Это происходило в период наивысшего расцвета имперской славы — между Тильзитским миром и Эрфуртской конференцией.

На втором этаже дома № 11 по улице Тэбу, в очаровательном будуаре — самой отдаленной комнате апартаментов, — на обтянутой голубым атласом кушетке полулежала женщина в утреннем неглиже, одетая в длинный, отделанный великолепными валансьенскими кружевами пеньюар из индийского муслина, из-под которого виднелся лишь кончик бархатной домашней туфельки; причесана она была по моде той поры: забранные вверх локоны темно-русых волос ниспадали на лоб множеством завитков, размеренная правильность которых свидетельствовала о недавнем визите парикмахера.

У женщины этой — хотя, повинуясь первому впечатлению, нам, пожалуй, следовало бы назвать ее девушкой, ибо если ей и минуло лет двадцать шесть, то на вид никак нельзя было дать больше девятнадцати, — так вот, у женщины этой, не говоря уж о ее тонкой талии, изящных ножках, матовой белизны руках, лицо было из тех, какие во все времена имели дар кружить самые благоразумные и крепкие головы. Не то чтобы она была очень уж красива, в особенности если принять во внимание понятие о красоте, существовавшее в ту эпоху, когда картины Давида едва ли не всю Францию подчинили вкусам греков, столь успешно преданным забвению при двух предыдущих монархах, — нет, совсем напротив, ее красота впечатляла капризной фантазией. Возможно, глаза у нее были слишком большие, а нос чересчур короткий, губы слишком розовые, а цвет лица чересчур прозрачный; однако разглядеть столь странные изъяны можно было, лишь когда это прелестное личико оставалось безучастным, но как только оно озарялось каким-либо выражением, — а та, чей портрет мы пытаемся нарисовать, умела придать своему лицу любое выражение, представая то робкой девственницей, а то неистовой вакханкой, — так вот, как только оно озарялось выражением печали или радости, сострадания или насмешки, любви или презрения, все черты его преображались, сочетаясь настолько гармонично, что трудно было сказать, какую из них хотелось бы изменить, ибо, добавив им правильности, несомненно пришлось бы лишить изюминки весь облик.

Женщина держала в руке свернутую рукопись, в которую текст был внесен двумя разными почерками. Время от времени она исполненным грации усталым движением поднимала руку, подносила рукопись к глазам и, с обворожительным видом надувая губки, читала несколько строчек, затем со вздохом опускала руку, в любую минуту готовую, казалось, выронить злополучный свиток, — судя по всему, именно он вызвал у женщины одолевавшую ее скуку.

Женщина эта была одной из самых модных актрис Комеди Франсез, а свиток — скучнейшей трагедией того времени; актрису звали Фернанда, а вот название трагедии мы, пожалуй, не решимся сообщить.

— О! Теперь его подбирают на редкость плохо. Сплошные каверзы, интриги, козни. Очень боюсь, не постигла бы наш бедный Французский театр участь кофеен времен Людовика Пятнадцатого.

— В самом деле!

— Но где же все-таки этот самый репертуар? Ах, вспомнила!

Протянув руку к шнурку от сонетки с медным луком и колчаном на конце, Фернанда позвонила. Появилась Корнелия.

— Куда вы дели репертуар, который я вам вчера дала? — спросила Фернанда.