Александр Дюма
Шевалье де Мезон-Руж
Часть первая
I
ВОЛОНТЁРЫ
Это было вечером 10 марта 1793 года.
На соборе Парижской Богоматери только что пробило десять, и каждый удар, дрожащий, печальный, монотонный, покинув свое бронзовое гнездо, улетал вдаль, словно ночная птица.
Ночь опустилась на город — не шумная, грохочущая, прорезанная молниями, а холодная и туманная.
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем: вспыхивающим по вечерам тысячами огней, что отражаются в золоченой грязи, с суетливыми пешеходами, оживленным шушуканием, вакхическими предместьями — рассадником смелых стычек и дерзких преступлений, горнилом многоголосого рычания. То был униженный город, робкий, озабоченный; его обитатели только изредка появлялись на улицах, перебегая с одной стороны на другую, стремясь поскорее укрыться за дверьми домов и в подворотнях, подобно диким зверям, забивающимся в свои норы от преследования охотников.
Итак, это был, как мы уже сказали, Париж 10 марта 1793 года.
— Для честной женщины в такое время возвращаться поздновато, гражданка.
— Я иду от больной родственницы.
— Бедная кошечка, — сказал командир, сделав жест, заставивший испуганную женщину быстро отступить назад, — а где же наша карточка?
— Моя карточка? Какая, гражданин? Что ты имеешь в виду, чего от меня требуешь?
— Ты разве не читала декрет Коммуны?
II
НЕЗНАКОМКА
В ее голосе было столько страха и одновременно благородства, что Морис вздрогнул. Этот дрожащий голос проник в его сердце подобно электрическому разряду.
Он повернулся к волонтёрам, совещавшимся между собой. Униженные тем, что им помешал всего лишь один человек, они явно намеревались вернуть свои утраченные позиции. Их было восемь против одного. У троих были ружья, у других — пистолеты и пики. У Мориса же — только сабля. Борьба не могла быть равной.
Да и сама женщина поняла это: вздохнув, она опять уронила голову на грудь.
Что касается Мориса, то, нахмурив брови, презрительно приподняв губу, вынув саблю из ножен, он пребывал в нерешительности: долг мужчины призывал его защитить эту женщину, а долг гражданина — оставить ее.
Вдруг на углу улицы Добрых Ребят блеснули вспышки выстрелов и послышался размеренный шаг патрульного отряда. Заметив скопление людей, патруль остановился шагах в десяти от группы волонтёров. Его капрал крикнул:
III
УЛИЦА ФОССЕ-СЕН-ВИКТОР
Морис, оставшись наедине с молодой женщиной, на какое-то мгновение почувствовал себя смущенным. Опасение оказаться обманутым, притягательность этой чудесной красоты, смутные угрызения, терзавшие его чистую совесть восторженного республиканца, боролись в нем, когда он собирался предложить руку своей спутнице.
— Куда вы идете, гражданка? — спросил он.
— Увы, сударь, довольно далеко, — ответила она.
— И все-таки…
— В сторону Ботанического сада.
IV
НРАВЫ ЭПОХИ
Когда Морис Ленде пришел в себя и осмотрелся, он увидел только разбегавшиеся вправо и влево узкие улочки. Он пытался что-то вспомнить, что-то узнать; но ночь была темной, а рассудок отказывался ему служить. Луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прекрасное лицо незнакомки, опять скрылась за облаками. Молодой человек после короткого и неуверенного раздумья пошел в сторону своего дома, расположенного на улице Руль.
Выйдя на улицу Сент-Авуа, Морис был удивлен большим числом патрульных отрядов, расхаживающих в окрестностях Тампля.
— Что случилось, сержант? — спросил он у весьма озабоченного командира одного из отрядов, только что закончившего обыск на улице Фонтен.
— Что случилось? — переспросил сержант. — А то, гражданин офицер, что сегодня ночью хотели выкрасть жену Капета со всем ее выводком.
— И как же?
Часть вторая
I
МЮСКАДЕН
Прошло около двух часов после событий, о которых мы только что рассказали.
Лорен прохаживался по комнате Мориса, Агесилай чистил сапоги своего хозяина в прихожей; чтобы им было удобнее беседовать, дверь в комнату была открыта, и Лорен, проходя мимо, останавливался, чтобы задать вопрос служителю.
— Так ты говоришь, гражданин Агесилай, что твой хозяин ушел утром?
— Да, Боже мой, да.
— В обычное время?
— Ба! Что, наступает конец света?
— Морис, друг мой, мне очень грустно.
— Тебе грустно?
— Я несчастен.
— Ты несчастен?
II
ШЕВАЛЬЕ ДЕ МЕЗОН-РУЖ
Морис поспешил вернуться в секцию, чтобы подать жалобу на Симона.
Правда, Лорен, перед тем как расстаться с ним, предложил более быстрое средство: собрать несколько фермопилов, дождаться первого же выхода Симона из Тампля и убить его по всем правилам.
Но Морис категорически воспротивился этому плану.
— Ты пропащий человек, — сказал он Лорену, — если пойдешь по пути самосуда. Уничтожим Симона, но уничтожим по закону. Юристам это должно быть несложно.
И вот на следующее утро Морис отправился в секцию и предъявил жалобу.
III
ПАТРУЛЬ
Задумавшись, Морис так и стоял на мосту, созерцая течение воды с тем меланхолическим вниманием, симптомы которого можно отыскать у каждого истинного парижанина. Вдруг он услышал, что в его сторону слаженным шагом движется небольшой отряд. Так мог идти патруль.
Он обернулся. Это был отряд национальной гвардии, идущий с другого конца моста. В наступающих сумерках ему показалось, что он узнал Лорена.
И действительно, увидев Мориса, Лорен бросился к нему с распростертыми объятиями.
— Наконец-то ты! — воскликнул он. — Черт побери, тебя не так-то легко найти.
Но друга верного я обретаю снова:
IV
«ГВОЗДИКА И ПОДЗЕМНЫЙ ХОД»
Полученный удар был ужасен. Морис должен был собрать всю свою волю, чтобы скрыть от Лорена потрясение, охватившее все его существо. Но, оказавшись в одиночестве, в тишине ночного сада, он немного успокоился: беспорядочно роившиеся в его голове мысли более или менее пришли в порядок.
Как же так? Выходит, дом, куда Морис приходил часто и с самой чистой радостью, дом, ставший для него земным раем, был притоном кровавых интриг! Выходит, радушный прием, оказанный в ответ на его горячую дружбу, был лицемерием, а вся любовь Женевьевы была только страхом!
Читатели уже хорошо знакомы с расположением сада, где неоднократно прогуливались наши молодые люди. Морис скользил от одной группы деревьев и кустов к другой, пока не укрылся от лунного света в тени той самой оранжереи, где он был заперт в первый раз, как оказался в этом доме.
Оранжерея находилась напротив павильона, где жила Женевьева.
Огонь в этот вечер, вместо того чтобы ровно и спокойно освещать комнату молодой женщины, блуждал от одного окна к другому. Занавеска случайно оказалась наполовину поднятой, и Морис заметил Женевьеву, поспешно бросавшую вещи в чемодан. Его удивило, что в ее руках блеснуло оружие.
Александр Дюма
Волонтёр девяносто второго года
I
КАКИМ ОБРАЗОМ КО МНЕ ПОПАЛИ ЭТИ МЕМУАРЫ
Бегство Людовика XVI и его арест в Варение — одно из тех событий революции, какое всегда интересовало меня больше всего. Поэтому к тому дню, а именно к 19 июня 1856 года, когда я решил совершить поездку в Варенн (о ней я еще сообщу кое-какие подробности), благодаря которой были получены мемуары, публикуемые ныне, я прочитал почти все написанное об этом бегстве.
Назовем главных авторов, повествовавших о нем, и, чтобы не быть пристрастным, расположим в той последовательности, в какой мы читали их сочинения. Это аббат Жоржель, Лакретель, Тьер, Мишле, Луи Блан, г-жа Кам-пан, Вебер, Леонар, Бертран де Мольвиль, де Буйе, де Шуазёль, де Валори, де Мустье, де Гогела.
И все-таки, несмотря на мое знакомство с трудами этих историков и — как бы мне назвать других сочинителей? — этих хроникеров, в моем романе "Графиня де Шарни" были допущены некоторые ошибки. На эти погрешности с чисто дружеской доброжелательностью изволили указать мои читатели из Сент-Мену и Варенна, предлагая прислать свои замечания, если когда-нибудь я предприму второе издание этого романа.
Ошибки, подобные тем, на какие обращали мое внимание, в романе большого значения не имеют, и, кстати, я сделал их потому, что до меня они уже допускались другими; однако эти ошибки также вкрались в мою "Историю Людовика XVI", и, имея главным образом в виду эту книгу, я решил окончательно развеять сомнения, что могли оставаться даже после писем моих читателей, и, выехав из талона, повторить шаг за шагом путь, проделанный королем за шестьдесят пять лет до этого.
Мне необходимо было проехать этой дорогой именно из Шалона, потому что в этом городе с опознания короля началась череда событий, вечером завершившихся в Варение его арестом.
II
МОЕ РОЖДЕНИЕ. МОЕ ВОСПИТАНИЕ
Я родился 14 июля 1775 года в деревне Идет, расположенной на берегах маленькой реки Бьесм, в гуще Аргоннского леса, между Сент-Мену и Клермоном.
Мне не выпало счастья знать мать: она умерла через несколько дней после родов. Мой отец, бедный столяр, пережил ее всего на пять лет.
Поэтому пяти лет я остался сиротой, без опоры в этом мире.
Я ошибаюсь и одновременно оказываюсь неблагодарным: у меня ведь оставался брат матери, сторож в Аргоннском лесу. После смерти моей матери его жена кормила меня своим молоком; после смерти отца дядя делился со мной своим хлебом. Его отношение ко мне было тем более милосердно, что он жил вдовцом, два года назад потеряв жену, а я, не оказывая ему никакой помощи, являлся для него большой обузой.
Отец мой умер в такой нищете, что после его смерти, чтобы расплатиться с отдельными мелкими долгами, продали все, кроме верстака и столярного инструмента; их перевезли к папаше Дешарму — такова была фамилия моего дяди — и сложили в чулане, ставшем моей комнатой.
III
"ЭМИЛЬ"
Понятно, что я, несколько минут повертев в руках книгу, переданную мне форейтором, и прочитав название "Эмиль, или О воспитании", сразу же отыскал главу, имевшую прямое отношение к моему положению.
Случаю было угодно, чтобы я раскрыл, том на странице 145 книги III и наткнулся на следующую фразу:
"Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу".
Сначала я удивился, что мне так сильно повезло, но потом заметил: г-н Жан Батист загнул именно эту страницу, избавляя меня от труда искать нужное место, и поэтому книга как бы сама распахнулась передо мной.
Я продолжил чтение:
"Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу. "Честному, по крайней мере, ремеслу?" — скажете вы. Что значит это слово? Разве не всякое ремесло, полезное для общества, честно? Я не хочу, чтобы он был золотошвеем, или позолотчиком, или лакировщиком, как дворянин у Локка; я не хочу, чтобы он был музыкантом, комедиантом, сочинителем книг. За исключением этих и других профессий, им подобных, пусть он выбирает ту, какую хочет: я не намерен ни в чем стеснять его. Я предпочитаю, чтобы он был башмачником, а не поэтом, чтобы он мостил большие дороги, а не делал из фарфора цветы. Но, скажете вы, полицейские стражи, шпионы, палачи тоже полезные люди. От правительства зависит устроить, чтобы они не были полезными. Но оставим это… Я был не прав: недостаточно выбрать полезное ремесло — нужно еще, чтобы оно не требовало от людей, им занимающихся, гнусных и несовместимых с человечностью свойств души".
IV
БЛАГОДЕТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Я уже сказал, что захватил с собой моего Руссо. Легко понять почему: я рассчитывал сократить путь, читая на ходу.
Я миновал деревню Идет. Хижина моего дяди стояла на опушке Аргоннского леса и смотрела окнами на равнину Нёвийи — следовательно, она располагалась между рекой Эр, протекающей через Варенн, и рекой Бьесм, что впадает в Эну между Сен-Шарна и Вьен-ла-Виль.
Я прервал чтение (на этот раз я начал читать книгу с самого начала) лишь в ту минуту, когда вошел в деревню Идет, а возобновил по выходе из нее. Через два часа ходьбы я добрался до абзаца, прочитанного первым и начинающегося словами:
"Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу",
и чтение этих ста сорока четырех страниц стало для меня предметом сплошного восторга.
Почти во всем я был воспитан так же, как Руссо советует воспитывать Эмиля. Правда, меня не кормила моя несчастная мать: я был вскормлен моей теткой. Никогда меня не держали в плену свивальников, пеленок и чепчиков, зато летом пускали на траву, где мои члены могли развиваться совершенно свободно, а зимой клали перед очагом на одеяло и я мог резвиться в свое удовольствие. Бедная моя тетушка часто рассказывала мне, что в полгода я играл, передвигаясь на четвереньках, с пятью-шестью таксами, гончими или охотничьими собаками папаши Дешарма, но ни одна из них ни разу меня не укусила, а в десять месяцев уже пошел.
Что касается совета Руссо приучать Эмиля к холодной воде и к ненастьям любого времени года, то для этого мне не нужны были ничьи рекомендации. Живя между двумя реками — Эр, славящейся форелью, и Бьесм, знаменитой раками, — я часто разбивал лед, чтобы ловить рыбу или добывать раков; что касается непогоды, то охота на уток в болотах, а на волков по снегу, слава Богу, так закалили меня, что я мог выносить все — знойный жар августа и крепчайшие морозы января.
V
НЕЗНАКОМЕЦ
Если меня спросят, почему приведенные мной слова ребенка, едва достигшего пятнадцати лет и не получившего никакого воспитания, не лишены были определенной поэзии, не были столь же заурядными, как могут быть слова маленького крестьянина моего возраста, я прежде всего отвечу, что эти мемуары написаны по памяти и в преклонном возрасте, поэтому я смог, ничего не меняя в мыслях, придать словам определенную форму, не соответствующую той, какую они имели в то время, когда были сказаны мною полвека назад.
К тому же не следует уравнивать ребенка, выросшего в лесах и одиночестве, с ребенком, выросшим в деревне или даже на ферме. В тени высоких деревьев, в
шелесте листвы,
в лучах солнца, пробивающихся сквозь ветви, живет поэзия, проникающая в поры и постепенно захватывающая ум, делая его возвышенным.
Эта постоянное зрелище прекрасной природы, что развертывает перед нами свои тенистые зеленые массивы, расстилает у нас под ногами мягкий и пестрый ковер лугов, где попало разматывает, словно клубки серебряных нитей, ручьи и реки под сенью низких ив и стройных тополей, — это зрелище не может не влиять на восприимчивую к воспитанию и разумную натуру; оно подготавливает ее к жизни, придает ей форму, обсеменяет ее; деревенская, грубая оболочка этой натуры подобна иссушенной земле, хранящей под бесплодной корой зародыши просторного и богатого хлебного поля, хотя снаружи они и незаметны; но наступит одна из чудесных, нежных весенних ночей, и наутро из-под земли пробьются всходы, а через неделю почву покроет будущая жатва.
Итак, я тоже был страдающей от жажды землей: она, чтобы быть оплодотворенной, ждала лишь небесных слез; с первыми каплями росы, окропившими меня, во мне стал прорастать целый мир мыслей, стремясь выбиться на свет и расцвести под лучами солнца.
Одно из первых впечатлений, пережитых мной, дает представление о пробудившихся во мне чувствах.
