В последнее воскресенье масленицы 1578 года, после народного гулянья, когда на парижских улицах затихало шумное дневное веселье, в роскошном дворце, только что возведенном на берегу Сены, почти напротив Лувра, для прославленного семейства Монморанси, которое, породнившись с королевским домом, по образу жизни не уступало принцам, началось пышное празднество. Сие семейное торжество, последовавшее за публичными увеселениями, было устроено по случаю бракосочетания Франсуа д’Эпине де Сен-Люка, наперсника и любимца короля Генриха III, с Жанной де Коссе-Бриссак, дочерью де Коссе-Бриссака.

Свадебный обед был дан в Лувре, и король, который с величайшей неохотой согласился на этот брак, явился к столу с мрачным выражением лица, совершенно неподобающим для такого случая. Да и наряд короля был соответствующий: Генрих был облачен в темно-коричневый костюм, тот самый, в котором его написал Клуэ на картине, изображающей свадьбу Жуаеза. При виде этого угрюмого величия, этого короля, похожего на собственный призрак, гости цепенели от страха; особенно сильно сжималось сердце у юной новобрачной, на которую король взирал с явным неодобрением.

Однако насупленные в разгаре брачного пира брови короля, казалось, ни у кого не вызывали удивления; все знали, что причина кроется в одной из тех дворцовых тайн, что лучше обходить стороной, как подводные рифы, столкновение с которыми грозит неминуемым кораблекрушением.

Едва дождавшись окончания обеда, король порывисто вскочил, и всем гостям волей-неволей пришлось последовать его примеру; поднялись даже те, кто шепотом высказывал желание еще побыть за пиршественным столом.

В те времена Сент-Антуанские ворота представляли собой род каменного свода, напоминающего арку ворот Сен-Дени или Сен-Мартенских ворот в современном нам Париже. С левой стороны к ним вплотную подступали какие-то постройки, другим своим концом примыкавшие к Бастилии и как бы связывавшие Сент-Антуанские ворота со старой крепостью. Справа от ворот и до Бретонского дворца простирался обширный, мрачный и грязный пустырь. Если в дневное время на нем еще можно было встретить прохожего, то с наступлением темноты всякое движение тут затихало, ибо в те времена улицы по ночам превращались в воровские притоны, а ночные дозоры были редкостью. Запоздалые пешеходы робко жались к стенам крепости, поближе к часовому на башне, который, правда, не был в состоянии прийти на выручку, но мог хотя бы позвать на помощь и своими криками отпугнуть грабителей.

Само собой разумеется, что в зимние ночи прохожие вели себя еще более осмотрительно, нежели в летние.

Ночь, ознаменованная событиями, о которых мы только что рассказали, а также другими происшествиями, о которых нам еще предстоит поведать читателю, выдалась на редкость темной и морозной, небо сплошь затянули черные, низкие тучи, и спасительного часового за зубцами королевской твердыни невозможно было разглядеть, да и ему, в свою очередь, не стоило даже и пытаться различить на пустыре прохожих.

Со стороны города перед Сент-Антуанскими воротами не было ни одного дома, там тянулись две высокие стены: справа — ограда церкви св. Павла, а слева — стена, окружавшая Турнельский дворец. Эта последняя, подходя к улице Сент-Катрин, образовывала внутренний угол, тот самый “уголок”, о котором Сен-Люк говорил Бюсси.

Дальше тесно жались друг к другу домишки, расположенные между улицей Жуй и широкой улицей Сент-Антуан, перед которой в те времена проходила улица Бийет и высилась церковь св. Екатерины.

Прежде чем потерять сознание, Бюсси успел засунуть под рубашку носовой платок и сверху прижать его перевязью от шпаги, соорудив таким образом некое подобие повязки на зияющую рану, откуда вытекала горячая струя крови. Но к тому времени он уже потерял много крови, и обморок, о котором мы рассказали в предыдущей главе, был неизбежен.

Однако то ли в воспаленном от боли и гнева мозгу раненого, несмотря на глубокий обморок, все еще теплилось сознание, то ли обморочное состояние на некоторое время сменилось лихорадкой, которая, в свою очередь, уступила место новому обмороку, но вот что он увидел или что привиделось ему за этот миг бодрствования или сна — за мгновение сумерек, промелькнувшее между мраком двух ночей.

Он лежит в какой-то комнате, обставленной мебелью резного дерева, стены комнаты увешаны гобеленами с изображениями людей, потолок расписан. Люди на гобеленах стоят в самых разных позах: одни держат в руках цветы, другие — копья; кажется, будто они вышли из стен и толпятся, пытаясь по какой-то невидимой лестнице взобраться на потолок. В проеме между окнами висит напоенный светом портрет женщины, однако Бюсси чудится, что рамой портрету служит дверной наличник. Он лежит неподвижно, словно прикованный к своему ложу сверхъестественной силой, лишенный возможности даже пошевелиться, утратив все чувства, кроме зрения, и с нежностью смотрит на окружающие его человеческие фигуры. Его восхищают и жеманные улыбки дам с цветами в руках, и неестественно бурный гнев кавалеров, вооруженных шпагами. Видит он эти фигуры впервые или где-то они ему уже встречались? Этого он не может понять, мыслям мешает ощущение тяжести в голове.

Вдруг ему кажется, что портрет ожил, восхитительное создание вышло из рамы и приближается к нему; на женщине длинное белое платье, подобное одеяниям ангелов, белокурые волосы волнами ниспадают на плечи, глаза под густыми бархатистыми ресницами сверкают, как черная яшма, кожа настолько тонка, что, кажется, можно увидеть, как под ней переливается кровь, окрашивая ее в нежный розовый цвет. Дама с портрета сияет волшебной красотой, ее протянутые руки манят Бюсси. Он судорожно пытается вскочить с постели и упасть к ногам незнакомки, но его удерживают на ложе узы, подобные тем, что держат бренное тело в могиле, пока душа, пренебрегая земным притяжением, возносится на небеса.

У Шико были крепкие ноги, и он, разумеется, не преминул бы воспользоваться этим преимуществом и, конечно, догнал бы человека, ударившего Горанфло дубинкой, если бы поведение незнакомца и особенно его спутника не показалось шуту подозрительным и не навело его на мысль, что встреча с этими людьми таит опасность, ибо он может узнать их, чего они, по всей видимости, отнюдь не желают. Оба беглеца явно старались поскорее затеряться в толпе, но на каждом углу оборачивались, дабы удостовериться в том, что их не преследуют.

Шико подумал, что он может остаться незамеченным, только если пойдет впереди. Незнакомцы по улицам Моннэ и Тирешап вышли на улицу Сент-Оноре; здесь-то на углу Шико обогнал их и притаился в конце улицы Бурдоннэ.

Дальше незнакомцы двинулись по улице Сент-Оноре, держась домов, расположенных на той стороне, что и хлебный рынок; шляпы их были надвинуты на лоб по самые брови, плащи закрывали их лица до глаз; быстрым, по-военному четким шагом они направлялись к улице Феронри. Шико продолжал идти впереди.

На углу улицы Феронри эти двое снова остановились, чтобы оглядеться еще раз.

Как мы уже знаем, во время вечера Лиги Шико тщетно искал герцога Анжуйского на улицах Парижа.

Вы помните, что герцог де Гиз пригласил принца прогуляться по городу; это приглашение обеспокоило принца, всегда отличавшегося подозрительностью. Франсуа предался размышлениям, а после размышлений он обычно делался осторожнее всякой змеи.

Однако в его интересах было увидеть собственными глазами все, что произойдет на улицах вечером, и поэтому он счел необходимым принять приглашение, но в то же время решил не покидать свой дворец без подобающей случаю надежной охраны.

Всякий человек, когда он испытывает страх, хватается за свое излюбленное оружие. Вот и герцог отправился за своей шпагой, и этой шпагой был Бюсси д’Амбуаз.

Реми взял своего пациента под руку, свернул налево, на улицу Кокийер, и шел по ней до крепостного вала.

— Странно, — сказал Бюсси, — ты ведешь меня к болотам Гранж-Бательер. Это там-то, по-твоему, целительный воздух?

— Ах, сударь, — ответил Реми, — чуточку терпения. Сейчас мы пройдем мимо улицы Пажевен, оставим справа от нас улицу Бренез и выйдем на Монмартр; вы увидите, что это за прелестная улица.

— Ты полагаешь, я ее не знаю?

— Ну что ж, если вы ее знаете, тем лучше! Мне не надо будет тратить время на то, чтобы знакомить вас с ее красотами, и я без промедления отведу вас на одну премилую маленькую улочку. Идемте, идемте, больше я не скажу ни слова.

В то время как мэтр Ла Юрьер собирал подпись за подписью, в то время как Шико сдавал Горанфло на хранение в “Рог изобилия”, в то время как Бюсси возвращался к жизни в благословенном маленьком саду, полном ароматов, песен и любви, король, удрученный всем, что он увидел в городе, раздраженный проповедями, которые он выслушал в церквах, приведенный в ярость загадочными приветствиями, которыми встречали его брата, герцога Анжуйского, — тот попался ему на глаза на улице Сент-Оноре в сопровождении герцога де Гиза, герцога Майенского и целой толпы дворян, возглавляемой, по всей видимости, господином де Монсоро, — так вот Генрих возвратился в Лувр в обществе Можирона и Келюса.

Он отправился в город, как обычно, с четверкой своих

друзей. Но

едва они отошли от

Лувра

,

Шомберг ид’Эпернон,

заскучавшие от созерцания озабоченного государя, рассудили, что уличная суматоха дает полный простор для поисков удовольствий и приключений. Они воспользовались первой же толчеей на углу улицы Астрюс, чтобы исчезнуть, пока король с другими двумя миньонами продолжал свою прогулку по набережной, замешались в толпу, запрудившую улицу Орлеан.

Не успели молодые люди сделать и сотни шагов, как каждый из них уже нашел себе занятие: д’Эпернон подставил свой сарбакан под ноги бежавшему горожанину, и тот вверх тормашками полетел на землю, а Шомберг сорвал чепец с женщины, которую он поначалу принял за безобразную старуху, но, к счастью, она оказалась молодой и прехорошенькой.

Однако двое друзей выбрали для своих проделок неудачный день. Добрые парижане, обычно весьма покладистые, были охвачены той лихорадкой непокорства, что время от времени столь внезапно вспыхивает в стенах столиц. Сбитый с ног буржуа вскочил и закричал: “Бей нечестивцев!”. Это был один из “ревнителей веры”, его послушались и бросились на д‘Эпернона. Женщина, с которой сорвали чепец, крикнула: “Бей миньонов!”, что было уже куда опаснее, а ее муж, красильщик, напустил на Шомберга своих подмастерьев.

Шомберг был храбр. Он остановился, положил руку на эфес шпаги и прикрикнул на них.