяцы беременности, самые отчаянные шаги, чтобы устроить побег своего мужа.

Благодаря золоту, которое направо и налево расточала эта несчастная женщина, ее небольшой заговор продвигался довольно успешно. Сторож обещал ослепнуть, смотритель — передать заключенному напильник и веревки, с помощью которых тот мог перепилить решетку и спуститься на улицу, где его ждала г-жа де ла Гравери, чтобы покинуть вместе с ним Францию.

Мы просим у наших читателей позволения сопроводить их в Шатодён.

Я уже слышу несколько голосов парижан, робко спрашивающих: "А что такое Шатодён?"

Шатодён, сударыни, — по нежности голоса я догадываюсь, что вопрос этот задают мне в особенности представительницы женского пола, — Шатодён, сударыни, это древняя столица графства Дюнуа в Босе; и, чтобы опередить всяческие расспросы, сразу же скажу вам, что Бос, включающий области Шартрен, Дюнуа и Вандомуа, — край весьма невзрачный, но только, поймем друг друга правильно, невзрачен он для поэтов, художников и прочих мечтателей, презирающих вложение капитала в землю, тогда как, напротив, для тех, кто всем видам Швейцарии, Тироля и Пиренеев предпочитает зрелище плодородных почв, богатых урожаев, тучных полей люцерны, всего того, что образует однообразие горизонта, составленного из желтых и зеленых квадратов, — для таких людей, охотно с этим согласимся, Бос — прекраснейшая из всех земель.

Но вот что подходит всем, так это несколько островков зелени, которые встречаешь, путешествуя по волнам этого пшеничного моря, и которые среди общей монотонности пейзажа кажутся путнику несравненно более свежими и очаровательными оазисами, чем они есть на самом деле.

Именно так и происходит с теми, кто, идя из Шартра, замечает над вершинами тополей, растущих по берегам реки Луар, гребень горы, на которой возведен город Шатодён и высится древний, восхитительный замок Монморанси.

Мы начинаем наш рассказ, которому предшествующие страницы служат прологом, с того времени, когда истекли два года супружества маркиза д’Эскомана и Эммы де Нантёй и все, что можно было ожидать от этого брака, сбылось.

Всякая незарубцованная рана распространяется вширь и застаревает; таков уж закон физической и нравственной природы человека: ни пороки, ни страдания не остаются неизменными; за эти два года страдания Эммы стали глубже, пороки же г-на д’Эскомана усилились.

Скажем более, эти пороки перешли ту грань, за которой они утратили аромат изящества и молодости, позволявший их сносить, и уже сам свет, всегда столь равнодушный к супружеским печалям, в конце концов возмутился поведением этого человека, сбросившего с себя маску приличий и давшего волю своим страстям.

Эмма перешла от печали к унынию, от уныния — к отчаянию; наконец, от отчаяния она пришла к грустной и тихой покорности судьбе.

Уже давно было сказано, но, поскольку великие истины в особенности нуждаются в повторении, необходимо повторить: несчастье возвышает и укрепляет души, достаточно сильные, для того чтобы не быть им сломленными. С юности Эмме довелось пить из чаши страданий; еще ребенком она увидела свою мать облаченной в траур, а в девичестве надела его сама; одиночество, в котором она выросла — ведь понятно, что любовь Сюзанны Мотте служила ей лишь физической опорой, — одиночество, в котором она выросла, расположило ее сердце к твердости. Горькое испытание, выпавшее на ее долю, придало этому сердцу сильную закалку. И потому, как только прошли первые вспышки разочарования, она внешне успокоилась и с достоинством переносила свое несчастье. Эмма сумела скрыть слезы за улыбкой равнодушия; она презрением убила в себе любовь, сочтя ее для себя недостойной, и, когда эта любовь умерла в ней, она не стала искать в жизни никаких утешений, а наоборот, настолько прикрылась личиной беззаботности и остроумной пренебрежительности ко всем окружавшим ее знакам внимания, что, казалось, ничто уже не должно было взволновать тело этой женщины, которому приписывалась холодность мрамора, чьей белизной оно уже обладало.

Луи де Фонтаньё возвратился в супрефектуру.

Поскольку шел он не торопясь, то оказалось, что новость о столь важном событии, как его дуэль, дошла туда раньше, чем он сам, вследствие того чуда распространения слухов, что зачастую бытует в маленьких городках.

Господин де Морой был уже предупрежден и поджидал кузена.

Он уже вызвался вместе с одним из своих друзей встретиться с секундантами г-на д’Эскомана и договориться с ними об условиях поединка.

Избавившись от этих хлопот, Луи де Фонтаньё целиком погрузился в свои тревоги.

Луи де Фонтаньё вернулся к себе в неописуемо возбужденном состоянии.

Все, что он слышал от шевалье де Монгла о безумной страсти маркиза д’Эскомана к Маргарите Жели, стало ему понятно; оправдание очаровательной маркизы заключалось в ней самой.

Затем постепенно за сияющим миражом, оставленным в его сознании небесным видением, стало вырисовываться действительное положение дел.

На следующий день ему предстояло драться на дуэли с маркизом д’Эскоманом, опытным в такого рода делах и всегда выходившим из них с честью.

Для Луи де Фонтаньё, напротив, это была первая дуэль в его жизни.

Ввергнутый в неизвестность и терзаемый беспокойством об исходе этого приключения, Луи де Фонтаньё без всяких возражений последовал за маркизом.

В эту минуту они находились перед одним из тех старинных и мрачных домов XVI века, и кирпич и тесаный камень которых приобрели одинаковый красновато-бурый оттенок; перед ними возвышалось широкое крыльцо полукруглой формы, к какой питали пристрастие архитекторы той эпохи.

— Дома ли госпожа маркиза? — спросил г-н д’Эскоман у лакея, открывшего им дверцы кареты.

Эти слова, словно вспышка молнии, пронеслись в сознании Луи де Фонтаньё, и ему стало ясно, какую непростительную ошибку он совершил накануне вечером. Теперь он думал лишь о том, чтобы избежать свидания, в котором, по его мнению, при любом раскладе обстоятельств ему предстояло сыграть весьма нелепую роль.

— Ах, господин маркиз, во имя Неба, — обратился он к г-ну д’Эскоману, — позвольте мне удалиться.